(СЕРГЕЙ ДРЕЙДЕН — РОТМИСТР. ЗАРИСОВКИ)
На небольшой сцене — изобилие стекла. Это не прозрачность чистоты и не горный хрусталь юношеских мечтаний. Глухое, звуконепроницаемое стекло — складная ширма, отгораживающая пространство кабинета-лаборатории от гостиной (Генеральный штаб?). Кривое зеркало, мутное и запыленное, над столом в столовой-прихожей (Вражеская территория?). И наконец большой, в человеческий рост, квадрат окна, светящийся таким «нездешним» фосфорическим светом (Судное место? Госпиталь? Храм?). Окно — главный источник света. Все остальное — мерцание: светильник у двери, бра над кривым зеркалом, керосиновый фонарь и «походная» лампа над кроватью Ротмистра. Еще есть булыжники, сложенные в несколько кучек. Это с моря, где бушуют волны и слышатся крики чаек? Нет, скорее, метеориты, то есть «камни, которые оторвались от небесных тел».
Вечер. Метель. Теплым уютным светом горит лампа. На походной кровати, накинув на плечи плед, сидит Ротмистр (Сергей Дрейден)… Он устал. Мешки под глазами, сутулая спина, безвольные руки, почти по инерции разбирающие бумаги, больной, страдальческий взгляд. Он устал от войны. Cолдат, потерявший армию, изнуренный осадой, измученный атаками, но еще способный держаться на этом фронте, фронте, где главный противник — собственная жена…
Он внешне спокоен. Голос глухой, сдавленный, жалобный. Он, как больной неизлечимой болезнью человек, который спрашивает у доктора, скоро ли выздоровление, прекрасно зная, что скоро смерть. И вдруг — отчаяние и бешенство выплескиваются, сотрясая все его существо. Тогда — резкие жесты, брызжущая слюна, крик, истерия. Эти припадки ярости проявляются внезапно и без видимых причин и так же внезапно сменяются болезненным спокойствием мученика. И снова — чуть поднятые, «просящие» брови, мутный взгляд, обреченность. Эта формула — спокойствие-истерика-смирение — будет повторена неоднократно.
…Покоя. Тишины и покоя хочется уставшему солдату. Он уже немолод, ему сорок-сорок пять. Мешки под глазами — даже не мешки, а глубокие складки. Что ждет его завтра? Какую еще нечестную уловку предпримет его враг, чтобы победить? Когда появляется жена (Елена Попова), Адольф Дрейдена делает вид, что не замечает ее, он просто знает, что она здесь. Внутренний ритм актера становится более напряженным, а внешние действия — замедленными и более подробными. Вот он тщательно обмакивает перо в чернильницу, будто подумав, подписывает бумагу, берет пресс-папье. Проверив, высохли ли чернила, складывает лист пополам, потом вчетверо. Берет конверт, кладет туда письмо… Голос слабый — все силы брошены на то, чтобы скрыть чувства. Спокойно отдав Лауре деньги, Адольф молча, напряженно ждет, пока она уйдет. Как заставить жену уйти и оставить его в покое? И вот — снова крик: «Понимаешь?»…
С.Дрейден (Адольф), М.Призван-Соколова (Маргарита). Фото Б.Стукалова
Сергей Дрейден надевает на себя вериги перевоплощения и несет их, выполняя обязательства перед художественным образом.
Солдат потерял свою армию в борьбе на семейном фронте. Ему нужны союзники. Любой человек для него сейчас ценен. И неважно, пастор ли это (Валерий Дегтярь), старая кормилица или доктор. Визит Эстермарка (Василий Реутов) воспринимается Ротмистром как шанс найти союзника. Здесь вместо грозного и уставшего солдата — ученый, сделавший открытие и доверяющий эту тайну с увлеченностью ребенка. Тихо и с любовью рассказывает он доктору свою замечательную историю. Не выдержав, зовет к письменному столу и показывает разные стеклышки. Потом, когда Эстермарк будет занят чтением статьи, Адольф тихонько вытрет все стеклышки, которые заляпал своими пальцами доктор.
Продолжением радости кажется Адольфу приход кормилицы (Мария Призван-Соколова). Но как только няня заговаривает о дочери и жене — он отстраняется, по-детски хмурит брови: «Ты не друг мне, Маргарита». И опять кричит, но это не бешенство, не истерика, а попытка «достучаться». Исчерпав запас красноречия, Адольф Дрейдена вновь становится мальчишкой. Она просит его о смирении — он значительно произносит: «Нет, Маргарита, ты еще не дошла до истинной веры», — и… получает подзатыльник. По-мальчишески скинет с себя плед и бросится на кровать лицом к стене, укрыв голову подушкой.
…Из тишины рождается звук. Он — скорее от духового, чем от струнного инструмента, и потому — не звук лопнувшей струны. Но символизирует то же самое, вызывая тоску и тревогу. Этот звук будто идет из утробы раненого зверя. И имя ему — сомнение. (Оно же — прозрение, рок, судьба.) Из него рождается шум прибоя и крики чаек. «Папа…» Дочь (Соня Белле) шагает к отцу, лежащему на кровати. Она ступает по дощатому полу, как будто по воде, перебирается с камня на камень. Маленький закуток сцены расширяется до пределов Вселенной. Экран окна ярким голубоватым светом озаряет комнату. Не существует больше душной тишины, враждебности. Утихла метель. Есть только он и она, отец и его ребенок. Психологические характеристики уходят здесь на второй план. Медитация. Звуки голосов отдаются эхом, вторят всплескам волн и звучат в такт им. Адольф читает стихи, а Берта повторяет за ним последние строчки. Он берет книгу и декламирует по ней, жестами отсылая рифмы к небу…
Лаура еще не пришла, не появилась в поле зрения, но Адольф нутром чувствует ее приход. В шуме волн и криках чаек растворяется Берта, уходит, ступая по камням босыми ногами… Все исчезает. На месте рая — ад, вместо счастливого мужчины — вновь почти старик с больным взглядом и глухим, идущим внутрь, голосом. И снова — Генеральный штаб, и солдат, хоть и отвлекся, все же не потерял бдительности.
С.Дрейден (Адольф). Фото Б.Стукалова
Адольф и Лаура — два врага. Но борьба между ними неравноправна. С самого начала понятно, кто выиграет в этой схватке. Лаура — прямая, «звенящая», как натянутая струна. Голос ее звучит, отдаваясь неприятным жужжащим эхом в голове Адольфа. Время от времени он хватается за голову, прижимая ладони к ушам: только бы не слышать, не слышать, не слышать… Сам он, несмотря на солдатскую выправку, никогда не распрямляет спину. В нем нет внутреннего стержня целеустремленности. Он — кукла без ниточки. (А может, его спина согнулась под тяжестью креста?)
Все приспособления Лауры Адольф уже изучил: и просьбы, и мольбы, и слезы. Ротмистр спокойно смотрит, как жена выжимает из себя рыдания. Ее случайные слова о том, что Берта — не его дочь, поначалу — продолжение истерики. Оба, и муж и жена, на минуту забывшись, смеются явной нелепице. Надо же придумать такое! Такое?
Две страшные мысли, несущие разрушение, возникли одновременно — из случайной фразы истеричной женщины: Адольф решил, что жена говорит правду, а Лаура поняла выгоду своей лжи.
Солдат исчезает, он не знает, за что бороться. Поэтому — проклятье всем. Этот мир — адский мир. Эта жизнь — адская жизнь. Эта женщина, которую он называл женой, — исчадье ада. Вон отсюда, из этого душного мира лжи! Адольф вырывается из дома, чтобы не думать. Но ему это уже не удастся. Против него — не Лаура, против него — Судьба.
…Ротмистр появляется в проеме двери в запорошенной снегом шинели и сразу же заполняет пространство своей болью и глухой предрешенностью. Он прозрел. Теперь ему нужны доказательства, подтверждающие истину. В нем просыпается ученый-исследователь. Человеческая жизнь — область науки. Ротмистр начинает расследование с «серьезного» вопроса Маргарите: «Скажи, от кого у тебя был ребенок?». Так, сидя в полутьме за столом с кормилицей, он последовательно доказывает прежде всего себе самому: мужчина не может быть полностью уверен, что он отец ребенка. Значит, все зависит от женщины. Герой Дрейдена — ученый. Это образ мышления, но и отправная точка безумия. Адольф сойдет с ума. Не сумев вновь обрести веру в то, что Берта его дочь, он все же не найдет доказательств измены Лауры.
М.Призван-Соколова (Маргарита). Фото Б.Стукалова
Ротмистр надевает боксерские перчатки и, чтобы избавиться от боли, буквально вбивает эту боль кулаками в висящую на перекладине боксерскую грушу. Но это не поможет, и Адольф покинет воображаемый ринг и воображаемого соперника, сядет на стул, руки с огромными кулаками повиснут… Он точно так же уронит их на плечи кормилицы потом, когда на него наденут смирительную рубашку — хламиду безумца.
Ротмистра еще можно вылечить, но это никому, кроме него, не нужно. Скорее нужно обратное. Когда приходит Лаура, он раскрывает все карты против себя, теперь уже в надежде на сострадание, прося пощады. Мизансцена начала разговора статична. Адольф сидит на кровати, Лаура — на другом краю сцены. Два человека. Два противника. Два любовника. Два врага… Адам и Ева? Вряд ли. — Геракл и Омфала.
…Откуда-то сверху слышится возня — Адольф пытается вырваться. Но не для того, чтобы отомстить. Когда он появляется, с керосиновой лампой, книгами, растрепанный, без сюртука, все шарахаются от него. Ротмистр будто помолодел, освободившись от груза разума, отбросив его вместе с шелухой забот и страданий. Возбужденно жестикулируя, Ротмистр будет радостно цитировать Маргарите Гомера, который, оказывается, писал о том, что отцовство доказать невозможно. Он открыл, он понял, он доказал. Вам мало Гомера — пожалуйста, вот (достает из кармана скомканную страницу, вырванную из книги), Пушкин… …Адольф притворяется покойником, а из тишины возникают церковные песнопения. Сначала совсем тихо, потом громче, они сопровождают появление Берты. Разговор Ротмистра с дочерью — общение человека и Богородицы — выяснение отношений с религией. Ярость богоотступника звучит в его голосе. Он хватает лампу… и освещает спокойное иконописное лицо Берты. Тихий шум воды. Адольф берет Берту за плечи и тихонько, с нежностью и страхом будто погружает ее в воду, один раз, другой. Берта ложится на пол, Адольф устраивается рядом. Волны с шумом поглощают их. «Адольф…» — зовет голос. «А помнишь, когда ты был маленьким…» Да, помнит. Из гипноза смерти он переходит в гипноз воспоминаний, внимательно слушает кормилицу, а та рассказывает голосом сказочницы, как в детстве, когда он не хотел одеваться… Послушно протянув руки, чтобы как будто надеть вязаный лифчик своего детства… Ротмистр Дрейдена попадает руками в смирительную рубашку. Плети рукавов свешиваются до пола. Поднимается и уходит Берта. Адольф, очнувшись, пытается догнать исчезающее видение. Но видение пропадает. С болью и недоумением обращается Ротмистр к няне, вспоминая обрывки сна: «Ну, куда ложиться одетым?»
Финальной точки в спектакле нет, как нет и завершающей ноты в виртуозной игре Сергея Дрейдена. Его герой умирает, положив голову на колени кормилицы. Из ада вражды и безумия тихо переходит… Куда? Что ждет его там — рай? чистилище? снова ад? Что оставил он здесь? Чистилище? Рай? Опять — ад?
Тишина.
Февраль 1999 г.
Комментарии (0)