НА КАНАТЕ

А.Камю. «Калигула». Театр им. Ленсовета.
Режиссер Юрий Бутусов, художник Александр Шишкин

ВСТУПЛЕНИЕ.

Этот спектакль похож на циркача, идущего по провисающему канату, который раскачивается под ногами: то в одну сторону, то в другую. Даже непонятно, каким образом канатоходцу удается сохранить равновесие и не упасть. Но, тем не менее, он держится за воздух и не падает, демонстрируя свое искусство. Так и спектакль «Калигула» движется по тонкой-тонкой линии, натянутой Юрием Бутусовым между экзистенциальной, идеологической пьесой Камю и своим видением этой пьесы. Сложный и тяжелый текст Камю берет свое. Режиссер тоже. Получается странный симбиоз пьесы и игры, но при этом симбиоз довольно органичный — «Калигула». Музыкальный, мелодичный, красивый, и в то же время бьющий, жесткий. Канатоходец держится на канате и идет, идет…

ДЛЯ НАЧАЛА.

«Проклятые» вопросы занимали Альбера Камю всю жизнь. «Существование абсурдно» — считал он. Поиск смысла жизни бессмыслен, ибо его нет. «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить или не стоит?»¹ Весь окружающий мир абсурден, и жить в нем тем легче, чем яснее понимаешь его абсурдность. В этом смысле подлинными людьми абсурда являются актеры, трагические актеры. «Человек абсурда рождается, когда надежды исчезают, когда разум не восхищается игрой, а включается в нее. Проникнуться всеми судьбами, пережить их самому в их непохожести — это и значит играть по-настоящему». Актер живет мгновением, живет той судьбой, которую воплощает на сцене. «Три часа спустя под маской, которая стала на сегодня его лицом, он умрет. В эти три часа он обязан пережить и воплотить всю неповторимость судьбы. Это значит — потерять себя, чтобы найти». Человек абсурда, «трагический артист — не пессимист. Он говорит „да“ всему неясному и ужасному».

«Калигула» Камю открывает период «абсурда». Это тяжелая ранняя пьеса столкновения сознаний и жизненных концепций, разбивающихся об одну — позицию императора Гая Цезаря Калигулы. Все остальные персонажи интересовали Камю гораздо меньше. Может быть поэтому «Калигула» — практически всегда спектакль одного очень хорошего Артиста. В данном случае Константина Хабенского в окружении других хороших Артистов: Юрия Овсянко, Михаила Пореченкова, Ирины Ракшиной, Андрея Зиброва (об Олеге Андрееве судить как о хорошем артисте пока трудно).

Гай (К.Хабенский). Фото В.Васильева.

Спектакль называется «Калигула. (Сцены)». Слово «сцены» защищает режиссера от противников сокращения пьесы, определяет режиссерскую манеру, переданную Бутусову педагогом и режиссером Виктором Крамером — манеру четкого составления целого из отдельных частей. Это слово — жанр спектакля, оно привязывает содержание пьесы к содержанию спектакля, являясь тем канатом, по которому медленно, тихо, раскинув руки, растопырив пальцы, идет канатоходец… После «Калигулы» хочется вспомнить «В ожидании Годо» — спектакль, где игра была главным содержанием, где сосуществовали два рода игры — как цели жизни и как средства жить. Но «Годо» был игрой студенческой, недавними учебными этюдами. В «Калигуле» игра стала мучительной, жесткой и профессиональной. И если Владимира и Эстрагона можно назвать актерами молодыми и не думающими, так как игра для них не цель, а способ существования, средство не свихнуться от ожидания господина Годо, то для Гая игра — прямой путь постичь свое нереальное, догнать, узнать синеволосую музу — женщину-луну, в некотором смысле догнать Годо…

Тонкий луч света выхватывает из темноты молодого человека (Константин Хабенский) в черном пальто с кровавым подбоем, держащего над головой помятый шлем-ковш. Осторожно, медленно, но решительно молодой человек опускает шлем себе на голову. Он — Гай. Игра началась. Загорается яркое солнце света сценической империи. Гай медленно кружится под звуки музыки, раскинув руки. Рядом спит другой молодой человек — Сципион (Олег Андреев). Гай будит его, теперь они играют вдвоем. Их беззвучные игры во всадников, музыкантов, мореплавателей, в «тайное согласие между землей и ступнями», в слепцов — игры веселые, добрые, чуть наивные. Это и студенческие этюды и игры из ничего Владимира и Эстрагона. Но этого мало. И тогда Гай ножницами выкраивает-перекраивает пространство вокруг себя, «отрезает» Сципиона, долго вглядывается вперед. Что там?

ИГРА В ИМПЕРАТОРА.

В черновиках Камю называл пьесу «Калигула» — «Игрок». Спектакль Бутусова как раз больше про Игрока, чем про Калигулу. Это — и «Игрок», и «Калигула», и «Сцены».

Александр Шишкин взялся за большое пространство и создал мрачноватое, неизведанное, беспорядочное закулисье. Желтые бутафорские розы, ветряк, черные лампы, индустриально покореженные стулья без спинок (Шишкин вообще любит «баловаться-выделываться» со сваркой железа, даже если она не особенно нужна), пустые картонные трубы, темные обшарпанные театральные кофры… Все освещено тусклым «дежурным» светом. Это — империя Гая, мрачное царство игры, которое во втором действии опустошится до размеров Ничего, оставив Гая-Калигулу наедине со своей ошибкой… Сцена полукругом выходит вперед, создавая некое подобие древней «орхестры», на ней, в непосредственной близости от зрителя, разворачивается подавляющее большинство «сцен». Орхестра — территория сознания Калигулы.

Старый Патриций (А.Зибров), Геликон (М.Пореченков), Херея (Ю.Овсянко), Сципион (О.Андреев). Фото В.Васильева

Странно одетый молодой человек начинает кашлять, ненатурально по-старчески хрипеть, спина выгибается, и вот перед нами Старый патриций (Андрей Зибров). Вылезают-выбираются из актерских гробниц-кофров и другие обитатели этого закулисного мира: Управитель (Михаил Вассербаум), заклееный лысым париком (теперь персонажа Михаила Вассербаума убрали из спектакля), улыбчиво-ироничный Геликон (Михаил Пореченков), мрачноватый и задумчивый Херея (Дмитрий Герасименко или Юрий Овсянко). Они много и громко говорят, но текст не слышен. Идеи, вложенные Альбером Камю в уста своих персонажей, теряются. Есть действие — красивое, плотное, мощное, но пьесы Камю не слышно. Слышно только Калигулу. Можно или смотреть за действием, или слушать слова. Слова и действие практически несовместимы. Создается ощущение, что Юрий Бутусов «перешел» пьесу и у него сложилось о ней слишком «свое» впечатление. До сих пор Бутусов имел дело с драматургией абсурда, с вывернутым словом, которое он выворачивал обратно, возвращая к «норме». Теперь его спектакль придает словам Камю свое звучание и значение, как будто тот — абсурдист. Камю остался по ту сторону каната. Что на «этой» стороне? Есть по-своему передуманный Камю и свой сценический текст, имеющий в виду пьесу и одновременно забивающий ее. А пьеса забивает сценический текст…

ИГРОК.

В спектакле можно увидеть грустную историю об игроке, о погоне за идеалом, о борьбе с самим собой, о колоссальной сознательной ошибке, о разрушительной силе театра. Это жесткая игра в императора. Мрачная. Но у нее есть конкретная цель. Исходной экзистенциальной ситуацией в пьесе была смерть сестры-любовницы императора Друзиллы. В спектакле Гай — творческий человек, актер и режиссер — просто увидел Луну — божественный идеал, что-то высшее, то, к чему стремится каждый творец. Он решает догнать и схватить это высшее, это нереальное, это невозможное. Как? Пока что он возвращается в закулисную империю, к своим поеденным театральной молью партнерам, неся на плече пустую картонную трубу — свой крест, свой стержень, свою Идею, свое стремление стать выше и подцепить этой трубой луну. Долго и неторопливо ходит по орхестре, рассматривая предметы, лежащие там: гонг — игрушка императорской власти, бутылку со свечой, торт с кремом, пластмассовый апельсин. Бутафория готова. Путь к Калигуле начинается. И из отражения в воде к нему приходит луна — босоногая тонкая женщина в синем парике, раскинувшая руки ему навстречу. Она далеко, недостижимо далеко. «Грозовое небо в августе. Знойные ветры. Черные тучи. А на востоке голубая полоска, тонкая, прозрачная. На нее больно смотреть. Ее появление — пытка для глаз и души. Ибо зрелище красоты нестерпимо. Красота приводит нас в отчаяние, она — вечность, длящаяся мгновение, а мы хотели бы продлить ее навсегда». Божественная луна. И для ее достижения нужно сыграть в божественную игру. Как?

КАК СТАТЬ КАЛИГУЛОЙ.

Сам Гай не говорит — как, вместо этого он ставит спектакли своего сознания и реальности, перекраивая эту реальность. Он бьет в гонг — и дотоле раздраженно, но все же мирно разговаривавшие Геликон и Сципион начинают лупить друг друга — красиво, медленно, под музыку Баха, в полусне, в полусознании хладнокровного режиссера-императора. Цезония (Ирина Ракшина) пытается остановить Геликона, но попадает под горячую руку и медленно оседает на пол. Это первый жестокий эксперимент Гая. Он снова бьет в гонг — Геликон и Сципион вытирают кровь. Снова гонг — рука Геликона, протянутая для рукопожатия, бьет Сципиона по лицу. Гай, пытаясь что-то сказать, идет к ним, но и сам падает от случайного удара в челюсть.

Его политика — безжалостность, его отношение к окружающим — презрение. А эту линию так тяжело держать, будучи молодым. И поэтому Гай здесь должен исчезнуть. А вместо него появится Калигула — осклабившийся, хрипящий, перекошенный, а самое главное, безжалостный. Этого Калигулу Гай явит Цезонии, откинув листы фольги (зеркала из пьесы)… Гай и Цезония тянутся друг к другу, но им не дает соединиться картонная труба, крест Гая. Тяжелый крест идеи всегда не давал людям возможности соединиться. И Цезония не может быть в сердце Гая, ведь у него выбор: либо любовь, либо идея жестокой погони за «счастьем, что очищает людей…» В танце Гай может или обнять Цезонию, или удержать трубу. Гай выбирает последнее — идею. И слезам здесь не место. ДА ЗДРАВСТВУЕТ КАЛИГУЛА!

КАЛИГУЛА КАК СОСТОЯНИЕ.

От себя прежнего надо избавиться. Как? О, это очень тяжело. Гай-Калигула снова уходит на «орхестру», призывая к себе патрициев, Сципиона, Херею, Геликона. Они — его инструменты, неважно кто друг, кто враг. Гай немного подправляет руку одного из них, корректирует мизансцену. И вот уже торт с кремом размазан по лицу Хереи, и музыка — оглушительная, грустная и издевательская одновременно, с хриповато-ироничным женским голосом — сменяет Баха. Гай медленно и плавно кувыркается под такими же медленными и плавными ударами своего окружения. Его белая рубаха покрывается красными пятнами: то ли клюквенный сок, то ли краска из банки под скамейкой, то ли кровь сердца, которую Гай отдает, чтобы стать Калигулой. Избившие его уйдут, покрутив над головой плащами и оставив на сцене полуживого, избитого окровавленного Гая…нет!… Калигулу. Жалости не осталось. Плечи перекашиваются, губы расползаются в цинично-убогой улыбке. Калигула не персонаж, Калигула — состояние.

«Жил на свете бедный император, которого никто не любил. А он любил Лепида и велел убить его младшего сына…» «Я хочу, чтобы все смеялись. Ты, Лепид, и все остальные. Встаньте и смейтесь! Слышите, я хочу посмотреть, как вы смеетесь!»

«Муций, расскажи нам о своей жене. — Моя жена? Я…я ее люблю. — Разумеется, разумеется, мой друг. Но как это пошло!» Это безумный, бешеный и безжалостный театр одного актера. Мечется по стульям безумный император. Он и Лепид, и Муций, и жена Муция, и КАЛИГУЛА! Калигула, который не жалеет своих воображаемых царедворцев. Калигула-режиссер проигрывает все роли в трагедии. И живой, реальный Старый патриций Мерейя, подвернувшись под руку Калигуле, будет убит. «Что ты пьешь, Мерейя?» Калигула, зашедшийся в эйфории постановочной жестокости, наткнется на бездыханное тело Мерейи и на мгновение снова станет Гаем, который с ужасом посмотрит на труп. Но Гай не нужен. И Калигула закрыв труп металлическим листом, пританцовывая уйдет из первого действия.

…И КАЛИГУЛА БЫЛ ПРАВ?

Сципион включает ветряк, летит снег, и через эту вьюгу идет император закулисной империи Гай Цезарь Калигула в дурацком парике, терновом венце, с трубой-крестом на плечах. Наигранно шатаясь, он падает, ползет, а где-то среди вьюги мечется Цезония-луна… Шутовская Голгофа. Император пройдет через вьюгу и скажет всю правду. Есть основания считать, что правду, ведь на этот раз он говорит с тем, с кем хочет сравняться — с богом.

Сцена из спектакля. Фото В.Васильева

«Нет, это драматическое искусство. Ошибка всех этих людей состоит в том, что они недостаточно верят в театр. Иначе бы они знали, что разыгрывать небесные трагедии и превращаться в бога позволено каждому. Надо только вырвать всякую жалость из сердца».

Эти слова, объясняют и тему театра, и тему игры, открывают средства Калигулы. Его нереальное, его Луна неподвластна земле и земному. И, чтобы ее достичь, надо самому «разыграть небесную трагедию и превратиться в бога». А бог безжалостен. Вот почему Гай заставлял драться Сципиона и Геликона, вот почему всеми силами стремился избавиться от любви, дружбы, а, самое главное, жалости. «С помощью убийства и последовательного извращения всех ценностей он пытается осуществить некое представление о свободе…» А свобода нужна для достижения цели. А цель — Муза, Луна оправдывает средства. Она снова является Калигуле в воспоминаниях, и он мучительно впивается пальцами в пальто…" Вперед, за ней, за Луной…

Все, решительно все подчиняет Гай своей идее. Вот прибегает к нему воскресший в игровом мире Старый Патриций. Прибегает, чтобы сообщить о готовящемся заговоре, настучать на своих товарищей. Гай обнимет его, истерически посмеиваясь, докажет предателю, что никакого заговора нет. И тут же снова спросит: «Что ты пьешь, Мерейя?» «Гай…» — умоляюще прошепчет уставший умирать старик. Но Калигула снова не услышит его. И снова убьет, на этот раз уже без всякого сожаления утащив труп за ширму.

ХЕРЕЯ.

Херея — важнейший идеологический соперник Калигулы, но и он должен потерпеть поражение, разбившись о логику — железную логику императора Калигулы, как, впрочем, терпят поражение и почти все остальные персонажи пьесы и спектакля. В «Калигуле» Херею сначала играл Дмитрий Герасименко. Его Херея прекрасно двигался и был уверен в себе до конца, но непонятным было, с какой стати этот молодой человек решил чему-то научить Калигулу. За плечами Хереи не чувствовалось жизненного опыта, так Херее необходимого. Херею-Герасименко умный и верный Калигуле Геликон мог кидать на пол, мять — и здесь Херея чувствовал себя бессильным.

Теперь Херею играет Юрий Овсянко. Его герой получился самым старшим, опытным и умным персонажем спектакля, хоть и не столь пластичным, как остальные. Этот Херея знает все: к чему приведет политика Калигулы, если он, Херея, его не остановит. Он слишком хорошо понимает Калигулу — ведь он сам был таким когда-то. В нем нет резкости, но есть достоинство — и Геликон к нему и пальцем не прикасается. С приходом Овсянко Херея зазвучал сильнее.

«Я заставил замолчать в себе то, что могло быть на него похоже», — говорил о Калигуле Херея-Герасименко, и это были просто слова. «Я заставил замолчать в себе то, что могло быть на него похоже», — говорит о Калигуле Херея-Овсянко. И это — правда.

БЕЗ НАЗВАНИЯ.

Спектакль в бешеном темпе меняется раз от раза. Если сравнить премьерного «Калигулу» и «Калигулу» пять месяцев спустя, то разница будет велика. Меняются мелкие и крупные детали. Этот «великий передел» дошел до того, что режиссер убрал из спектакля Управителя — персонажа Михаила Вассербаума. Что получается? Если из механизма изъять деталь, а он все равно работает — значит, он был изначально неправильно задуман. В результате первая сцена превратилась в полнейший абсурд (не в абсурдизм, а в абсурд). Старый Патриций ходит по сцене и спорит сам с собой. Переставляются предметы, меняются детали. Спектакль выглядит вымученным, лишившись премьерной несобранной пронзительности. Перестановки мешают и актерам. На одном из спектаклей Константин Хабенский споткнулся и упал со сцены в зрительный зал, а за ним несся Михаил Пореченков с криком «Гай, ты куда?»…

К ФИНАЛУ.

…И единственный человек, который у него остался, — Цезония. В синем парике, женщина-Луна, она светила Гаю своей любовью, она манила его. Но Гай-Калигула убивает и ее. Нежно, осторожно, обняв за шею, приподнимает — и она тихо, безропотно, оседает на пол, усеянный желтыми розами.

Один. Безжалостный Гай-Калигула остается один посреди огромной пустоты. Безжалостный? Он натыкается взглядом на тело убитой им женщины. И что-то человеческое, какой-то всхлип пробуждается в нем. Он убил то, что было его целью. Он убил ЕЕ. Его речь превращается в обрывочный диалог Гая и Калигулы — добра и зла, жалости, сострадания, сердечности — и убогой безжалостности. Пустота. Поиск оказался напрасен. «Я протягивал руки, я протягиваю руки и натыкаюсь на тебя, передо мной всегда только ты, а я полон ненависти к тебе», — говорит сам себе, своему человеческому «Я», император закулисного мира. «В историю, Калигула, в историю!» — говорит Калигуле Гай.

И снова — оглушительная музыка. И снова — избиение. Посреди опустевшей темной сцены Херея бьет Калигулу ногой по лицу — тот отлетает к Геликону… Геликон отшвыривает Калигулу Сципиону и Старому Патрицию… Херея хватает избитого императора, проводит его несколько шагов в танго, передает Геликону… Сципион швыряет Калигулу на землю… И изо всех сил, все четверо — ногами по лицу… Калигула, изогнувшись, падает и катится… «В смерти игра и героизм обретают свой подлинный смысл…» Смерть? Да. Нет. Ударом кулака по скамейке Гай останавливает музыку. «Я еще жив». С улыбкой — усталой, серьезной, измученной, но все же улыбкой. Кто же остался жив? Осталась жалость, доброе начало в человеке. Грустный и оптимистический финал одновременно.

«Люди умирают и они несчастны». Но исправить это безжалостностью невозможно. Это итог спектакля. Итог Камю. Человек остался человеком. Пройдя по канату, канатоходец вышел на устойчивую площадку. Теперь можно поклониться аплодисментам, потому что он мастерски прошел по канату, не упал и не остановился. «КАЛИГУЛА (СЦЕНЫ)». НА КАНАТЕ.

P.S. «Конец: Калигула раздвигает занавес и выходит на авансцену: «Нет, Калигула не умер. Он тут и там. Он в каждом из вас. Если бы у вас была власть, если бы у вас было гордое сердце, если бы вы любили жизнь, вы увидели бы, как неистовствует это чудовище или ангел, которого вы носите в себе. Наша эпоха умирает оттого, что верила в нравственные ценности, верила, что все может быть прекрасным и при том неабсурдным. Прощайте, я возвращаюсь в Историю, где меня уже давно замуровали те, кто боятся слишком сильно любить.» (Альбер Камю. Из черновиков.)

Март 1999 г.

1 Здесь и далее цитируются различные произведения Альбера Камю (Пьеса, эссе, черновые записи)