«ОТЕЦ»

А.Стриндберг. «Отец». АБДТ им. Г.А.Товстоногова.
Режиссер Григорий Дитятковский, художник Эмиль Капелюш

На редкость объективное исследование: есть интерес к предмету и нет видимых пристрастий; суховато, зато без пропущенных деталей. Знаменитую драму конца прошлого века уважают, но не благодарят, не кланяются; пожалуй, и догадываются, что она постарела.

Самоочевидная возможность развернуть пьесу в сторону Чехова или Беккета не взволновала Дитятковского, он, по видимости, предпочел домодернистский, консервативный вариант: окольные связи не разработаны, даже такие важные персонажи, как Пастор, Доктор и Кормилица, живут строго для сюжета, а дочь героя Берта стала лишь проекцией сознания. Все стянуто к двум главным лицам — Ротмистру С.Дрейдена и Лауре — Е.Поповой.

Кажется, отрезаны все пути, кроме одного, — разыграть историю о жене, которая загнала мужа в смирительную рубаху, и муже, который смирился, умер и тем отстоял свое мужское достоинство. Но героиню спектакля этот анекдот не устраивает. Мотив убийства — доказать превосходство женщины над мужчиной — само собой, вслух формулируется, так что тут не вовсе без идеологии, но психология важней. На наших глазах Лаура, как требует пьеса, делает гадость за гадостью, а режиссеру, актрисе и мне ее жаль, потому что в этой холодной выгородке с этим Дрейденом ее никто не любит, у нее отнимают дочь и она несчастна.

Дрейден с Поповой солидарен — в войне полов участвовать не пожелал. Когда он появился, покопался у себя под койкой, вместе с Дегтярем — Пастором уселся и показал лицо, стало ясно, что сюжет с характером он тоже играть не станет. Лицо над прямой спиной древнее, две длинные борозды от носа и два глаза, которые никакого партнера уже никогда не увидят. В этом театре так магнетически общался с самим собой разве что молодой Смоктуновский. Но у зрелого Дрейдена совсем другая, куда более опасная игра. Нет и не будет ни прихотливо сложных отношений между людьми, ни яростной борьбы чувств внутри человека, нет и не будет самих обрисованных чувств, вместо всего этого с первых секунд начинается и длится, длится выматывающее раздражение всего организма, когда фон присвоил роль содержания, когда мозг глубоко сосредоточен на том, что сам считает ерундой, а к истине пробиться отчего-то не удается.

С.Дрейден (Адольф), Е.Попова (Лаура). Фото Б.Стукалова

Играть на сцене психику, минуя психологическую драму, — значит выставить себя на грань театра и нетеатра. Огромный риск, зато правда жизни. И она крепко и долго действует — вот та самая неотвязная плоская дрожь, которую несильные взрывы не разнообразят, а только оттеняют. Но — пусть не сразу и не подчеркнуто, по законам этого спектакля — жизненное попадание в точку должно все же быть театрально преображено: увы, здесь и неподвижному положено двигаться, то есть меняться.

Между тем создатели спектакля роскошно начали с того, что — после конца: все уже случилось, осталось неотступное желание понять, как могло такое случиться. А что — «такое»? Бабы сломали мужчине волю и взяли верх в доме? Пожалуй, это проходной мотив. Близкие люди стали врагами? Но хотя Лаура и Ротмистр однажды вспомнили, как им было хорошо друг с другом, не драма погибшей любви держит действие. Остается животрепещущая проблема отцовства, которая неожиданно напоминает о том, что пьеса называлась «Отец», и которую герой охотно подхватывает, а режиссер развивает.

Похоже, именно тут какая-то ловушка. С одной стороны, и Ротмистр и Дрейден, как подлинные сумасшедшие, рвутся к обобщениям. И вот наконец Ротмистр дорывается — он выводит, что всякий мужчина только тогда не ошибется, когда назовет своих детей детьми жены. Все равно что крикнуть, как Брабанцио в «Отелло»: «Отцы, не верьте больше дочерям!». Все отцы всем дочерям и немедленно. Такой волюнтаризм выносим только в трагедии, где мотивировки не голосуются. Но ведь, с другой стороны, такая психика, какой наделил своего героя Дрейден, для трагедии-то как раз и не годится, потому что трагедию она давно миновала.

После начала второго действия это противоречие становится необратимым, и тогда спектакль столь же неизбежно начинает расплачиваться за смелость своих авторов. Сюжет здесь на драматический интерес никогда не претендовал, а к двойному и персональному портретам прибавить — по их природе — уже, оказывается, нечего. Да и не нужно: мы все рассмотрели, все признали художественным и культурно ждем последних штрихов, если художник пожелает их нанести. Он желает, наносит, и мы с удовольствием, без всяких «но», аплодируем. С качественной премьерой вас, товарищи, спасибо.

Февраль 1999 г.