Ю.О’Нил. «Любовь под вязами».
Малый драматический театр.
Режиссер Лев Додин, художник Эдуард Кочергин
В декабре 1992 года МДТ показал премьеру спектакля «Любовь под вязами» по пьесе Юджина О’Нила. Постановка Льва Додина, художник Эдуард Кочергин. На главную роль Эфраима Кэбота пригласили тогда артиста БДТ Евгения Алексеевича Лебедева. После кончины прославленного артиста спектакль, казалось бы, сошел со сцены. Но вот минувшим летом была представлена его вторая редакция. Фактически новый спектакль. При том, что Додин в неприкосновенности сохранил общее художественное решение постановки. Мизансцены, символически обобщенный зрительный образ, который, вызывающе не соответствуя ремаркам пьесы, продиктован точными ощущениями ее глубинной сути, ее многосложной поэтики. Неизменным остался образ земли, подобной первобытной пустыне. Земли каменистой, буро-красной, запекшейся, впрямь, как говорят возделывающие ее о’ниловские герои, политой их «потом и кровью». По-прежнему движется снова и снова буро-красное солнце над этой землей по грозному небу, отмеряя неостановимый ход времени. И патетически звучат древние (библейские?) песнопения, точно голос рока, предопределившего неизбежность катастрофического исхода событий. (В теме рока, столь ощутимой у О’Нила, усматривается, как известно, влияние античной мифологической традиции.)
«Любовь под вязами». Н.Фоменко (Абби) и Н.Лавров (Эфраим). Фото В.Васильева
Как и шесть лет назад, потрясает решение массовой сцены, предшествующей развязке истории Кэботов. Соседи, приглашенные на крестины ребенка семидесятишестилетнего Эфраима, учиняют над ним глумливую потеху, угадав, что несчастный младенец — не сын, а внук его, о чем старик вроде бы и не подозревает. И начинается шабаш — роковое предвестие беды. В полумгле, в мелькании странных бликов, возникающих откуда-то снизу, будто из преисподней, вьется вереница танцующих. Они кружатся в хороводе, тут же исчезая и снова возвращаясь с какой-то сатанинской, лукавой изысканностью. Их издевательские смешки и реплики звучат точно невзначай. Но как безжалостно!.. Режиссер, художник и балетмейстер (Валерий Звездочкин) развернули одну фразу: «Все шепчутся, словно поземка метет сухие листья», — из подробной авторской ремарки в картину бесовского камлания. Ее персонажи подобны фантомам зла. Как на самом первом представлении, с захватывающей увлеченностью и безупречным чувством стиля играют участники этой сцены — замечу, ведущие актеры театра. Не могу не отдать дань восхищения замечательной артистке Анжелике Неволиной, представляющей в эпизодической, без слов, роли жалкую, вымороченную деревенскую дурочку, которая с застывшей хитроватой улыбкой отплясывает восторженно и пугающе неистово. Точно ведьмочка в трансе…
…Соотношение сил между главными героями О’Нила существенно изменилось во второй редакции спектакля по сравнению с первой. Тогда, в начале девяностых, само приглашение Евгения Алексеевича Лебедева говорило о режиссерском видении образа Эфраима Кэбота как непререкаемого патриарха, как некоего главы рода, что выводил свое неразумное племя из пустыни. Старый Кэбот Лебедева, таская тяжелые громадные камни, ощущал себя демиургом, поднимающим мир из праха. И, как демиург, был тверд и жесток. С сыновьями его разделяла пропасть. Величественный, он был одинок и недоступен пониманию. Даже страшен в одержимости своей миссией, в отдельности своей. И подобен древнему камню, возникающему в первый день творения.
Эфраим Николая Лаврова, который играет старого Кэбота во второй редакции спектакля, — отнюдь не исключительная личность, а человек обыкновенный и очень естественный. Пекущийся, как истый крестьянин, о земле своей. Слова же: «Камни. Я собирал их и складывал из них стены. Так повелел Господь, и я был орудием в его руках. Это было нелегко, но Господь закалил меня», — он произносит без призвука самоутверждения, с грустным полувопросом, просто. Старый Кэбот Лаврова порой вызывает даже сочувствие, если не симпатию. Правда, он может быть резким, безжалостно грубым. Да и как не гневаться на взбунтовавшихся сыновей, в никчемности которых он убежден неколебимо. Тем более, что Симеон и Питер — его старшие — существуют фактически на уровне первобытной дикости. Такие они у О’Нила, напоминающие «спущенных с цепи медведей»1. Такими тупыми, озлобленными, согласно воле режиссера, сыграны они блистательно и беспощадно Игорем Ивановым и Сергеем Козыревым. (Как в первой, кстати, так и во второй редакции спектакля.)
Рядом с ними Эфраим Кэбот выглядит благообразным, даже одухотворенным. Тут сущностны не вспышки гневной нетерпимости и, пожалуй, не только инстинкт собственника. Герой Лаврова влюблен в эту каменистую землю, поглотившую его жизнь. Она для него превыше всего, как и ферма. Старый Кэбот и во второй редакции спектакля Додина, конечно же, хозяин своей земли. И непременно защищает право хозяина. Но так живо, остро в нем чувство природы, красоты окружающего сурового мира. Его лицо и глаза светлеют, когда он смотрит на небо, на звезды, а голос звучит мягко, с лирической задумчивостью. Природа — его прибежище от одиночества. Как и природные, Божьи твари — коровы, возле которых он спасается от непонимания ближних. Его драма не в одержимости своей величавой миссией, не в осознании себя наместником Бога (так было у Лебедева), а, скорее, в тщетной надежде продолжить свою жизнь и род вопреки старости, вопреки необратимому времени и самой природе.
Здесь корни трагического конфликта (в нынешней версии спектакля) между тремя главными героями О’Нила: стариком Кэботом, его молодой женой Абби и младшим сыном Эбином. (При том, что провоцирующее обстоятельство сохраняется — каждый из них жаждет быть полновластным хозяином фермы.) Однако трагизм их отношений, глубина и накал противоречивых чувств явственней, чем в первой редакции постановки. Напряженней весь этот клубок страстей, расчетливых, мстительных хитросплетений, обмана, неосуществимых надежд, притяжений и мучительных отталкиваний, ненависти и любви. И в то же время тут сильно эмоциональное воздействие просветляющего катарсиса.
Эбина и Абби и в первой редакции спектакля играли Петр Семак и Наталья Фоменко. Но с годами, с обретением актерами все большего профессионального и духовного опыта их дуэт обрел новое, мощное дыхание. Герои их, лишенные радости жизни, душевного участия, изувеченные ненавистью, неотступно ищут мести. Мачеха и пасынок. (Тоже — античный мотив.) Да еще между ними — вожделенная ферма…
Но вопреки всему, когда Эбин уступает, точно против воли, страстному, жадному желанию Абби, — за них сама природа. Их обнаженные тела прекрасны. Они как Адам и Ева — первые люди на земле. (И сцена, которая могла бы выглядеть рискованной, — так целомудренна.) Здесь побеждает земная притягательная сила женщины, какой ее играет Фоменко. Сила неутраченная, несмотря на саднящую горечь давних обид, бесплодный, унижающий труд с самой ранней юности, сиротство, обойденность любовью. И потому — это окрыляющее освобождение ее Абби от корыстных, лживых уловок. Грубоватая, ожесточенная, не погнушавшаяся циничной сделкой, готовая ежеминутно обороняться и нападать, она теперь растворена в счастье. Абби не подозревает, что за ними уже захлопнулась ловушка, которую она подстроила, стремясь заполучить ферму. (Ее трагическая вина или воля рока?)
Печатью рока отмечена и судьба Эбина. Петр Семак играет с удивительным постижением всех «про» и «контра» своего героя. (Так ощутимо тут влияние Достоевского на О’Нила!) Играет, обнаруживая все подспудные мотивы поступков Эбина, гневных срывов, неотступного и мучительного внутреннего мятежа. Но также — и страстный призвук нежности в этой одинокой душе, единственный свет которой — память об умершей матери, замученной отцом, к тому же присвоившим, как убежден Эбин, материнскую ферму. Эбин Семака пригожий, ладный, с виду мужественный. А голос, когда он повторяет: «Мама, где ты…», — как у потерявшегося ребенка. Тут вся мера его тоски и заброшенности.
К отцу же ненависть Эбина неизбывна. И не только радость близости с влюбленной женщиной переполняет его. Но еще и грубое торжество мужчины-победителя. «Я — главный петух в этом курятнике», — вызывающе нагло кричит он, ликуя, старику отцу. Однако внутренней устойчивости Эбин не обретает. Как не чувствует ее и обманутый старый Кэбот. Хотя и гордится новорожденным, не зная еще о своем позоре. Здесь счастливых быть не может. (Ибо, говоря опять-таки словами Достоевского, «каждый за всех про все виноват».)
…С уверениями Абби, что его любимая умершая мама отомщена и душа ее успокоилась, Эбин Семака соглашается не без колебаний. В колыбель ребенка заглянет с добрым вниманием, но настороженно. Душевная маята его не отпускает. «То, что принадлежит мне, — принадлежит ему», — вот с чем невозможно смириться.
И все же актер играет возможность, предощущение благих перемен в этой затравленной душе. Одиночество как будто отступает?.. Вдруг — словно обвал лавины. Злобные и для Эбина неопровержимые свидетельства старого Кэбота — они с Абби были, оказывается, в заговоре… И тут же — страшная драка. Обезумевший от горя и оскорблений сын бросается на отца как звереныш. А старик — он все же сильнее — в бешенстве швыряет Эбина оземь. Трагическая кульминация конфликта, которую оба актера проживают на пределе мощной эмоциональной отдачи.
А потом — нарастающие душевные муки, через которые Семак проводит своего героя. И отчаянные попытки Абби заставить Эбина понять правду, снова поверить в ее любовь. Поверить, что с обманами и корыстными расчетами покончено. Тщетно. Артист передает ту меру потрясения, когда нежданная, унижающая обида оборачивается гибельной ожесточенностью. Передает в неистовом танце, в котором — крик боли, бешенства, вызов миру и проклятье ему. И отречение от всего человеческого в самом себе. От сына и предавшей его Абби. А ее последний безумный шаг, чтобы удержать любимого, — детоубийство…
Кажется, нет на свете несчастней этих двоих. Эбин Семака, задохнувшийся от ужаса, пронзительной жалости к безвинному младенцу. «Он был похож на меня. Он был моим, будь ты проклята», — твердит он, смертно тоскуя. И женщина с помраченным рассудком, преступившая ради любви все божеские и человеческие законы. (И снова отзвук античного мифа…) …Очищение души своего героя, развязывающее эту трагическую историю, Семак играет как победу духовности над хаосом разрушительных сил. Победу над одиночеством через обретенную веру и любовь. Теперь его Эбин — настоящий мужчина, сильный, нежный и мудрый, осознавший свою ответственность, готовый разделить вину Абби и понести вместе с ней наказание. «Я тоже должен расплачиваться за грех… Разве я могу жить и сознавать, что ты мертва… В неволе и смерти, в раю, в аду — только с тобой». В его голосе, глазах, во всем его существе ни тени страха, смятения, а — спокойное мужество. И любовь. Тихонько взявшись за руки, они уходят навстречу трагической, уготованной роком развязке. Точно дети. Несчастные дети человеческие…
Осознание вины и искупление содеянного — просветляющий катарсис трагедии О’Нила в постановке Льва Додина, которая продолжает сценическую жизнь в Малом драматическом театре. Театре Европы.
…А старый Кэбот, единственный владелец своей земли и фермы, покатит на тележке корзиночку с убиенным младенцем и надгробным камнем для него. В этой тележке еще недавно он привез молодую красивую жену в надежде спастись от одиночества. И продлить род. Так разрешается его трагедия.
Январь 1999 г.
Комментарии (0)