ИСЛАНДСКИЙ HOLLYWOOD

«Фауст». Текст Б. Х. Харалдссона, Г. Й. Гардарссона,
Н. Дэгг Филиппусдоттир, В. Кристьянссона, К. Гросе
по мотивам трагедии И.-В.Гете.
Театр «Вестурпорт» (Рейкьявик, Исландия).
Режиссер Гисли Эрн Гардарссон,
сценография Акселя Йоханнессона

Ф. Кафка «Превращение».
Сценическая версия, постановка Гисли Эрна Гардарссона, Давида Фарра,
сценография Боркура Йонссона

Много праздников смешалось в «Фаусте» исландского театра «Вестурпорт». Начало истории, как известно, приходится на канун Пасхи. На сцене — Рождество. Черти при этом стопроцентно хэллоуиновские — как будто все они получили подарочные купоны на обмундирование в карнавальной лавке. Во второй части постановки возникает ощущение, что действие и вовсе происходит на выпускном балу в американской школе: нам показывают голливудскую молодежную комедию про то, как герой очень хочет, но все никак не может совратить первую красавицу класса. И хотя благоволящий ему Ад мобилизовал целую армию бесов, не пожалел серы и селитры, подготовил акробатические кунштюки и рассадил чертиков по табакеркам — все бесполезно. Громоподобный голос карикатурно бдительного брата девушки настигает незадачливых любовников даже на Брокене. Впрочем, этот блюститель морали столь безупречен и зануден (такими бывают лишь бравые американские солдаты в патриотических фильмах), что, когда бесхитростная Маргарита, не дрогнув, отправляет его в ад, зрительские симпатии, кажется, остаются всецело на ее стороне.

Спектакль рассчитан, по всей вероятности, на таких же юных и не обремененных многими печалями существ, как пленительная Грета в исполнении Уннур Осп Штефансдоттир. В версии исландского театра она работает сиделкой в современном доме престарелых. Бывший театральный актер, питающий к ней нежную склонность, рассказывает, что сыграл все хорошие роли, кроме Фауста (надо ли говорить, что девушка не знает, кто это?). Стилистика такова, что кажется: перед нами рождественская серия сериала про врачей. Жанр преобразуется, когда сиделка, дежурно поцеловав «поклонника», уходит праздновать, а актер пытается повеситься на елочной гирлянде. И тут из тел его соседей по пансиону и их торопливых визитеров самым неожиданным образом вылупляется разноликая нечисть. Парализованный старик в инвалидном кресле рвет на себе резиновую маску, и в кладбищенском свете софитов появляется Мефисто Хильмира Снаэра Гуднасона. Хромающий, как Джон Сильвер, харизматичный, как религиозный проповедник в душеспасительном ток-шоу, разряженный, как влюбленный панк перед первым свиданием.

Сначала Фауст в исполнении Торстейнна Гуннарссона стар, умудрен опытом, склонен к патетическим речам, трогательно влюблен. Потом он превращается в молодого недотепу, похожего на обывательскую ипостась супергероя из комикса. Адское чудо совершается просто и изящно: Мефистофель берет за руки старого Фауста и своего приспешника Асмодеуса, которого играет Бьерн Хлинюр Харальдссон, и «меняет их телами». Теперь на арене беспомощный, постоянно пасующий перед братом своей пассии и, главное, томимый одной лишь жаждой женщины герой. «Фауст» как «love story» в готическом (не в общекультурном, а в современном повседневном смысле) антураже.

Сцена из спектакля «Фауст». Фото В. Луповского

И антураж здесь правит бал: главная и, по сути, чертовски оригинальная затея состоит в том, что над зрительным залом натянута сетка. По ней — прямо над головами у публики — будут ползать, кататься и гарцевать гуттаперчевые черти. Получается, что зрители, как от хищников в цирке, огорожены от прихвостней сатаны. Впрочем, опасной эта кричащая орава гистрионов не кажется. Может быть, потому, что, несмотря на сложную организацию пространства, четвертая стена сохраняется (строго говоря, дополняется пятой стеной: потолком).

Новая поворотная ситуация возникает, когда Мефистофель со страшным костяным хрустом сворачивает шею старушке, мирно ковыляющей через сцену. Зал вздрагивает от нежданной жестокости. А для Фауста это внезапное убийство — знак, что все всерьез. Для зрителя — спасение от мелодраматизма. В застоявшемся воздухе кича вдруг возникло дуновение веселой тарантиновщины. Или помаячил Тим Бертон разлива «Трупа невесты» (ну, по крайней мере «Битл Джуса»). Следующей кляксы черного юмора ждешь, как избавления.

Причудливо тасуется колода жанров. Гисли Эрн Гардарссон как будто ставит перед собой задачу поиграть со всеми хэллоуиновскими штампами скверного кино. И концентрация их настолько высока, что из этого едкого варева нет-нет да и выплывает проклятый вопрос: а была ли пародия? Все чаще кажется, что режиссер так увлекся издевательством над пошлыми клише, что и сам создал великолепный экземпляр для издевки. Впрочем, пока под музыку Ника Кейва зал, как из пушек, обстреливают расфранченными дьяволами, которые летят на сетку из черноты c неземным ускорением, возникает спасительная вера в гротеск. Но когда на этом фоне вдруг звучат проникновенные разговоры «о сокровенном» (Грета: «Скажи мне, глядя прямо в глаза, ты веришь в Бога?») — становится по-настоящему смешно: уже до чертиков.

Спектакль «Превращение» того же режиссера и того же театра на первый взгляд — полная противоположность «Фаусту». Вместо настырной циркизации вполне умеренная, вкрадчивая театральность, вместо клиповой структуры и шумливого натиска — гармоническая целостность и благочинная упокоенность в границах семейного очага. Превращение в насекомое, свершившееся c Грегором Замзой Гисли Эрна Гардарссона, — это сугубо частная история, вести о которой не должны распространиться за порогом дома. Того, что они пересекают барьер рампы, никто не замечает.

Родственники Грегора, по всей вероятности, привыкли непрестанно демонстрировать, что благонравие у них в крови. Хотя какая тут кровь! Кажется, в их жилах течет не что иное, как патока. Семья ведет себя так образцово показательно, будто снимается для видеоучебника хороших манер. Или курса уроков «английский для иностранцев» (исландцы, играющие австрийцев, говорят по-английски подчеркнуто безупречно). Эта идеальность настолько елейна, что почти адекватна природному кафкианскому гротеску (заменяет двойные подбородки, одышку, болезненную тучность…).

Сцена из спектакля «Превращение». Фото В. Луповского

Идея превращения решена через пространство и решена блестяще. Небывалое врывается в дом, когда загорается свет в комнате наверху (над непропорционально низким потолком). В первоисточнике сказано: «обычная комната мирно покоилась в своих четырех хорошо знакомых стенах». Комната, придуманная художником Боркуром Йонссоном, мирно встала на дыбы. Темная зелено-серая каморка оказывается перевернутой на 90 градусов. Окно нависает над потолком, широкая мертвенно белая кровать, в которой барахтается бывший коммивояжер, висит на стене. Превращение состоялось. Грегор — такой изящный, большеглазый, человечный — уже насекомое. Он почти все время будет двигаться вдоль стен и по стенам вертикально, и при том, несомненно, ползать. Эта тонкая игра c пространством в каком-то смысле подобна игре, происходящей в «Фаусте». Неевклидовый, перевернутый мир действует как раздражитель, заставляет все время помнить о своих особенных законах. Только в «Фаусте» это лишь затянувшийся трюк, а здесь прием вполне содержательный. Нормальность прямоходящего Грегора неоспорима, как неоспорим ужас его родных. Грета не замечает, что комната опрокинута. Героиня Нины Дэгг Филиппусдоттир ставит тарелку для брата именно на пол (физически — на стену, к которой фарфор «прилипает», так как гравитация по-прежнему в силе).

В глазах публики инаковидение, конечно, возвышает насекомое над всей семьей. Зритель, не знающий английского языка и сюжета новеллы, наверно, счел бы, что это история про юношу, который к ужасу семьи отказался продолжать дело отца и занялся на чердаке балетными опытами, граничащими c левитацией. В этом спектакле Грегор похож не на коммивояжера, а на романтика среди филистеров. Как будто произведение на фабулу «Превращения» писал не Кафка c его рентгеновской зоркостью к врожденным патологиям человечества, а… Гофман. С улыбчивой снисходительностью к обывателям, имеющим неоспоримое право на свою крохотную жизнь, и легким подтруниванием над романтическим героем. И первые приторны, но милы, и второй прекрасен, но не безупречен. Когда сестра внизу играет на скрипке, Грегор алчно ловит каждую ноту, припадает к полу и в итоге разрушает перекрытия и с опасностью для жизни проваливается на первый этаж. Только музыка-то плохонькая… (штрих, исподволь подтачивающий пафос романтических клише). Впрочем, это не акцентируется, остается за скобками.

В аннотации сообщается, что спектакль «о человеческой природе, отношениях между людьми и их реакциях в экстремальных условиях». Произведение Кафки, конечно, не вполне об этом; скорее о фундаментальной ущербности человека, о границах любви, которые оказываются слишком достижимыми и преодолимыми. Все это скверные темы для кассовой постановки. Поэме нужен герой, а не насекомое. Иначе поэма не даст сбора. Гардарссон ставит тонкий, трогательный, но все-таки уж очень вегетарианский, адаптированный спектакль. Когда его Грегор умирает, на месте чердачной каморки возникает сияющий бешено-розовым сад, в котором счастливые родители качают Грету на качелях. И яростная, убогая красивость этой новой витальности — единственно по-настоящему страшное в спектакле. В темноте под глянцевым Эдемом неподвижным маятником висит тело существа, только что погибшего от нелюбви. Но будем откровенны: на него так легко и удобно не смотреть!

Май 2011 г.