Ж. Сиблейрас. «Ветер шумит в тополях».
Театр им. Е. Вахтангова (Москва).
Режиссер Римас Туминас,
художник Адомас Яцовскис
Пьесу Жеральда Сиблейраса «Ветер шумит в тополях» открыла российскому театру Ирина Мягкова, которая перевела ее несколько лет назад. Казалось, что удачная пьеса драматурга, получившего за нее в Англии в 2006 году премию Лоуренса Оливье в номинации «Лучшая комедия года», а во Франции премию Мольера, облетит все театры России. Артистов хороших у нас много, некоторые из них стареют. Сыграть Лира удается не всем.
А в тексте Сиблейраса есть все для отличного бенефисного спектакля (как бы ни презирали этот жанр, он существует). Три блестяще написанные роли, тончайший лиризм, юмор и главное — общечеловеческие смыслы. Но нет. Пока театральной моды на пьесу не возникло. Есть веселый спектакль в «Сатириконе», и вот теперь французскую разговорную комедию поставил Римас Туминас в театре им. Вахтангова.
После премьеры пьесу не попинал только ленивый. Хочется за нее заступиться. Ну да, Сиблейрас — не Чехов. И не Беккет. И не Шекспир (далее по списку). «Ветер шумит в тополях» — это просто «хорошо сделанная пьеса», изобретенная и как термин и как жанр французом, фамилию которого неприлично даже упоминать. Раньше на страницах советских учебников по истории зарубежного театра это выражение воспринималось как ужасный приговор. Просто болезнь была такая, в основном зарубежная — хорошо писать пьесы. Позорище, конечно! Наши, отечественные, тоже пытались, но куда им. А у французов всегда получалось. Сочинят что-нибудь простенькое, буржуазное, про стакан воды — весь мир напиться не может.
Вот и Сиблейрас оскоромился. Конечно, c точки зрения всемирной отзывчивости русской души (а литовская душа Туминаса должна же как-то подключиться к нашей родовой черте) поставить спектакль про французов-ветеранов — это вполне нормальное явление. Хотя известный русский патриот в телепередаче посетовал: «Почему этот литовец ставит про французских ветеранов, а не про наших фронтовиков?» (Хочется посоветовать: «Пьесу тогда кто-нибудь напишите, хотя бы на уровне Сиблейраса, а не на уровне „Выходили бабки замуж“».)
М. Суханов (Фернан), В. Вдовиченков (Густав). Фото В. Мясникова
С точки зрения грамотной репертуарной политики тоже все нормально. Но после высокохудожественного «Дяди Вани» оскорбленность критиков можно сравнить разве что c обидой дяди Вани, который застал Елену Андреевну в объятиях Астрова.
Однако если вспомнить, что, как считал Ануй, драматург в некотором роде является фабрикантом пьес и что он «должен удовлетворять потребность актеров играть каждый вечер для публики, приходящей в театр, чтобы забыть о своих неприятностях и смерти», то можно и простить бедного Сиблейраса. Не потрафил он вкусам высокой критики, зато порадовал публику демократическую. (Прошу не путать c политически ориентированными демократами.)
Кстати, о смерти. В этой части Сиблейрас сильно согрешил против правил хорошего тона, потому что о смерти он публике напоминает. Хоть и ненавязчиво. И не больно. Скорее весело, как и полагается «хорошо сделанной пьесе». Легкомысленный француз предлагает насмешливые отношения со смертью, герои его пренебрегают пафосом неизбежного ухода, предпочитая выяснять отношения c жизнью, беспокоиться о «недостойной» эрекции, замышлять побег в Индокитай, на худой конец — поход на вершину холма, где ветер шумит в тополях.
Мне кажется, в реакциях на спектакль сработало «коллективное бессознательное», которое существует и в критическом цехе. Настроенные на волну «вечной молодости», многие посчитали саму тему недостойной внимания крупного режиссера. Слышала я мнение и о том, что спектакль невыносимо скучен. Это смотря для кого. Когда ты действительно молод, наверное, это так и есть. Когда ты невыносимо стар, наверное, смотреть этот спектакль больно. А когда ты отнюдь не молод, но и еще не так стар, чтобы тебя это касалось впрямую… очень интересно взглянуть в лицо недалекому будущему. Приготовиться, так сказать. Есть признаки, которые счастливо ограничивают видимость горизонта. Молодость в их числе.
Многие рецензенты посчитали, что пьеса бездейственна. На мой взгляд, вовсе нет. Разбитая на шесть сцен, каждая из которых — маленькая пьеса со всеми внятными признаками композиции, она как раз и представляет собой грамотную «неосознанную пародию» на устаревшую классическую модель драмы. Стыдно даже сказать, но я предпочитаю эту пьесу корявым текстам драматургов «новой драмы», которые слов знают мало и почти половину из них вычитали на заборах, про композицию никогда не слыхали, а Аристотеля, которого и Чехов c Брехтом не жаловали, упразднили не по причине несогласия, а потому что фамилия им неизвестна.
М. Суханов (Фернан). Фото В. Мясникова
Хотя пусть будут и косноязычная «новая драма», и «хорошо сделанная пьеса», всем места хватит. Но иногда хочется не спектакля, вызывающего желание повеситься, — хочется посмотреть вот такой тройной актерский бенефис и взбодриться от острой жажды жизни, которую демонстрируют герои французской богадельни.
И если можно себе представить идеальный спектакль, в котором постановщик решился на достойное самоумаление, отказался от концептуальной режиссуры (хотя и не совсем), выдвинув вперед артистов как самое драгоценное в театре, то это и будет вахтанговский «Ветер…».
В условиях тотального кризиса режиссерского театра, когда артист, к общему удовлетворению, окончательно превратился в глину, из которой многие режиссеры не могут вылепить ничего путного, в ситуации, когда крупные актерские индивидуальности или не востребованы, годами сидя на голодном пайке, или тянут, как мощный паровоз, крохотный вагончик текста (как сказал Немирович-Данченко о Ермоловой), выбор Туминаса и его режиссерская позиция представляются принципиальным поступком.
Три старика тихо доживают в хосписе для ветеранов первой мировой войны. Почему драматург выбрал первую мировую, память о которой совершенно стерта страшным опытом второй? Старики в пьесе так и называют ее: «первая, наша c вами», поскольку в их жизни и в их молодости именно она была главным событием. Может быть, она выбрана драматургом именно потому, что память о ней уже в сфере мифологической? Наверное, слово «доживают» неправильное. Пьеса переполнена страстями, ревностью друг к другу, тайными мужскими признаниями, беспокойством по поводу обмороков Фернана, мучительной человекобоязнью Густава, его заветным желанием войти в историю и уязвленным самолюбием Рене.
Эти трое обаятельных стариков — живее многих из нас. Физические немощи заставляют их ярко и полноценно чувствовать каждую минуту жизни. Все для них имеет значение, все переживается крупно, остро, мучительно. (Мы встречаем таких в обычной жизни. И у каждого из нас есть в памяти драгоценные примеры и воспоминания, которые когда-нибудь пригодятся.)
Очень правильно, что роли ветеранов исполняют мужчины в самом расцвете сил. Иначе это было бы зрелищем не для слабонервных. Когда смотришь по стране «Игру в джин», или «Квартет», или «Соло для часов c боем», которые исполняют «возрастные» артисты, то в какие-то минуты перестаешь понимать: кого жаль — исполнителей или героев?
Чтобы убедительно сыграть старость и немощь, могучим вахтанговским мужикам — Максиму Суханову (Фернан), Владимиру Вдовиченкову (Густав) и Владимиру Симонову (Рене) — приходится изрядно потрудиться. При этом есть ощущение, что артисты уже догадываются о том, что где-то впереди тот самый возраст, который они играют. Играть стариков им, разумеется, рано. Но именно отсюда — актерское бесстрашие, отсутствие возрастного пафоса и сентиментальности. Неминуемых, если бы пьесу играли хотя бы и самые замечательные старики. Но нет и молодой лихости, заметной в спектакле «Сатирикона». Есть театральная, чуть грустная ирония.
Они испытывают актерский кайф, который чувствуется в их способе существования на сцене. Не знаю, как рождался спектакль, может, и нелегко. Но есть художественный результат, который убеждает. Есть человеческое послание, которое кто-то жадно считывает, а кто-то рвет, не дочитав. Пафос режиссерского посыла выражен в космизме сценографии Адомаса Яцовскиса — в обнаженности сценической площадки: она не место жизни, а поле игры. Игры мрачноватой, иногда срывающейся в кладбищенский юмор, а иногда улетающей в сценические небеса. Трое странных персонажей постоянно выходят из темноты, из какого-то небытия, чтобы воплотиться здесь, на сцене. Тонкая полоса света, которая то сужается, то расширяется, чтобы в конце дать белое безжизненное пространство, конечно, уводит сценический текст от простодушного лукавства пьесы, но нисколько не разрушает пространства игры. Пафос режиссера выражен и в графике лаконичных мизансцен, которые дают свободу актерскому высказыванию, но иногда являются знаками, требующими особого внимания…
Самый младший в пьесе, шестидесятилетний Фернан в нежнейшем исполнении Максима Суханова, «состарен» артистом лет на двадцать. И это помогает ему сыграть жизнь, истекающую на наших глазах. Он является лирическим центром блестящего актерского треугольника. И широко расставленные ноги в огромных башмаках, как будто Фернан пытается сохранить устойчивость, и неуверенно-вопросительные интонации, и странная бесплотность облика при могучем телосложении — все делает его скорее театральным персонажем, нежели реальной фигурой. Но в его игре так много нежной иронии, как будто он играет любимого дедушку, над которым не грех и усмехнуться, но как не любить его! Забавно и увлекательно следить за его мучительными метаниями между спорящими Рене и Густавом, за его легкими ухмылками и довольно тонкими шутками.
И вдруг что-то проясняет его позднее признание в том, что он был подающим надежды пианистом. От его прошлого остался только нелепо выглядящий фрак, загадочная фраза «Мы зайдем c тыла, капитан» да какая-то мифологическая сестра Дениза, о смерти которой он узнает почти случайно. А проживает артист этот момент узнавания так подлинно и так остро, что вдруг начинаешь понимать: прошлое было, и сестра была, и надежды подавал. Но это все давно уже неважно, даже осколок, который сидит в голове, и обмороки, после которых он возвращается, как c того света.
Сцена из спектакля. Фото В. Мясникова
Прошлое у всех троих возникает какими-то легкими оговорками, вспышками воспоминаний, полуфразами. Как будто вспоминается земная жизнь, c которой уже покончено: не все ли равно, что там раньше было? Вот Рене мечтал стать рамщиком и учился игре на аккордеоне, но все это было так давно, что неизвестно — было ли?
Владимир Симонов играет Рене как наиболее нормального и земного из всех троих, чопорного старика. В ситуации всеобщего «улёта», мгновенных и прелестных порханий от одной темы к другой этот скрипучий педант раздражает. Он постоянно изрекает банальности, напрочь лишен романтических иллюзий и все время уточняет конечные цели действий. «А что мы будем делать в Индокитае?» «А что мы будем делать там, наверху, где ветер шумит?» Как будто эта троица вообще способна что-то делать!
Роль соткана из торжественных выходов и панических бегств, из напыщенных монологов и сконфуженных оговорок. Забавно наблюдать, как рассудительный господин, который стойко оберегал свой покой в хосписе в течение четверти века, вдруг поддается на провокацию и репетирует альпинистский подъем. Как Симонов манипулирует своей якобы деревянной ногой, как его герой, разыгрывающий из себя аристократа, внутренне подавлен, когда узнает о знатности Густава.
Владимир Вдовиченков играет героя, который еще не сломлен предмогильной жизнью богадельни. Он еще бурно сопротивляется, он в отчаянье, он оскорблен тем, что его уделом остался теплый овощной суп. И бегство на вершину холма, раз уж не получается в Индокитай, провоцирует именно Густав. Каждый из актерского трио находится в игровых отношениях со своим героем и с партнерами, но у Вдовиченкова есть и еще один партнер — каменное изваяние собаки, c которым артист играет в отдельную игру. Представляется ли она его герою живой, это уже и неважно. Потому что нас, зрителей, артист в этом почти убеждает. Конечно, подниматься на холм надо вместе c каменной собакой! Как же ее оставлять одну? (Вот и путевой дневник Фернана назван «Трое доходяг и мерцающий разум».)
Шутит герой Вдовиченкова, пожалуй, меньше остальных, и юмор его отдает сарказмом, но почему-то именно его серьезность смешит и трогает. Как будто этот взъерошенный несчастный старик еще не понял условий игры. Еще не потерял надежду остаться в истории и вообще… остаться! Он так страстно готовится к походу на холм, где ветер шумит в тополях, что начинаешь понимать — это будет последний и самый важный поступок в его жизни.
И, когда слышишь в финале свист крыльев перелетных птиц, возникает надежда, что трое доходяг вместе c мерцающим разумом все-таки успели взойти на этот последний в их жизни холм!
Май 2011 г.
Комментарии (0)