«Я — клоун Божий. Нижинский»
Театр «Приют Комедианта».
Режиссер Юрий Цуркану, художник Олег Молчанов
Нижинский из спектакля не остается в памяти вообще — ни лица, ни энергии вспомнить не могу: так, некая декоративная немощь, фон, по которому отчетливо и энергично выписан другой портрет. Дягилев Михаила Николаева. Он словно выдается из «рамы» спектакля: плотный, пружинистый, рисующий собою в пространстве сцены историю любви, властной и несчастной ревности, страдания.
Впрочем, энергетически силы распределены верно: жидкий, струящийся, эгоистичный, неплотный Вацлав — и сгусток энергии, напора, страсти — Дягилев. Тряпичный колпак c бубенчиками — и цилиндр, форма, стать.
Как известно, Дягилев не просто влюблялся. Его любовь была деятельна, он всегда дарил возлюбленному — мир, а миру — возлюбленного, увековечивая предмет своей любви в искусстве. Его любовь требовала эстетического, а не только физиологического воплощения: десятилетие c Димой Философовым дало журнал «Мир искусства», любовь к молодому танцовщику Мариинки Нижинскому создала великие балеты, родила «Русские сезоны» и… самого Нижинского в новом качестве его «полета». Любовь к Леониду Мясину дала новую хореографию и… самого Мясина как имя. Поздние связи c Лифарем и Долиным принесли искусству великие балеты Баланчина…
М. Николаев (Дягилев). Фото Д. Пичугиной
Михаил Николаев, по-моему, внешне похож на Сергея Павловича Дягилева (а кто-то, впрочем, скажет, что не похож), у него мягкие, полные влажные кисти рук, лежащие на набалдашнике трости, и при некоторой тучности — упругая легкая походка. Соединение физической мягкости, вальяжности, изнеженности, телесности — и стремительной энергии. Словно плоть, не находящая полного удовлетворения, сублимируется в деятельном созидании искусства.
И пусть Нижинскому, от лица которого ведется повествование, надо рассказать, как тиранил его жестокий импресарио, — Николаев играет другое. Дягилев был «Пигмалион», его скупая слеза (Вацлав, вернись!) — не только боль в очередной раз покинутого любовника (все его великие партнеры уходили к женщинам), это боль создателя, от которого уходит его творение, причем творение еще не завершенное, не доработанное, — и он знает: совершенство уже не будет достигнуто, а ведь могло бы быть! Но у него нет сил и возможности объяснить своей «Галатее» это знание. Дягилев соблазняет Вацлава именно искусством, балетом (что может быть дороже для художника? «Мой прекрасный, дивный, ты можешь одним штрихом…»), но разве артист когда-нибудь признается, что он — творение режиссера, перчаточный Петрушка на руке?.. И дягилевское страдание тут двойное: чувство человеческое и эстетическое слиты в одно отчаянное стремление объяснить Нижинскому — он никогда не станет тем совершенством, которым был в лучах его, Дягилева, любви. Бунт Вацлава — это бунт Петрушки, решившего освободиться от руки кукловода. Драма Дягилева — это драма жестокого творца, которого лишили вдохновения, точки приложения сил, от которого ушла Галатея.
Все это Михаил Николаев играет замечательно, со скрытой страстностью, будто изнутри разрывающей персонажа.
Май 2011 г.
Комментарии (0)