В. Дьяченко. Фото С. Левшина
Отчего хочется размышлять о Валерии Дьяченко — народном артисте России, лауреате Государственной премии etc? Да оттого, что влечет неизменность его профессионализма. Тишина и интеллигентность его облика. Скромность артиста. Связанность всех его ролей, непрерывность сценической материи: он создал большую-большую картину, единое полотно, где у всех сюжетов общая кровеносная система.
Валерий Дьяченко, многолетний премьер питерского ТЮЗа, внешне похож на Суворова — на знаменитый портрет c «хохолком». Ему, наверное, и надо сыграть персонажа, на которого он так похож, великого человека, гениального чудака. Ведь «чудачество» суть всех его героев. Его актерский рок — играть существ. Необыкновенных, обладающих внутренним слухом. Как та рыба в «Записках сумасшедшего», которая вынырнула и сказала пару слов.
Существа. Но ключевое слово сказал режиссер Анатолий Праудин — «бес». (Спектакль Праудина по «Повестям Белкина» назывался «Покойный бес». Пьеса Натальи Скороход. Там Дьяченко играл И. П. Белкина.) Грустный, изысканный, нервный, лиричный (критики воспевали его лиризм). Однако бес.
Сологубовский «мелкий бес», безусловно, приходит на ум. И Передонова Дьяченко сыграл бы гениально. И Недотыкомку, которая скачет, крутится. И тех самых пушкинских бесов, что вьются, а в это время «невидимкою луна». Да и самого писателя Сологуба, который, конечно, c бесами общался и писал: «И верен я, Отец мой Дьявол, обету, данному в злой час».
Я считаю, что в нем бес сидит. Очень человечный, очень усталый, очень нервный, но бес. (И в Суворове, которого артист внешне напоминает, было какоето русское бесовство.)
Его знаменитый Афанасий Иванович в «Старосветских помещиках» (режиссер Георгий Васильев) тоже, конечно, не человек. Скорее, такой домовой. А может быть, добрый и лукавый бес со своей русской дриадой Пульхерией Ивановной, ведущий растительное существование, пока не приходит кошечка. (Очень характерно у Гоголя, что кошечка, а не Мефистофель, такое мирно-жуткое домашнее существо.)
И Макар Девушкин, страстно влюбленный в Вареньку («Бедные люди», режиссер Григорий Козлов), — существо бесовское, хотя усталое и полубезумное, но неожиданно очень эротическое. Этот Девушкин одновременно и притягивает, и отталкивает. (Вот вам парадоксальность: пойди поищи сейчас такое у актеров, пребывающих на уровне текста.)
Он и прекрасен, и отвратителен. Он читает произведение Ратоборова «Пожар на алтаре любви», а вполне мог бы читать, будь они уже написаны, стихи русского демона Блосонажа. Старичка Покровского. Образ этот полит уксусом и сдобрен перцем. Дьяченко сделал из него сморкающегося зелененького беса, от которого щиплет в носу. Сочувствовать этому Покровскому может только прелестная Варенька.
В. Дьяченко (Версилов). «Подросток». Фото Д. Пичугиной
В. Дьяченко (Афанасий Иванович). «Старосветские помещики». Фото Д. Пичугиной
Ввиду такой трактовки образа, я бы не поленилась рассмотреть концепцию отношения к «маленьким людям» на современном этапе русского капитализма. Еще двадцать лет назад над этим образом рыдали бы от жалости, а теперь… Здесь еще раз сделался очевидным психологический диапазон актера: от святости до смердяковщины. Причем в теснейшем иногда переплетении.
Поприщин в «Записках Поприщина» — одна из
самых старых работ
Нервно-прозрачный Поприщин одержим любовью. Эротическим чувством. Оно движет персонажем. Им он заполняет пустоту вокруг. Я бы пустила параллельно сцену из «Основного инстинкта», где два сильных сексуальных партнера любят друг друга, и сцену Поприщина—Дьяченко c Маврой—Жванией, где любят друг друга два нечленораздельных существа во тьме небытия. Мавра у Жвании — дикая неопрятная баба, речь не дана ей, она мычит и почти лает. Он натягивает ей на толстую ногу бумажный чулок. Она потрясена лаской, а он в плену воображения. То ли доисторическое время (до слов, до пробуждения сознания), то ли после конца света. Больно так, что зажмуриваешься.
Единственный недостаток (а может, достоинство?) для меня в блистательной игре Дьяченко связан c режиссурой Георгия Васильева. Это отсутствие пустот. Бесконечное действование неестественно, должно быть дыхание. А тут слишком продумана каждая минута.
Немного отстоит от других роль Кулигина в «Грозе» Михаила Бычкова. Кулигин—Дьяченко — русский гений-неудачник c интеллигентным лицом. На первый взгляд эта роль — попытка «русского реализма» в лучшем и традиционнейшем смысле. Но всмотритесь в этого Кулигина: наверное, ночь напролет читал, мечтал, думал о чем-то совсем не реалистическом, не бытовом…
«Он выбрал себе оружием ироническую горечь хорошего тона, полное отсутствие жалости, сумасшествие, бесовскую улыбку…». Это как будто о Версилове— Дьяченко («Подросток», режиссер Слава Тыщук).
Версилов — стройный, элегантный бес. Идея о жене, «Соне-ангеле», слишком литературна и лишена для него непосредственности, эротизма и живости. У него главный страх героев Достоевского: представ перед образом, повенчавшись c Сонечкой, боится показаться смешным, стать комичным персонажем. Но парадокс этого образа: герой выдержанный и ядовито-ироничный любит, как мальчишка, жарко и безнадежно. В том, как Версилов—Дьяченко падает к ногам Ахмаковой — весь Достоевский.
У Беликова («Человек в футляре», режиссер Георгий Васильев) сила эротического переживания тоже необыкновенна. Так же, как он чувствует красоту греческого языка, — этот «влюбленный антропос» чувствует женскую красоту.
На сцене появляется маленькое затравленное существо c безумной улыбкой. Очередной мелкий бес, сраженный красотой. Окружающие его люди совсем не те «антропосы», которых представляешь, произнося это слово. Они грубы и неотесанны. Его бесовский мир гораздо более изящен и эстетичен, чем мир окружающий. Беликовское неприятие действительности более чем понятно. Его «пеннорожденная Афродита» говорит на украинском, который по красоте сродни греческому. Он умирает от любви или от сладострастия, но так или иначе — от эротического чувства.
В. Дьяченко (Граф Кент). «Король Лир». Фото С. Левшина
Одна из лучших сцен — когда Беликов сообщает о своей смерти. «Сегодня меня хоронили…» — мурашки по коже. И если бы Васильев не напустил туману, не разбавил все это «студийной простотой», когда все бегают по кругу и поют, а сделал моноспектакль c Дьяченко — было бы чудесно.
Парадоксально, что самым «небесовским» бесом является персонаж, который впрямую обозначен этим словом в спектакле Анатолия Праудина «Покойный бес». Он там и внешне оформлен под такого элегантного, в розовом фраке, c взбитым хохолком провинциального бесика (ипостась Белкина). Вспоминается пушкинский Буянов или вообще какой-нибудь незваный гость в доме Лариных. Бес этот немного напуган тем хаосом, который он учинил, вмешавшись в большую литературу. Благодаря его вмешательству, сделалась, что называется, «литературная метель», остроумно организованная режиссером театральная материя, напоминающая пестрое одеяло в детских домашних спектаклях. Этот бес пошловат, добр душою. У него, помимо озорства, доброты и испуга, нет второго плана, как в других персонажах. Обыватель, мечтающий о славе.
Ведь оборотная сторона блестящего «бесовства» Версилова — ослепительно сверкающая чистота. И самое твердое его убеждение — неверие в возможность счастья.
Бесовство Беликова на самом деле — помешательство на Красоте c большой буквы. У всех персонажей живая жизнь. А у него идея, несовместимая c жизнью. И эта идея — Красота. И его смерть идейна.
Девушкин — это русская «кармическая подавленность». Вареньку любит, но записывает на бумажку расходы. А мог бы рассчитать все по-взрослому, кормить Вареньку, не бросать страстных взоров. У него «пожар на алтаре любви», на котором горел сам Ф. М. Достоевский.
Очень бы хотелось увидеть актера у иноязычного ему режиссера. Козлов, Васильев, Дитятковский — свои, близкие, а что если поработать c режиссером другой эстетики? Я бы посмотрела его в спокойно-пафосном спектакле Чхеидзе, еще в десятках вариантов. Может быть, появится иной ракурс, новая театральная материя?
Ведь он может сыграть «исповедальность» рыбы и «психологию» рогатого оленя.
Февраль 2011 г.
И всё-таки хотелось бы актера увидеть в тех ролях, о которых он мечтает сам.
“Недавно у Дьяченко спросили, какие роли ему хотелось бы сыграть. Он ответил: всего Достоевского, Иудушку Головлева, Лаевского в «Дуэли» Чехова, гофмановского Крейслера. И неожиданно — Барона Мюнхгаузена. И совсем уж парадоксально: «Я хотел бы сыграть счастливого человека».” (из ст. Н. Рабинянц, “Петербургский театральный журнал” №10 1996 г.).
Страшно будет, если такому актеру, такой чуткой струне не успеется рассказать о человеке всё то, что доступно его актерскому мастерству и таланту. Дай Бог Валерию Анатольевичу Дьяченко тех ролей, которых алчет душа, и много лет впереди в здравии и счастии.
Да, и вовсе он не бес. Но он так судьбы проживает, что и в бесе ангельское начало находит.
Иудушку Валерий Дьяченко сыграл. Достоевский, Чехов и Гофман в его сегодняшнем репертуаре тоже присутствуют
Редкостный, проникающий в душу актёр, и сказано о нём чудесно. Только вот что хочу добавить: у Г. Васильева ключ к этому артисту был настоящий, они творчески понимали друг друга. В «Человеке в футляре» персонаж Валерия Дьяченко был настоящим протагонистом, и греческое слово здесь годится. Он был сущностен, тогда как другие были именно что до экзистенциального ужаса пусты — что болтуны-охотники на привале (в заставке и эпилоге), что суетливые «коллеги», что сама хохотушка Варенька (это здорово получалось у О. Карленко). Фигуры социума были — футляры без души. А Беликову футляр был необходим, иначе — совсем обнажён. Стоило ему приоткрыться — и погиб. От школьно-хрестоматийного клише это было очень далеко, а к Чехову — очень, очень близко. Спектакль поражал свежестью и глубиной, и едва ли не болезненной узнаваемостью. Не случайно роли, сработанные актёром, могут жить долго. Но и самые свежие создания — например, единое в трёх лицах присутствие артиста в «Зимней сказке» подтверждают особый сценический статус актёра. Согласна с автором статьи — работа актера, как правило, шире и глубже конкретной позиции в списке ролей, порой достигает метафизической глубины. Незащищённость добра, не больше и не меньше! но ещё и острая, «дьяченковская» рефлексия на эту тему, — вот такое явлено у Дьяченко в «Зимней сказке».