ЕХАЙ!

Н. Садур. «Брат Чичиков». Омский театр драмы.
Режиссер Сергей Стеблюк, художник Игорь Капитанов

Взявшись за пьесу Садур, как не увязнуть в бескрайности и нескончаемости ее текста, словно в российском бездорожье?.. Если у мистического Гоголя всетаки есть дорога, по которой несется тройка с Чичиковым (недаром эфросовский спектакль по «Мертвым душам» назывался именно «Дорога»), то у Садур никогда никакой дороги нет, тут некому приказать: «Ехай!», все замело. Ее пьесы — дурная воронка, которая затягивает сильной, властной бесовской атмосферой, и выползти из нее на свет к каким-то концептуальным и человеческим вещам удается далеко не всегда. Пьесы Садур — словно иллюстрация к бердяевскому тезису об отсутствии у русского человека ощущения всяких границ и любых пределов. Бес-пре-дельность…

Тем более радостно, что «Брат Чичиков» Омской драмы — спектакль многофигурный, коллажный, замысловато-вьюжный, густой и легкий одновременно, как снег, хлопьями кружащийся по зимней дороге, — получился спектаклем ясным, прозрачным, внятным. Нет, конечно, тут вьются тучи, и невидимкою луна освещает весь спектакль своим остановившимся циферблатом (час луны? время лунных волков?), и в поле нас водят бесы, целая их стайка бежит и скачет за чичиковским возком — все с землистыми лицами и телами (словно с картофельного поля той самой «Чудной бабы», «пузыри земли»)… Но как российский хаос — хаос по-своему, абсурдно, структурированный, так и спектакль С. Стеблюка режиссерски точно структурирует, строит будто бы не поддающуюся логике инфернальную историю скитаний нашего брата по судьбам — Павла Ивановича Чичикова (Владимир Майзингер).

В этом спектакле, правда, он нам брат не только по судьбам, но и по музе…Чичиков здесь — не прагматик, который накапливает состояние, Чичиков здесь — стройный молодой человек в крылатке, чуть похожий на Гоголя и точно — alter ego Автора Поэмы. Это юноша романтический, с идеалами, совершающий все ради будущей семьи, детишек, а следовательно — ради любви к отеческим гробам и Прекрасной Даме-Незнакомке…

В финале, безумный, словно Поприщин или заживо погребенный Гоголь, в белой рубахе, на пустой сцене он спрашивает: «Вы зачем меня живым схоронили?» и «Когда же я рожусь?» То есть путь Чичикова в этой истории — путь от нерожденности до смерти заживо, до безумия.

Мы, нерожденные, приходим в бескрайние просторы России откуда-то (как этот Чичиков — из Венеции). И на этих просторах романтического российского героя, начавшего свой путь в поисках идеала, обязательно подкарауливает какая-нибудь ведьма. Нашепчет, прокусит палец (кровь, кровь…), овладеет, обморочит, заманит призрачной любовью, закабалит — и нет его. А он и не заметил, вроде живет, но живет уже в царстве мертвых душ, так как и сам уже — душа неживая… Эта магистральная садуровская тема — тема женского сатанизма — становится главной и в «Брате Чичикове». Павел Иванович в Венеции встречается с Незнакомкой, как Макбет — с ведьмой (у Шекспира, правда, их было три, у нас одна справляется). Незнакомка — искушение, оборотень, прекрасная Панночка (неслучайно ее играет Марина Кройтор, которая когда-то играла в спектакле Л. Стукалова по пьесе той же Садур именно Панночку). Незнакомка — это то неизбежное сатанинское женское начало, которое ведет нашего брата к неизбежной смерти. Но не прямо, а через некую иллюзию, ибо русский человек без иллюзии не может. И проект покупки мертвых душ здесь — абсолютный идеализм, начало поэмы.

Женщина-оборотень, она оборачивается то лаской, то печалью, то советом… Она ведет Чичикова от нерождения к смерти заживо, но на этом пути Чичиков должен заехать в своей кибитке в разные населенные пункты и встретиться с основополагающими проблемами России, которые, кажется, никогда не будут решены.

И первая проблема России — сама Россия. «Сбились мы, что делать нам…» — тихонько и не страшно зазвучат пушкинские «Бесы», как только Чичиков пересечет российскую границу и остановившаяся луна засветит желтым циферблатом. Россия! Вот она, родимая, — тетка в капюшоне, валенках и рукавицах… Россия — это обязательная зима, и бал у Губернатора — «зимняя сказка», гулянье наподобие широкой масленицы в «Сибирском цирюльнике»: пляски, цыганщина, все в валенках. Дичь и дурь. Мечтательный Чичиков попадает в замысловатый мир нелепых, топорных сочетаний всего и вся, разнофактурных тряпок, кружев, кружащихся кокошников и ватников, траченных молью мехов. Тут густо и изобильно, со вкусом, перемешано все. Художник по костюмам Фагиля Сельская умеет парадоксально, с юмором работать грубыми тканями, создавая фактуру объемной аппликации. В «Брате Чичикове» они с Игорем Капитановым «шьют и порют» «тришкин кафтан» посконного российского мира. К слову сказать, «посконное» — сотканное из поскони, мужской особи конопли, наркотической травки. Можно ткать, можно курить — гуляй, Россия, на балу у Губернатора!

А Губернатор (Моисей Василиади), словно наглотавшийся успокоительного, невозмутимо вышивает на пяльцах посреди всеобщего загульного безумия… Он бесконечно отвечает значительными взглядами на вопросительные взгляды своей дочки Улиньки (Анна Ходюн). Тысяча вопросов — тысяча ответов, их перебранки и ругань (контрапункт чичиковским мечтаниям) — чудесный отдельный номер в суете сумасшедшего дома, куда попадает с самого начала возвышенный Павел Иванович.

А дальше — серия увлекательнейших театральных картин, помещики, каждый из которых не только «отдельный психический диагноз», не только сочно и смачно поданный живописный типаж, не только роскошная галерея актерских созданий «омичей-первачей» (В. Алексеев, Е. Смирнов, В. Прокоп, С. Волков, О. Теплоухов), не только «имя нарицательное», но — олицетворение (творение в лицах) коренных российских вопросов.

Жизнь, смерть, иллюзии. Манилов. Он (Олег Теплоухов) — помесь Паганеля, Мэри Поппинс и Карандаша из «Веселых картинок» — возбужденно рассказывает о плане подземных дорог и строительства моста через пруд (чтобы «сам висел»). Он трогателен и мил, но минутная человеческая интонация в рассказе о смерти Еремея («Я ему говорю: „Еремей, ты живи, голубчик, не умирай, что ты!“, а он мне в ответ: „Не хочу“. С тем и помер») моментально сменяется бредом его разнообразных мечтаний и тихой заботой — не пострадает ли Россия от продажи мертвых душ… Его жена (Юлия Пелевина) сияет улыбкой и порхает в балетной пачке и панталончиках. Он — мотылек, она — бабочка. И только время спустя, когда появляется Агафья и причитает, что, мол, мужики баграми весь пруд обшарили, а деток, Алкида и Фемистоклюса, так и не нашли, мы понимаем, что дети давно утонули, что Манилова безумна (оттого и танцует, и радуется), что лихорадочные маниловские мечтания — попытка забыться, все та же спасительная идея, и что строит он мост над прудом, в котором утонули его дети, Алкид и Фемистоклюс… Все в этой усадьбе перемешано — жизнь, смерть, иллюзии. Уход в мечтания — то же небытие. Несчастный Манилов поет детскую колыбельную своей уснувшей сумасшедшей жене, Агафья приносит выловленный из пруда детский башмачок и выливает из него воду, а два ребенка — две мертвых души — глядят из-за стекла на своих безумных, следовательно, неживых родителей…

Национальный вопрос. Патриотизм. Собакевич. Он — не провинциальный медведь, а высокий подтянутый офицер в отставке, живущий возле русской печки, тупой и прямолинейный. Косоворотка, картуз, кирзовые сапоги. Почвенник. У него французы — враги (диеты навели) и греки — враги и предатели. Собакевич — Сергей Волков не отличает живого от мертвого, существуя среди огромных муляжей, символизирующих отечественную снедь, — и в оппозиции к губернаторскому «западническому» режиму. Еда бутафорская, зато умершая Елисаветъ Воробей (Татьяна Прокопьева) выходит из вертикального гроба за печкой — как живая: в отечественной «зэковской» телогрейке и ватных штанах, она улыбается Чичикову широкой радостной улыбкой… Она похожа на тех русских женщин-неженщин, что трудятся на железнодорожных путях, в лютый мороз стуча железными ломами о рельсы и шпалы, безо всяких французских диет — силачи силачами, почище силача-предателя-полководца Маврокордато, портрет которого висит у Собакевича…

Е. Смирнов (Плюшкин).
Фото А. Кудрявцева

В. Алексеев (Ноздрев), В. Майзингер (Чичиков).
Фото А. Кудрявцева

В. Прокоп (Коробочка), В. Майзингер (Чичиков).
Фото А. Кудрявцева

Хозяйственная программа. Плюшкин. Плюшкин — Евгений Смирнов — тоже, конечно, сумасшедший. Больной. На итоги своей хозяйственной деятельности, когда в закромах заплесневело, а Мавра носит воду в прохудившемся ведре, едва успевая добежать до колодца — и обратно, он смотрит сквозь цветные стеклышки чего-то разбитого — и рачительная экономическая система предстает ему в розовом свете — как ностальгическое воспоминание о сливах и свекле, которые он едал. Мирный, мягкий, безумный, смешной Плюшкин… Штатский среди прочих.

А вообще получается, что в России много офицеров: и Собакевич — в отставке, и вояка Ноздрев. Почти все офицеры. Иначе откуда бы у Плюшкина вдруг взялась фантазия: «Мавра, да ведь ты офицер!»

Мы живем в воюющей стране. Война. Ноздрев. Ах, какой это Ноздрев — Валерий Алексеев! Тарас Бульба с балалайкой! Запорожская сечь в шароварах и с шашкой наголо! Ребенок, на много веков заигравшийся в Чапаева! И вечный бой! У него осень — время охоты, он живет среди стрельбы и взрывов, умирая от ран и падая на руки Чичикову, но моментально возрождаясь к новому бою. Он живет в апокалипсической России, где уже, страшно подумать, «нету Череповца…», у него «Русь сотряслась, брат Чичиков, такая война вдруг разыгралась ни с того ни с сего!». Ни с того ни с сего в этой России уже и Москву взяли, и Петербург, и Казань, и Сызрань, и Торжок… Здесь работает, конечно, еще и выдающийся текст Садур (когда она сворачивает с темы женского сатанизма, диалог искрится первоклассным юмором):

— У тебя мертвые есть? — спрашивает Чичиков.

— У меня павшие…

Ноздрев — широкая душа — зовет «постреленка» Порфирия (чудесный черный каламбур) и предлагает его Чичикову: «Берешь?» — «Нет», — отвечает Павел Иванович. «А так?» — спрашивает Ноздрев, пристрелив постреленка…

«Караул! Шашки наголо! Первая рота — вперед!..» Самое смешное — Алекссев играет это лирически, как будто бы поет жестокий романс о любви к стране, где давно ничего не стоит человеческая жизнь…

Сексуальные проблемы. Коробочка. Из войны — только к женщине. Бесы облепили кровать Настасьи Петровны Коробочки, женщины в полном соку и в расцвете неизжитых желаний. Сидя на высокой кровати с шишечками, маленькая, компактная Коробочка (Валерия Прокоп) гадает на картах на себя, червонную даму, как настоящая Агафья Тихоновна. За желанного пикового короля, естественно, мгновенно сходит Чичиков. И так она его соблазняет, так помогает раздеться, так моет с дороги, гладит спину, так смешно и трогательно пьет воду, потому что горло сохнет от вожделения! Но глух наш брат к чувствам женщины земной, не реагирует он, раб Незнакомки, на ее белокурую головку и выставленное из-под ночной рубашки колено. Не откликается на желание Коробочки «услугу оказать»… Жалко ее. Наверное, она, женщина, — единственно живая среди прочих помещиков — несомненных мертвяков.

Основополагающие категории бытия, проклятые российские вопросы иронически явлены спектаклем в мертвых усадебных созданиях. «Мертвые души» — это, собственно, царство мертвых. Садур давно, со времен «Чудной бабы» и «Группы товарищей», утверждает, что вообще все давно умерли, мир умер («А ты живешь? Ты в земле лежишь, гниешь…» — «Все муляжи». — «Пусть она сама докажет, что она есть…»). Правда, спектакль далек от скорбной инфернальности, он играет с ней, согретый юмором и фантазией, живой актерской энергией.

Потому что инфернальность — это уже даже смешно, не страшно, это — быт. Вот только что рассказали, четырнадцатилетняя девочка в кружке по оккультизму занимается, над травками колдует, весь холодильник в баночках. Пошуршит, пожжет — и через час по просьбе мамы заблудшая дочь маминой подруги к матери от любовника возвращается… Спросите — кто не встречался с ведьмами? Да все. И ничего, живем. Встретишь старого знакомого, а он: «Знаешь, неладно со мной, я уже и к бабке ходил…» — «А не к Тетеньке, не к Чудной бабе? А живешь-то с кем, милай, не с Тетенькой?»

Финал спектакля — последний бал мертвецов, в котором кружатся все герои и на котором появляется Наполеон (еще одна тема!). Финал длится долго, в театральном смысле бесконечно (сбились мы… что делать нам). Мы уже прекрасно понимаем, что этот бал зарифмован с первым чичиковским балом — у Губернатора, что все происходящее — мираж, что общая палата национального сумасшедшего дома полна и она приняла в свои смирительные объятия нашего брата Чичикова… а Садур все никак не может выговориться на эту тему и никак не дает умереть безумному, длит его литературную агонию. Мы начинаем нетерпеливо ждать смерти Чичикова и, как следствие, — окончания спектакля.

Прекрасная Незнакомка к этому моменту естественным образом бросила Павлушу — ей, видать, пора ловить и отправлять в путь за новой ускользающей иллюзией, за новой любовью и новым «проектом» следующего нашего брата. «Мутно небо, ночь мутна…»

Я никогда до этого не видела спектаклей С. Стеблюка. И потому с абсолютно неожиданной, непредвиденной радостью отмечала в «Брате Чичикове» редкое режиссерское владение большой формой, способность разработать многофигурную композицию, упорядочить и направить ее «броуновское движение». Соединение точности мысли, радости от актерских работ и от красоты общего «батального полотна», где «на передней лошади едет Губернатор…», — редкое по нынешним временам дело. Да и всегда было редкое.

Русь, куда несешься ты?

Омская драма дает ответ. В отличие от самой Руси.

Февраль 2003 г.