* * * * *

Есть мнение, что у таланта нет возраста, что морщины или, наоборот, румянец не имеют никакого отношения к сущности дарования: молодой Лермонтов или старый Лермонтов, молодой Шаляпин или старый Шаляпин — мол, все это чушь собачья. Я считаю, что, как это ни печально, есть понятие уходящего времени. Так же, как в природе есть время весны, когда появляются первые клейкие бледно-зеленые листочки, так есть понятие осени, есть понятие опавших листьев и есть великие примеры постоянной душевной молодости: Немирович-Данченко и «Три сестры», но это, как мне кажется, то исключение, которое подтверждает правило.

Я очень остро чувствую приход каждого очередного поколения почти на физиологическом уровне. Я очень хорошо помню впечатление Б. Алперса от моего раннего спектакля, от почти юношеского понимания Чехова: он пришел, покачал головой и сказал: «Это очень интересно, но чересчур жестоко для Чехова». Прошло какое-то количество лет, я пришел на спектакль Толи Васильева «Васса Железнова» и почувствовал уже в себе мироощущение Алперса. Я видел перед собой почти гениальный спектакль, но он был для меня чересчур жесток. Приходят опять какие-то поколения, и уже сейчас, увидев спектакли молодых людей, например моей ученицы Нины Чусовой, рассказывают мне: она очень талантливая, но очень жестокая. Значит, это постоянное движение и осознание жизни, конечно, присущее физиологически, — иначе не может быть. Конечно, каждое очередное поколение жестче, и это вечно.

Вот что самое интересное. На протяжении тысячелетий каждое очередное поколение казалось более прагматичным. А оно было такое же! И это длится миллионы лет. Есть же знаменитое письмо Сократа: «Что вы думаете о нынешнем поколении? Как они одеваются, как они ведут себя, куда идет мир, что же с ним будет?» Это пишет Сократ несколько тысяч лет назад. Так что ничего не меняется, каждое очередное поколение должно быть с другой длиной волос, другими увлечениями во всем, а суть остается одна и та же.

Я уже раввин и знаю, что нет ничего такого, чего не было бы раньше. Ничего. Потому что когда появился пулемет, человечество восприняло его так же, как мы восприняли атомную бомбу. Одна москвичка писала подруге: «Невозможно жить от шума в Москве». Та спрашивает: «Что случилось?» — «У нас застелили улицу булыжником, и, когда проезжает телега, вся семья просыпается от грохота и ужаса. Что будет с Москвой дальше?» Это было сто пятьдесят или двести лет назад. Они страдали от шума точно так же, как мы страдаем от шума реактивного самолета. Все было. А вот то, что мы стареем, — это безусловно.

Леонид ХЕЙФЕЦ, режиссер