«Доктор Чехов». Совместный проект
Театра на Литейном с «Таким театром».
Режиссер Григорий Козлов, художник Никола Тороманов
Размышляя об этом спектакле, я все время наблюдаю в себе некую сложность. Что-то у меня в душе все время вращается — переворачивается. Так бывает не всегда. Мы же знаем, что большинство спектаклей — плохие. Ну, плохие и плохие — ничего страшного в этом нет, как и в том, что большинство людей на свете — так себе…
Этот спектакль — неважный. Он называется «Доктор Чехов». А спектакль, который называется «Доктор Чехов», все-таки накладывает на себя какие-то обязательства. Ведь в афише не написано «Играем Чехова» или «Шутка юмора вокруг пьес Чехова». Театр пишет «Доктор Чехов» и тем самым дает заявку на то, что он будет общаться с личностью Чехова. И я тут начинаю нервничать, поскольку Достоевский и Чехов — «наше всё», у меня больше ничего нет, я с этими томиками лежу, читаю их, перечитываю. С Достоевским мне хорошо, потому что это мир, где в каждом углу копошится Бог и черт в белой пуховой шляпе рассуждает о гармонии, — в этом мире на самом деле легко. А Чехова я читаю и все время плачу. Начну читать — и плачу. Потому что он сильнейшим образом воздействует на мою совесть и на нравственное чувство. Такое уникальное явление в русской и мировой культуре. Он совершенно недаром был принят за эталон на Западе, потому что нет больше в мире писателя, который так сильно воздействовал бы на человеческую совесть, в котором нет вообще ничего фальшивого, наигранного, изломанного, неискреннего, наносного, идеологического, стащенного у религии, у философии, у кого-то еще — не своего.
Сцена из спектакля.
Фото из архива театра
И — «Доктор Чехов». Я все понимаю: что театр свободен, что он сделал этакую вольную композицию, взяв за основу фигуру доктора, смешав много разного. Собственно, мы все это понимаем и уже видели такую свободную театральную игру в подобных вариантах. Всяких. Ничего тут уголовно наказуемого, художественно преступного нет. Все нормально, это плод театральной свободы.
И тем не менее никуда не деться от мысли, что это театральное шутовство скрывает отсутствие серьезных художественных намерений, того, о чем Набоков говорил: «Талант ручается за соблюдение автором всех правил художественного договора». То есть должен быть какой-то художественный договор — и талант его соблюдает. В «Докторе Чехове» собрались люди и способные, и достойные. Г. Козлов поставил несколько серьезных, значительных спектаклей. Дальше идет четверка актеров, каждый из которых имеет свою устойчивую репутацию, высокую и заслуженную. С. Бехтерев, С. Власов, А. Баргман, И. Латышев, Ю. Рутберг. С ней сложнее. Приглашена одна женщина, она декламирует монолог Нины («все души — во мне одной…»), и мы понимаем, что в ней, в Ю. Рутберг, — все души женщин из пьес Чехова. Юлия Рутберг подходит для театральной игры, но для пьес Чехова не подходит, на мой взгляд, совершенно. Она некая мужедева, которая напористо и ярко играет только сцены, где женщины атакуют мужчину, разыгрывает ли она Аркадину или генеральшу Анну Петровну…
Сцена из спектакля.
Фото из архива театра
В спектакле взяты только пьесы Чехова. Если бы были взяты еще и рассказы, то было бы не четыре доктора, а сто сорок четыре. Докторов у Чехова много, самых разных, так же как учителей, актеров, священников — у него это четыре опорных профессии, они для него самые значимые, они для него проводники цивилизации, культуры, достоинства — чего угодно в современной ему России. Опять скажу, что человеку, который хорошо знает Чехова, скучно это смотреть, потому что видишь белые нитки кроя — по какой именно фразе резали и как именно сшивали. Если хорошо видишь, как кроили и шили, знаешь изнанку инсценировки — это тоже как-то нервирует. Если ничего не знать — тоже будет скучно смотреть: ничего не понятно, не прочитывается. Лучше знать кое-что, когда-то что-то читать…. Одна мужедева и четверо девомужей… Какой-то отпечаток «лунного света» лежит на этом спектакле. Я бы сказала, что он не вовсе чужд Чехову. Чехов сам был чрезвычайно притянут женским миром и без женского общества не мог, но всетаки его стремительно развивавшийся дух уходил в конфликтные отношения с природой, а в таком случае всегда будет некий отпечаток «лунного света», несчастья, несчастливости, неполного слияния, неудовольствия поэтому. Это не вовсе чуждо Чехову, но не в таком варианте, когда нет, собственно, уже ни мужского, ни женского, а есть только странный клоунско-шутовской баланс в человеке: мол, он так может вывернуться и так.
Идею умерщвления жизни доктора проводят и в конце и в начале. В конце они умерщвляют, хоронят женщину, изгоняют ее и садятся выпивать и закусывать… Даже если ты именно это хочешь сказать людям, не стоит, понимаете ли, все время прикрывать это Чеховым.
Вопрос к «Доктору Чехову» не в том — надо или не надо ставить такое, вопрос — что в результате? И вот если бы Козлов с Латышевым просто поставили бы те же «Три сестры» с Бехтеревым и Баргманом — это было бы значительнее и интереснее, чем смущать нас наклеенными усами и бородкой. Здесь неудачное, на мой вкус, сочетание сильного актерского трюкового театра, где всё строится из каких-то балаганных, слегка проживаемых, а больше начерченных небольших кусочков игры, — и фигуры Чехова, которая взята для игры. Это противоречие может быть снято в уме какого-то зрителя, который может это понять, и ему это понравится, но во мне эти противоречия никак не сняты. Какие-то камни ворочаются в душе…
Ноябрь 2002 г.
Комментарии (0)