ПОКОЛЕНИЕ Ю

Поколение Х, поколение Z, generation P, хиппи, яппи, шестидесятники и восьмидесятники (собственно, «мое поколение», как пел мой ровесник К. Кинчев), поколение, которое «выбрало пепси»… Новая книга С. Юрского «Игра в жизнь» оказалась у меня в руках именно тогда, когда мы в редакции задумались о проблеме поколений — в жизни, театре, литературе. Как я обрадовалась, когда Марина Тимашева сформулировала в своем разговоре с Олегом Лоевским мою давнюю тайную уверенность: поколение — это отсчет по вертикали, а не по горизонтали. В пространстве культуры работают другие законы и важны другие даты, факты, фигуры, которые и формируют культурную биографию человека.

Мой сын родился в 1980 году, через два года после того, как С. Юрский «перестал быть артистом Большого драматического театра имени Горького, в котором проработал двадцать лет». Это значит, что он не видел Генриха, Илико, Виктора Франка, профессора Полежаева, Мольера. Это значит, что артист Юрский довольно долго был для него только голосом — Пушкина, Пастернака, Зощенко, Шукшина и даже Ги де Мопассана (он и до сих пор блестяще читает «под Юрского», усвоив в детстве его «партитуру пауз и интонаций»). Совсем еще маленький, он кричал: «Мама, скорее, Юрского показывают», — даже если Юрский просто читал закадровый текст в мультфильме по рисункам Пушкина. Потом были роли в кино, концертные программы, «Игроки», «Стулья» — наше с сыном поколение («Подумаешь, девятнадцать лет! Разве это разница?») выбрало Юрского…

Когда я читаю в книге С. Юрского: «Слишком давно мы знакомы, дорогой мой читатель…» и «Привет тебе, бредущий рядом!» — я точно знаю, что автор обращается ко мне. «Бреду рядом» с 1977 года — с маленькой глянцевой черно-белой книжечкой в руках. Как ни странно, именно с книжки «Кто держит паузу» началась моя любовь к театру, к кино — и к Юрскому. Именно эта книжка положила начало моей театрально-киношной библиотеке. Он подарил мне и Пушкина, имя которого с «Графа Нулина» (в нашем классе все читали его, как Юрский) стало для меня, по Блоку, «веселым». А как помогла мне главка «Стулья», когда я стояла перед моими учениками на уроке литературы — сама себе актер, режиссер, сценограф!

Будучи «по склонности эксцентриком», в своих мемуарных книгах Юрский серьезен, вдумчив, иногда даже моралистичен (есть это в «Игре в жизнь»!), хотя, конечно же, прекрасно видит смешное, забавное, знает цену детали, ценит игру со словом. Он вообще слово, литературу очень чувствует, выбор материала для чтецких программ показателен и мне невероятно близок — литературная родина у нас общая. Многие авторы не только для сына, но и для меня «озвучены» (часто совершенно по-новому) Юрским. Недаром Иосиф Бродский, которого он, по-моему, читает лучше всех, кроме самого Бродского, посвятил ему стихотворение «Театральное».

Очень точно, вкусно Юрский передает впечатление от человека — для меня лучше него о Раневской, например, не написал никто. Помню, как хохотал сын, когда я ему читала один эпизод: Юрский рассказывает Раневской о своей концертной программе — Цветаева (Раневская: «Марина…»), Мандельштам (Раневская: «Ося…»), Шекспир… Пауза. Юрский в ужасе ждет: «Виля…». Раневская понимает, и оба смеются. Целая глава в книге о Товстоногове, но мое любимое — вот это: «Прогуливались мы по городу (Хельсинки. — Е. М.), и я пожаловался Г. А., что не могу решиться, что купить — альбом с картинками Сальвадора Дали или хорошие кальсоны. С одной стороны, интерес к сюрреализму, а с другой — минус двадцать на улице. Гога посмеялся, полистал альбом и категорически посоветовал кальсоны. Прошло время. Товстоногов ставил спектакль в Финляндии. По возвращении вручил мне тот самый альбомчик Дали: „Помню, вам хотелось это иметь. Возьмите и убедитесь, что совет я вам тогда дал правильный“».

Таких «картинок» в книге множество, хочется цитировать, но не буду, чтобы не лишать будущих читателей удовольствия. Как пишет сам автор, «я хочу дать картинку. Максимально живую, насколько способен. Картинка чтобы пред глазами читателя двигалась, чтобы в нее верилось». Здесь еще одно, очень важное для восприятия книги слово — «двигалась». Совершенно в традициях русской литературы Юрский «нанизывает» свои картинки на тему дороги, путешествия. И не важно, что в конце первой главы он пишет: «Точка. Я закончил мое путешествие», — оно продолжается: «…поезд меня убаюкал, и поплыли воспоминания о еще более ранних воспоминаниях, закрутилась паутинная воронка снов о снах». Тема пути («про путь, стало быть. Про пути») дает счастливую возможность возвращаться в прошлое — свое и страны (мой XX век!), открывает простор для ассоциаций, она связана с темой встреч и невстреч, и даже глава «Сны» совершенно закономерна, ибо сон — это тоже путешествие в те точки времени и пространства, о которых, по словам Достоевского, «грезит сердце». А читатель в этом путешествии спутник, и он «делает свои повороты и тянет свою нитку»…

Вот Сергей Юрьевич Юрский идет по Фонтанке, своей «малой родине», а я «иду» рядом и внутренне ахаю — это же мой каждодневный путь, это мои адреса: Лештуков мост, БДТ (моя театральная родина), Чернышев мост (на улице Ломоносова я много лет работала), Аничков мост и бывший Дворец пионеров (мое, мое детство), булочная на углу Караванной (Толмачева) и Невского, кинотеатр «Родина» и Цирк, а потом — Моховая, где живет лучший, любимый мой друг и где теперь наш редакционный дом… У нас, оказывается, общая «малая родина»!

Вот Сергей Юрьевич Юрский вспоминает о Викторе Платоновиче Некрасове, о Ефиме Григорьевиче Эткинде (давняя моя «филологическая» страсть), о Фаине Георгиевне Раневской, о Ефиме Копеляне и Михаиле Данилове — любимые, почти родные лица. У нас, оказывается, общие человеческие привязанности. (Никто не может вспомнить, а я почему-то помню очень отчетливо, как в давнем телеспектакле Юрский—Холмс и Данилов—Ватсон приплясывали под песенку: «Но все спокойно в Лондоне, спасибо вам, мистер Холмс! Преступники из логова боятся высунуть нос!»)

Вот Сергей Юрьевич Юрский пишет о том, что черно-белую фотографию любит больше, чем цветную: «К цветной быстро привыкаешь и перестаешь различать, что красиво, а что не очень. Все становится одинаковым, и воображение спит. Видимо, изначально, как северянин, как человек с невских берегов, я ценю блеклые тона», — а я вспоминаю наши редакционные споры по поводу новой концепции обложки журнала: мы сошлись на том, что черно-белая (не цветная) — это именно петербургский стиль…

А сколько еще сближений, совпадений — в мелочах и в главном! Главное-то как раз очень отчетливо в книге артикулировано: Юрский «ни на дольку не отступается от лица», не предает, не отказывается ни от себя, ни от своих ошибок, ни от прошлого — своего и страны. Кому-то может показаться — поучает, а меня — учит. На том языке, который я понимаю.

…Путешествие хорошо и тем, что можно остановиться, когда тебе захочется, ничего никому не объясняя и не оправдываясь. Точка. И все…

И все же как хорошо в пути встретить человека, который тебя понимает, слышит, с которым вы, как у Искандера, «одинаково чувствуете приближение смешного» и грустите об одном и том же, хотя у вас очень разные годы рождения и, вообще-то, принадлежите вы, как уверяют некоторые, совсем к разным поколениям!

Юрский начинает книгу с одного из самых ярких впечатлений детства: «…На ходу, свесившись с подножки, помощник машиниста накидывает жезл на руку дежурного по станции, а тот отдает ему другой, как эстафету, как победный символ права на движение, и начинается новый перегон». Не один другому, а друг другу. Это, по-моему, как раз о поколении и очень точно.

Январь 2003 г.