Н. Садур. «Брат Чичиков».
Рязанский областной театр кукол.
Постановка Валерия Шадского, художник Юлия Ксензова

Под колосниками, вдоль сцены проносится ребристая сфера — то ли планета, то ли комета, будто предвещающая или знаменующая беду. Задерживая на мгновение полет, она распадается, извергая из себя то ли пылевое облако, то ли лохмотья, падающие на сцену. А впрочем, какая комета, какая беда? Должно быть, причудливый воздушный шарик — примета праздничного карнавала. Звучит «Блю канари», и сцену и зрительный зал заполняют итальянские маски. И на фоне легкой цветастой занавески призрачными тенями возникают Чичиков и Незнакомка, ведущие дурашливый диалог. Пестрит разноцветье костюмов, все громче музыка. То четче, то расплывчатее силуэты собеседников, плывущих в гондоле, может, по венецианскому каналу, может, по водам Стикса, до тех пор, пока Незнакомка не произнесет, вразумляя совсем по-детски расшалившегося Павла Ивановича: «Я тебя научу разбогатеть»…
И нет больше беспечности и яркости итальянского карнавала, нет призрачных теней… а есть в центре сцены то ли решетчатый каркас соборного купола, то ли клетка, то ли обломок той самой кометы, несущей лихо. Действие будет разворачиваться и в самой полусфере, и вокруг нее. Эта конструкция станет кибиткой Селифана, усадьбой Манилова, домом Плюшкина и Коробочки, Голгофой для Чичикова. Мир, в котором оказывается этот герой, лишен плоти. Часть земного глобуса — и так может читаться установленная на сцене конструкция — пуста и безжизненна. Чудом прилепились к ней одинокий скворечник да сорочье гнездо. И населена эта часть Земли не людьми — нелюдями, с которыми приходится общаться Чичикову.
Вот они закружили его в водовороте пустых разговоров, дрязг и пересудов на балу у Губернатора, перебрасывая друг другу, как очередную сплетню. Впрочем, одно, существенное для себя, Чичиков расслышал: по губернии прошел жестокий голодный мор. Впрочем, существенное ли?
Чичиков, кажется, нехотя, не понимая, зачем он это делает, приобретает мертвые души. Что-то, что сильнее его, движет его поступками — то ли затхлая атмосфера помрачила рассудок, то ли болезнь, то ли какоето мистическое поветрие. Может, и впрямь какой-то недуг напал, ибо во сне ли, в бреду ли, а может, в самой что ни есть реальности все является и является к нему Незнакомка. И с каждым ее появлением должна, кажется, более и более мертветь, словно окукливаться, чичиковская душа. И все чаще заполоняют сцену фантасмагорические фигуры в блеклых саванах-балахонах, поначалу кажущиеся неприметными и только управляющими куклами, а затем становящиеся и предметами обстановки, и даже самой землей. Всюду, где ни окажется Чичиков, они — мертвые души — управляющие всеми и подчиняющие себе все. Именно они, окружив Чичикова, загоняют, наконец, его на купольное навершие, запеленывают и надевают на лицо «чудного невиданного гения» мефистофельскую маску.
По-разному решаются персонажи спектакля: Чичиков, Селифан, Незнакомка исполняются актерами в живом плане; гоголевские помещики — куклы; есть еще возникающие невесть откуда фантомы — своеобразный кентавр живого и мертвого — исполнителя и костюма; и, наконец, сами мертвые души — актеры, ведущие кукол, а затем обретающие власть и над людьми.
Чичиков, каким его играет Е. Коняхин, подкупает простодушием и естественностью существования в самых невероятных обстоятельствах. Он искренне верит, что не совершает ничего дурного, что делает благое дело для своих будущих деток. Смущает его, правда, сам предмет сделки, но и смущение это рассеивается после очередной встречи с Незнакомкой.
Система взаимоотношений Чичикова и Незнакомки принципиальна. В пьесе ее ведьминская сущность проявляется достаточно явно. Каждое ее появление рядом с Павлом Ивановичем нагнетает ужас фантасмагории, увеличивает мощь внешних инфернальных сил. Однако и в Чичикове каждая встреча с Незнакомкой проявляет перемены внутренние. Чем больше за ним встает мертвых душ, тем более он чувствует себя на равных с ведьмой, нет, даже не на равных — выше: ведь он заводит досье на самого нечистого. В спектакле подобных изменений в Чичикове не происходит. И хотя в сцене близости героя с ведьмой Павел Иванович появляется в ночной рубахе, белизна которой уже замарана пятнами блеклой зелени, охристой глины, перекликающимися с оттенками праха и тлена саванов, в которые облачены мертвые души (прием вполне в духе старинных мистерий), — эта точная подсказка постановщиков оставляется без внимания актером, который сохраняет прежнее легкомыслие и обаяние героя, по-видимому не отдавая себе отчета в чудовищности последствий соития с ведьмой для его души.
Отметим, что даже Селифан (А. Абрамов), как свита, играющая короля, чем ближе к финалу, тем все менее суетлив, все медлительнее в реакциях, тоскливее в интонациях, путаннее в мыслях, точно ощущает мертвенный холод, который должен бы исходить от Чичикова.
Не очень ясно, отчего Незнакомка (О. Ковалева) решена так же, как Чичиков и Селифан, т. е. в человеческой ипостаси. Оно понятно, что ведьма и есть ведьма и что обличия может принимать разные. Только вот эту ее способность и хотелось увидеть на сцене, а не сменяемые с каждым выходом наряды. Хотя, надо полагать, это тоже ее свойство.
Пожалуй, больше всего вопросов возникает в спектакле по поводу кукол.
И хотя художник (Ю. Ксензова) пытается найти определяющую деталь каждого кукольного образа: кустистые брови, ползающие по лбу у Собакевича, клювообразный нос у Плюшкина, выкатившиеся глазные яблоки у Ноздрева, — эти детали не выявляют внутренней, индивидуальной сути персонажей. Пожалуй, лишь бестелесная чета Маниловых с их вытянутыми лицами и торсами, с непомерно тоненькими ручками и ножками, постоянно парящая в воздухе, вполне способном удержать их невесомые, субтильные фигуры, выглядит убедительно, давая возможность актерам (С. Захарчев и Т. Дубовикова) продемонстрировать максимум заложенных в кукол пластических особенностей. К сожалению, именно этим обделены другие кукольные персонажи.
Каждая встреча Чичикова с тем или иным помещиком завершается превращением очередного продавца мертвых душ в нечто фантасмагорическое. Маниловы, к примеру, становятся насекомыми, клацающими челюстями сродни саранче, Плюшкин вылетает из сорочьего гнезда на перепончатых крыльях, как гибрид неведомой птицы с летучей мышью, Коробочка обретает вид то ли змеи, то ли раздувшейся громадной пиявки, Ноздрев вообще распадается на составляющие. Понятно, что постановщикам хотелось продемонстрировать обозначенную в драматургии смерть каждого из помещиков после совершенной с Чичиковым сделки. Однако, не говоря уже о том, что эти трансформации происходят без должного технологического изящества, они кажутся лишними, ибо, во-первых, превращение этих персонажей (в кукол) уже свершилось, во-вторых, удвоение метафоры переусложняет и без того непростой, наполненный литературными реминисценциями, причудливо-неожиданными поворотами диалог, который Н. Садур ведет с Н. Гоголем.
Иное дело фантомы, мертвенная природа которых решается в точном соответствии гоголевской поэтике. Это лихие мужики — Петр (А. Беляев), Степан (С. Крестьянинов) и Абакум (О. Терентьев); помещенные в широченный армяк, они напоминают трехголовое чудище, но одновременно ассоциируются с тремя волхвами, именно так и выглядящими в народном вертепном представлении — сросшимися в единую фигуру. Или гренадерского сложения, зычная Агафья (С. Захарова) в ярко-красном высоком кокошнике и лопающемся на груди сарафане. Впрочем, не только на груди… Стоит ей повернуться — и видишь спутанные волосы и маску утопленницы, надетую на затылок актрисы, а сквозь прореху сарафана — вздувшееся тело, покрытое водорослями. Или, наконец, фигура Наполеона, при помощи костюма превращенная в огромный, семенящий на плотных ножках нос.
О самих мертвых душах уже было сказано — и это, пожалуй, самое точное и самое впечатляющее решение гоголевской темы. Именно гоголевской, потому что в формировании образной системы спектакля режиссер находит опору не столько в пьесе, созданной по мотивам «Мертвых душ», сколько в самой классической поэме, зачастую преодолевая невнятицу драматургического строения и однозначность драматургической трактовки. Все это, несомненно, помогает состояться спектаклю, даже несмотря на возникающие по его поводу вопросы.
В финале, с неимоверными усилиями освободившись от спутавших его пелен, сорвав безобразную маску и отпустив выкупленные души на волю, Чичиков возвращает душу собственную. Не в этом мире — в том, где душа — это и есть человек. Ах, душа моя, Павел Иванович! Душа моя… душа… моя?
Февраль 2003 г.
Комментарии (0)