Н. Садур. «Брат Чичиков».
Рязанский областной театр кукол.
Постановка Валерия Шадского, художник Юлия Ксензова
Под колосниками, вдоль сцены проносится ребристая сфера — то ли планета, то ли комета, будто предвещающая или знаменующая беду. Задерживая на мгновение полет, она распадается, извергая из себя то ли пылевое облако, то ли лохмотья, падающие на сцену. А впрочем, какая комета, какая беда? Должно быть, причудливый воздушный шарик — примета праздничного карнавала. Звучит «Блю канари», и сцену и зрительный зал заполняют итальянские маски. И на фоне легкой цветастой занавески призрачными тенями возникают Чичиков и Незнакомка, ведущие дурашливый диалог. Пестрит разноцветье костюмов, все громче музыка. То четче, то расплывчатее силуэты собеседников, плывущих в гондоле, может, по венецианскому каналу, может, по водам Стикса, до тех пор, пока Незнакомка не произнесет, вразумляя совсем по-детски расшалившегося Павла Ивановича: «Я тебя научу разбогатеть»…
И нет больше беспечности и яркости итальянского карнавала, нет призрачных теней… а есть в центре сцены то ли решетчатый каркас соборного купола, то ли клетка, то ли обломок той самой кометы, несущей лихо. Действие будет разворачиваться и в самой полусфере, и вокруг нее. Эта конструкция станет кибиткой Селифана, усадьбой Манилова, домом Плюшкина и Коробочки, Голгофой для Чичикова. Мир, в котором оказывается этот герой, лишен плоти. Часть земного глобуса — и так может читаться установленная на сцене конструкция — пуста и безжизненна. Чудом прилепились к ней одинокий скворечник да сорочье гнездо. И населена эта часть Земли не людьми — нелюдями, с которыми приходится общаться Чичикову.
Вот они закружили его в водовороте пустых разговоров, дрязг и пересудов на балу у Губернатора, перебрасывая друг другу, как очередную сплетню. Впрочем, одно, существенное для себя, Чичиков расслышал: по губернии прошел жестокий голодный мор. Впрочем, существенное ли?
Сцена из спектакля.
Фото из архива театра
Сцена из спектакля.
Фото из архива театра
Сцена из спектакля.
Фото из архива театра
Сцена из спектакля.
Фото из архива театра
Чичиков, кажется, нехотя, не понимая, зачем он это делает, приобретает мертвые души. Что-то, что сильнее его, движет его поступками — то ли затхлая атмосфера помрачила рассудок, то ли болезнь, то ли какоето мистическое поветрие. Может, и впрямь какой-то недуг напал, ибо во сне ли, в бреду ли, а может, в самой что ни есть реальности все является и является к нему Незнакомка. И с каждым ее появлением должна, кажется, более и более мертветь, словно окукливаться, чичиковская душа. И все чаще заполоняют сцену фантасмагорические фигуры в блеклых саванах-балахонах, поначалу кажущиеся неприметными и только управляющими куклами, а затем становящиеся и предметами обстановки, и даже самой землей. Всюду, где ни окажется Чичиков, они — мертвые души — управляющие всеми и подчиняющие себе все. Именно они, окружив Чичикова, загоняют, наконец, его на купольное навершие, запеленывают и надевают на лицо «чудного невиданного гения» мефистофельскую маску.
По-разному решаются персонажи спектакля: Чичиков, Селифан, Незнакомка исполняются актерами в живом плане; гоголевские помещики — куклы; есть еще возникающие невесть откуда фантомы — своеобразный кентавр живого и мертвого — исполнителя и костюма; и, наконец, сами мертвые души — актеры, ведущие кукол, а затем обретающие власть и над людьми.
Чичиков, каким его играет Е. Коняхин, подкупает простодушием и естественностью существования в самых невероятных обстоятельствах. Он искренне верит, что не совершает ничего дурного, что делает благое дело для своих будущих деток. Смущает его, правда, сам предмет сделки, но и смущение это рассеивается после очередной встречи с Незнакомкой.
Система взаимоотношений Чичикова и Незнакомки принципиальна. В пьесе ее ведьминская сущность проявляется достаточно явно. Каждое ее появление рядом с Павлом Ивановичем нагнетает ужас фантасмагории, увеличивает мощь внешних инфернальных сил. Однако и в Чичикове каждая встреча с Незнакомкой проявляет перемены внутренние. Чем больше за ним встает мертвых душ, тем более он чувствует себя на равных с ведьмой, нет, даже не на равных — выше: ведь он заводит досье на самого нечистого. В спектакле подобных изменений в Чичикове не происходит. И хотя в сцене близости героя с ведьмой Павел Иванович появляется в ночной рубахе, белизна которой уже замарана пятнами блеклой зелени, охристой глины, перекликающимися с оттенками праха и тлена саванов, в которые облачены мертвые души (прием вполне в духе старинных мистерий), — эта точная подсказка постановщиков оставляется без внимания актером, который сохраняет прежнее легкомыслие и обаяние героя, по-видимому не отдавая себе отчета в чудовищности последствий соития с ведьмой для его души.
Отметим, что даже Селифан (А. Абрамов), как свита, играющая короля, чем ближе к финалу, тем все менее суетлив, все медлительнее в реакциях, тоскливее в интонациях, путаннее в мыслях, точно ощущает мертвенный холод, который должен бы исходить от Чичикова.
Не очень ясно, отчего Незнакомка (О. Ковалева) решена так же, как Чичиков и Селифан, т. е. в человеческой ипостаси. Оно понятно, что ведьма и есть ведьма и что обличия может принимать разные. Только вот эту ее способность и хотелось увидеть на сцене, а не сменяемые с каждым выходом наряды. Хотя, надо полагать, это тоже ее свойство.
Пожалуй, больше всего вопросов возникает в спектакле по поводу кукол.
И хотя художник (Ю. Ксензова) пытается найти определяющую деталь каждого кукольного образа: кустистые брови, ползающие по лбу у Собакевича, клювообразный нос у Плюшкина, выкатившиеся глазные яблоки у Ноздрева, — эти детали не выявляют внутренней, индивидуальной сути персонажей. Пожалуй, лишь бестелесная чета Маниловых с их вытянутыми лицами и торсами, с непомерно тоненькими ручками и ножками, постоянно парящая в воздухе, вполне способном удержать их невесомые, субтильные фигуры, выглядит убедительно, давая возможность актерам (С. Захарчев и Т. Дубовикова) продемонстрировать максимум заложенных в кукол пластических особенностей. К сожалению, именно этим обделены другие кукольные персонажи.
Каждая встреча Чичикова с тем или иным помещиком завершается превращением очередного продавца мертвых душ в нечто фантасмагорическое. Маниловы, к примеру, становятся насекомыми, клацающими челюстями сродни саранче, Плюшкин вылетает из сорочьего гнезда на перепончатых крыльях, как гибрид неведомой птицы с летучей мышью, Коробочка обретает вид то ли змеи, то ли раздувшейся громадной пиявки, Ноздрев вообще распадается на составляющие. Понятно, что постановщикам хотелось продемонстрировать обозначенную в драматургии смерть каждого из помещиков после совершенной с Чичиковым сделки. Однако, не говоря уже о том, что эти трансформации происходят без должного технологического изящества, они кажутся лишними, ибо, во-первых, превращение этих персонажей (в кукол) уже свершилось, во-вторых, удвоение метафоры переусложняет и без того непростой, наполненный литературными реминисценциями, причудливо-неожиданными поворотами диалог, который Н. Садур ведет с Н. Гоголем.
Иное дело фантомы, мертвенная природа которых решается в точном соответствии гоголевской поэтике. Это лихие мужики — Петр (А. Беляев), Степан (С. Крестьянинов) и Абакум (О. Терентьев); помещенные в широченный армяк, они напоминают трехголовое чудище, но одновременно ассоциируются с тремя волхвами, именно так и выглядящими в народном вертепном представлении — сросшимися в единую фигуру. Или гренадерского сложения, зычная Агафья (С. Захарова) в ярко-красном высоком кокошнике и лопающемся на груди сарафане. Впрочем, не только на груди… Стоит ей повернуться — и видишь спутанные волосы и маску утопленницы, надетую на затылок актрисы, а сквозь прореху сарафана — вздувшееся тело, покрытое водорослями. Или, наконец, фигура Наполеона, при помощи костюма превращенная в огромный, семенящий на плотных ножках нос.
О самих мертвых душах уже было сказано — и это, пожалуй, самое точное и самое впечатляющее решение гоголевской темы. Именно гоголевской, потому что в формировании образной системы спектакля режиссер находит опору не столько в пьесе, созданной по мотивам «Мертвых душ», сколько в самой классической поэме, зачастую преодолевая невнятицу драматургического строения и однозначность драматургической трактовки. Все это, несомненно, помогает состояться спектаклю, даже несмотря на возникающие по его поводу вопросы.
В финале, с неимоверными усилиями освободившись от спутавших его пелен, сорвав безобразную маску и отпустив выкупленные души на волю, Чичиков возвращает душу собственную. Не в этом мире — в том, где душа — это и есть человек. Ах, душа моя, Павел Иванович! Душа моя… душа… моя?
Февраль 2003 г.
Комментарии (0)