Н. В. Гоголь. «Ревизор». Александринский театр.
Режиссер Валерий Фокин, художник Александр
Боровский
Н. В. Гоголь. «Ревизор». Новый Рижский театр.
Режиссура и сценография Алвиса Херманиса
«Балтийский дом» сообщил преприятнейшее известие — к нам приехало сразу два «Ревизора». То есть — два режиссера с ревизией «Ревизора».
Приезду одного предшествовали курьеры, курьеры, 30 000 курьеров, вся Александринка, начиная с лета, стала одним сплошным курьером.
Другой приехал инкогнито.
Один всех «построил», рассказал, что с самим Мейерхольдом на дружеской ноге, ввел в Императорском театре железную дисциплину и уехал, оставив чувство приятно проведенного на спектакле времени и странный эффект наступившей затем пустоты: об этом «Ревизоре» не тянет думать и писать, если предметом твоих театроведческих штудий не являются партитуры Мейерхольда, а ходишь ты в театр получить какое-то свежее содержание. «Ревизор» в Александринке, если мысленно убрать все виньетки и спросить, что, собственно, нам хотели сообщить путем изысканных украшательств нетленного и всегда современного гоголевского текста, окажется элементарной историей о том, как приехал «ужас» (Алексей Девотченко появляется этим олицетворенным ужасом, уркой-медиумом). И не просто «ужас», а — «ужас, ужас» и «ужас, ужас, ужас». Нехитрая и не развивающаяся по ходу действия мысль, история, где все ясно с первых секунд (поэтому второй акт становится лишним, и В. Фокин нещадно марает Гоголя), аранжирована замысловато, мастерски, ловко и ритмично. Тень Мейерхольда усыновила режиссерскую партитуру и из гроба ее нарекла, но смысла «Ревизору» не прибавила. На фоне нынешней Александринки этот «Ревизор» — несомненное и неслыханное достижение. Мы отчетливо понимаем, что Фокин вступил в диалог со сценическими традициями, прочтя «Ревизора» не прямо, а «через». И все такое прочее.
Но хочется — о другом.
Другой, А. Херманис, приехал тихо, из-за границы, и со своей снедью. Он привез двух кур, одного петуха и несколько котлет, которые были специально изготовлены в советском общепите 1970-х годов (вернее всего — в какой-нибудь школьной столовке), потом заморожены на тридцать лет — и вот, пробужденные от летаргического котлетного сна, подгорели на плите Балтдома, распространив по залу сильный запах при первых звуках спектакля. Это был запах ностальгии. Говорят, в этих же целях в Москве открыт ресторан «Петрович», где жарят на дефицитном комбижире — ушедшей натуре нашего детства, отрочества и юности, — выписывая его чуть ли не из-за границы. Может быть, из Латвии? Судя по спектаклю Херманиса, там помнят, что «у каждого мгновенья свой резон» и что «курица — не птица, а Латвия — не заграница».
И вот под тихие звуки «Семнадцати мгновений весны» (история-то предстоит детективная) открывается декорация советской столовой и на сцену выходят…
Ах, какие это важные птицы! Гигантские, с пышными задами, в сбитых «штанишках» и «шароварчиках», удивительной, нечеловеческой красоты куры! Они как будто упакованы театральными «толщинками». Так и ходят под столом, прикормленные сытным местом, как были прикормлены этой же столовкой номенклатурные работники провинциального городка (какой-нибудь Тотьмы). А иногда встанут у рампы — и ну глядеть в зал бессмысленным куриным глазом…
В. Даудзиньш (Хлестаков). «Ревизор». Новый Рижский театр.
Фото из архива фестиваля
«Тонкая организация выходит боком, только боком». Это не Гоголь, это Вампилов. У Херманиса в утреннюю столовку боком входит… ну очень толстая организация. Это не три толстяка, а тридцать три, это толпа «Варламовых», и все — от Кукрыниксов, если бы Кукрыниксы работали в театре «Куклы-великаны» и стали ностальгически тосковать о милых типах ушедшей эпохи так же весело и не язвительно, как тоскует о них Херманис. Он художник-стилист (эстетизм его «Барышень из Волчиков» создавался изяществом платьев и театральной ненатуральностью париков, рождавших коллажную фактуру). Теперь каждому персонажу «Ревизора» Херманис (и художник по костюмам Кристина Юряне) сшили определенное тело и одели это тело в костюм. Начиная с бюстгальтеров и трусов и заканчивая пиджаками и брюками на подтяжках. Ножки-бочонки одной дамы отличаются от ножек-бутылочек другой, кому подложен бюст № 9, кому — № 10, кому — зад размера № 60… Впрочем, мягкие зады подложены всем, а затем уж нашиты ноги, животы, руки и груди — все мягкое, пухлое, все персонажи напоминают важных сытых птиц или мягкие игрушки. Встанут у рампы — и ну глядеть бессмысленным глазом, как несравненная Анна Андреевна — Гуна Зариня.
Создав вполне эксцентрический (привет Мейерхольду!), карикатурный, но абсолютно органический мир, Херманис тоже вступает в диалог с традициями. Он читает Гоголя как будто… через Вампилова. Мы часто говорим о гоголевском в Вампилове. Херманис перевернул песочные часы времени. Или просто увидел общее и не стал делить — что от кого.
«Румяное лицо было искажено несвойственной ему задумчивостью». Это Гоголь? Нет, это Вампилов. И это — герои латышского «Ревизора», румяные и задумчивые куклы нашего недавнего прошлого. Наивные, дурковатые. Вот он, главный толстяк, Сквозник-Дмухановский (Гундарс Аболиньш)…
Херманис, создавая обывательский гоголевский мир, будто ставит «Провинциальные анекдоты» и «Старшего сына» одновременно. Гостиница, где остановились Хлестаков и Осип, — это такая же, как и все обшарпанные гостиницы России, вампиловская «Тайга» (каждый раз возникает вопрос — почему электрическая розетка находится под столом — будь то Бийск или Лысьва). А проснувшиеся в ней герои, Хлестаков и Осип, почти — Бусыгин и Сильва, тоже, между прочим, выдавшие себя не за тех, кто они есть… Вот он, Сильва (то есть Осип!), Андрис Кейшс, — дамский угодник в растянутой советской майке на волосатой мягкой груди и с ватными бицепсами. В огромной меховой шапке, с гитарой (ни с тем, ни с другим он не расставался, видимо, всю ночь) он выбирается из-под одеяла, причем не один, а с гостиничной официанткой (не Марина ли «Провинциальных анекдотов»?). Комбинашка на ее пышном теле свидетельствует о близких отношениях с гостем, принесенная похлебка — о любви, которую вызвал в ней этот сильный и обаятельный человек в трусах. А вот и Хлестаков (Вилис Даудзиньш) — тщедушный студентишка в клешах, просто спичка. И вот он, голодный, попадает в эту столовку, где Анна Андреевна — зав. производством, а все чиновники приходят есть в урочный час. Как тут не сойти с ума, не начать хвататься за поролоновые груди то одной, то другой! «Хотел говорить то, что думает, но вспомнил, что у него нет денег». Это тоже не Гоголь — Вампилов (из записных книжек).
В. Даудзиньш (Хлестаков), А. Кейшс (Осип).
«Ревизор». Новый Рижский театр.
Фото из архива фестиваля
Советские мифы собраны в уморительный букет. Детективная история под джазовую обработку «Семнадцати мгновений» играется на явно лирической струне. Но здесь есть и свой «джаз».
…Утренняя дрема столовой. Пришла повариха, звякнула крышкой кастрюли, потом кассирша ударила счетами, брякнула по кассе, уборщица ритмично завозила тряпкой по полу — вжик-вжик, Земляника стукнул подносом, Почтмейстер хлопнул дверью. А есть стаканы, тарелки, ложечки и вилки, тарелки и ножи… И постепенно нарастает и ритмизируется мелодия этой жизни, возникает виртуозная звуковая композиция, этакие «Веселые ребята»!
В. Фокин занят экспортом Мейерхольда в Александринку и далее везде. А. Херманис, напротив, импортирует в «Ревизора» утраченную теплоту застойных российских ценностей, ставших эстетикой соцарта. Все эти текущие бачки туалетов (в туалетных кабинках Хлестакову вручают взятки), служебные шкафчики, одинаковые кремовые торты в коробках, косынки с люрексом, прикрывающие мелкий перманент над узкими лбами буфетчиц, кримпленовые платья под служебными халатиками — всю эту натуру Херманис помнит именно потому, что она ушла. Уходила, уходила — и ушла. А «что пройдет — то будет мило». Недавно я наблюдала, как завороженно смотрят фильм «Москва слезам не верит» мои двадцатилетние коллеги, воспринимая голливудское вранье (какой протест вызывал это фильм в момент своего выхода!) как правду. Они верят — так было! — и принимают бутафорское правдоподобие за реальный быт 1980-х. Уже ничего не объяснить.
«Лжет каждый, а любят тех, кто лжет лучше». Вампилов.
Херманис смеясь расстается с нашим прошлым. Он не внушает «Ревизору» никакого инфернального содержания, он ставит уморительную комедию, сыгранную с истинным блеском! Формальный прием иногда изживает себя, устаешь смеяться, умиляться и не ждешь ничего нового — и вдруг спектакль снова набирает дыхание.
В последнем акте на Марье Антоновне фата, и все герои собираются на свадьбу все в той же столовой (узнаваемо!). Они танцуют, обаятельно отставляя попы (мешают животы и груди), они — «единая общность — советский народ», им тепло и уютно в мещанском мирке, где на тортах — розовые цветы. Почтмейстер, с самого начала сидящий за столом с письмом другу Тряпичкину, долго-долго не решается нарушить гармонию этой «мещанской свадьбы», бросить тревожный камень в теплую воду этой жизни, где ему тоже хорошо и уютно. Куры ходят, клюют, комиссия уехала, проверка прошла…
И жаль этих милых пузанов с глупыми лицами. Их встречаешь теперь постаревшими в обл. и райцентрах, на российском бездорожье. Кто приоделся в турецкое, кто носит траченный молью советский габардиновый пиджак. Мелькнет где-то красная косынка с золотым люрексом на поседевшей голове… А губы все так же накрашены, и туфли образца 1980 года еще крепкие.
Когда реальность уходит, она становится предметом стилизации и эстетического наслаждения. Она становится «Ревизором» Алвиса Херманиса.
Февраль 2003 г.
Комментарии (0)