Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

«ТЕНИ» ТЕАТРА КОМЕДИИ

К. Драгунская. «Яблочный вор». Театр Комедии им. Н. Акимова.
Режиссер Татьяна Казакова, художник Стефания Граурогкайте

На самом деле искусство отражает не жизнь, а зрителя.

Оскар УАЙЛЬД

Когда-то Евгений Шварц сказал про Николая Акимова, что свет, в котором Акимов видит вещи, — не дает тени. Как в полдень — все ясно, все видно и трезво. В сравнении с этим взглядом, отражение которого всегда будут вспоминать петербургские зрители старшего поколения, приходя в театр Комедии, зрение сегодняшних театральных авторов туманно, расплывчато и никогда уже не обретет прежнего фокуса. Акимов, учителями которого в художественной жизни были Добужинский и Кустодиев, думается, имел волю глядеть «без тени». А мы?

Если не принимать во внимание смену парадигм, произошедшую со времен высказывания знаменитого советского драматурга о знаменитом советском режиссере, и придерживаться смысла и значения этой предложенной Шварцем аллегории, то про пьесу Ксении Драгунской «Яблочный вор» можно сказать, что она дает именно «тень», неотчетливую и неглубокую, какая бывает при колеблющемся источнике света.

В абрисе этой тени можно угадать (при желании) не только и не столько конкретный сюжет и характеры, скорее — фантом некоей истории, призрачные черты героев, не образы — а намеки на них. Ясный и трезвый взгляд, который умудрялся сохранять Акимов, несмотря на страшные и сумрачные времена, оказывается неосуществим сегодня при рассматривании иных объектов — подобно оптической картинке-игрушке, они при определенном ракурсе попросту становятся невидимыми.

Ветки деревьев то появляются, то исчезают в свете фонаря за окном, да и само окно — то исчезает, то появляется, показывая за своими запотевшими стеклами «то дождь, то снег» или все вместе. Художник использует в декорациях два плана, один — откровенно, напоказ условно-рабочий, не стесняющийся театральной изнанки: деревянные станки, трапы, мостки, связанные в одну конструкцию, другой план — откровенно опоэтизированный, с настоящими деревьями (целая рощица) и ненастоящими «досками», вертикально режущими пространство тяжелым металлическим блеском. Художник (вместе с художником по свету Е. Ганзбургом) предоставляет нам право выбирать, какой способ освоения мира нам сейчас ближе — рукотворная материальность подмостков или поэзия застывших на зиму живых деревьев. И здесь и там — дерево. Пластическая идея сопоставления двух пространств, двух «идеологий» в спектакле находит слабый отклик лишь в финале, в совершенно неожиданном «хеппи-энде», когда все «идеологи» без разбору оказываются вовлечены во всеобщий танец.

Начинается же спектакль с эпизода, обещающего нам бурные события, — девушка во время дождя сломала каблук и забежала в кафе, хозяином которого оказывается ее бывший сокурсник, некогда литературная надежда всего института, к тому же любящий нашу девушку более десяти лет, к тому же ныне успешный бизнесмен, владелец прямо всех ларьков в округе. Но далее — ничего не происходит, героиня спектакля, бесцветная полупрозрачная питерская красавица с постоянно приоткрытым ртом — то ли от хронического насморка, то ли от недоразвития челюстных мышц, — в соответствии со своей утонченной поэтической натурой уезжает от городской суеты в полудеревенский дачный пригород с телефоном и там, на природе, периодически распевает русские песни и напряженно ожидает чего-то, вроде бы телефонного звонка. Звонки раздаются, но вечно не от тех и не о том. Ей предлагают послушать по телефону игру на гармошке или выясняют, как варить гречневую кашу. Она раздражается и ждет. Причем логику ее ожиданий понять трудно, она вроде бы заинтересована в своем бывшем приятеле, но настойчиво отказывается от встреч и прочих предложений.

И здесь, на мой взгляд, вступает в силу некое магическое свойство текста — совершенно абсурдное с точки зрения драматургических требований и действенного ряда, оно, тем не менее, мне очень нравится — оно завораживает меня безумием и похожестью на нашу жизнь. Бредовые коллизии спектакля живо перекликаются с сумасшествием моего (и не только моего) сегодняшнего бытия и жизненного опыта. Лопнувшие трубы, протечки, их последствия (такая же авария случилась и в театре Комедии накануне премьеры и была ликвидирована неправдоподобно быстро), общение с соседями, сантехниками, потеря денег, ключей, документов и множество иных неприятностей, пожирающих время и силы, отведенные на ЖИЗНЬ, — это реальность, которую не хочется принимать за реальность. Сознание ищет лазейки, побега — и в спектакле есть эпизод, блестяще рассказанный Сергеем Русскиным, где за неимением истинных, реальных событий воображаемые становятся вехами в жизни: купив ведро клюквы, герой Русскина поедает эту клюкву и находит среди ягод — пуговицу. По этой пуговице богатое воображение героя — прямо по-гоголевски — восстанавливает не только платье, но и саму владелицу пуговицы, ее красоту и идиллическую картину жизни с ней в деревне. Повседневность до отказа заполнена ерундой и бытом, а главные события жизни откладываются на «весну» или на осень, переносятся на «потом», на то время, когда все устроится и в голове прояснится, когда починится автомобиль или закончится ремонт, в итоге — на года, десятилетия и целую жизнь. В пьесе есть и оттенок конъюнктуры, маленькие льстивые провокации, «невинные хитрости» вроде фразы «отдай мое сердце, Питер!» — ну какое сердце жителя Петербурга не дрогнет в ответ? Жители Петербурга очень любят, когда начинают хвалить их город. Хвалить, естественно, ругательными словами.

Cюжет рассказан драматургом как будто спросонья — полубред, полуявь — и очень похож на все подобные истории, происходящие в этом городе: по возрасту и законам природы люди должны влюбляться, соединяться и продолжать род, но здесь этого не происходит, здесь все наоборот. Вместо того, чтобы встретиться, увидеть друг друга — люди расстаются, выходят замуж «назло», дважды женятся на нелюбимых с целью забыть любимую, уезжают в Америку или Израиль или попросту исчезают. «Наш» — а судя по названию пьесы это и есть главный герой — умирает от безответной любви или по глупости — взрослый и обеспеченный человек лезет в чужой сад воровать яблоки (это у них с друзьями такая традиция — не в баню, а в чужой сад воровать) и попадает под пулю придурочного сторожа. Правда, в следующей сцене выясняется, что застреленный просто пошутил (комедия все-таки!), чтобы понаблюдать, как будет реагировать на известие о его смерти любимая девушка. Огорчилась? Значит, любит! А ведь одиннадцать лет притворялась! Он успел и детей наплодить!

Н. Ткаченко (Аня Фомина). Фото из архива театра

Н. Ткаченко (Аня Фомина).
Фото из архива театра

Именно так ведут себя герои спектакля: Сережа Степцов (Николай Смирнов), Петя Еловецкий (Сергей Русскин), Аня Фомина (Наталья Ткаченко). Попытки этих актеров удержаться самим и удержать своих героев в рамках «драматургической логики» заметны и вызывают сочувствие. Но логика здесь — иная, поэтическиусловная. Абсурдистское бормотанье пьесы находится в противоречии и с органикой актеров, ориентированных на «другую» комедию, и с режиссерской манерой Татьяны Казаковой. Казакова стремится сделать спектакль зрелищным, понятным и смешным для всех. В ее творческом активе беспроигрышные механизмы, исправно работающие в условиях классической комедии, в ее театре — актеры, хорошо приспособившиеся к ее ясному добротному режиссерскому почерку «без теней». Актеры пытаются и здесь обрести «привычные условия». Неглавные персонажи спектакля, зажмурившись, просто перешагивают препятствия, таящиеся в тексте, — «что это за вредность такая, у нас ее никто не чувствует» — темпераментная и яркая Ксения Каталымова (Шура Дрозд) великолепна, но кажется забежавшей сюда из другого спектакля. Главные же герои пытаются «вытащить» себя с помощью опробованных приемов, но «горлом» этот странный текст взять невозможно, а большего — философии, обобщения, игры языка, поэзии абсурда постановщики в пьесе не увидели.

Но! — и примеров множество, вспомним хотя бы «Городской романс» Галибина, где из весьма «недраматургического» (и тоже «питерского») текста был сделан прекрасный спектакль, — у нас нет другой драматургии, и взять ее негде — она такая, какая есть, такая, какой отражается наша жизнь в зеркалах искусства — без событий, без стройной композиции, центональная, раздражающая редакторов и завлитов, набранная из кусочков и обрывков разных культур и галактик, обнаруживающая порой немыслимые провалы в памяти и пробелы в образовании. Она абсолютно не укладывается в привычные формы, а уж о единстве времени и места, вообще «о единстве» следует забыть. Нам ничего не остается сделать, как принять ТЕКСТ современного драматурга за пьесу или даже тень — принять за самую вещь, ибо, как сказал большой любитель двусмысленных афоризмов Ф. М. Достоевский, «фантастическое составляет сущность действительности».

Февраль 2003 г.

В указателе спектаклей:

• 

Комментарии (1)

  1. Наталия Иванова

    Здравствуйте,читающие сейчас мой комментарий. Что взгрустнулось,и вспомнился великолепнейший спектакль,,Яблочный вор,в начале двухтысячных ходили к вам как на работу,этот спектакль один из самых любимых. Очень хотелось бы чтобы его вернули снова на сцену. Любимая постановка .Подумайте,может на тали снова времена простых житейских историй,и настоящих чувств. Спасибо всем причастным. Будем ждать триумфального возвращения.

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.