Когда мне предложили участвовать в семинаре по современной скандинавской драматургии, я согласился, но особенного энтузиазма, признаться, не испытал, решив, что это традиционное «мероприятие по укреплению культурных связей в пределах балтийского региона» или что-нибудь в этом роде. Дело почтенное, но не слишком вдохновляющее. Однако уже первые присланные по электронной почте пьесы доказали, что предстоит живая работа. Судя по представленным на семинаре финским, шведским, датским и норвежским пьесам, драматургия скандинавских стран вошла в период расцвета. Даже если это впечатление — результат умелого выбора пьес для семинара, обмана тут нет: значит, было из чего выбирать. Давно ли упомянутый расцвет начался, увы, не знаю. Как-то получилось, что драма европейского Севера чуть ли не целиком выпала из российского театрального сознания (об исключениях не говорю, они всегда найдутся, но мало что значат). В наших головах, а стало быть, и в наших учебных курсах история скандинавской драматургии кончается на Стриндберге — нельзя же серьезно говорить о какой-нибудь Хелле Вуойолики, прогрессивной финской писательнице и большом друге советской страны.
Первое чувство, остающееся от чтения (и читок, устроенных на семинаре) пьес Астрид Сольбак, Хаувара Сигурйонсона, Вельте Хольтмана, Реко Лундана, Софии Фреден: эти тексты чрезвычайно профессиональны по уровню — и литературному, и театральному. В них совсем нет той печати дилетантизма, которая то более, то менее явственно лежит на всех, даже лучших сочинениях наших драматургов «угаровско-курочкинского» поколения. Ясно, что все они прошли хорошую школу, прежде всего школу Сэмюэла Беккета.
И одновременно вы видите, как пьесы скандинавов (принадлежащих примерно к тому же поколению тридцатипятилетних) похожи на нашу молодую драматургию по сути миороотношения. Пьесы, полные желчи, усталости, тоскливого отчаяния. Люди в них живут в странном полусне, в мире тягостного полусознания.
Их однообразный, односложный язык, состоящий преимущественно из междометий, иногда напоминает детский лепет, но лепет, переполненный экзистенциальным ужасом. Безнадежность жизни абсолютна, сомнению не подлежит, что констатируется с каким-то даже злорадным удовольствием.
Когда современный датский автор обращается к сюжету сказки Андерсена (Астрид Сольбак в пьесе «Холодное сердце»), нечто напоминающее историю Снежной королевы возникает в бреду умирающей от СПИДа проститутки.
В пьесе норвежца Вельте Хольдана действие происходит в безоконном доме, где свет давно отключен за неуплату. В темном пространстве живут люди, и все, что у них осталось, — это магнитофон, еще работающий на батарейках, и они слушают последние известия, записанные неизвестно когда — может быть, неделю, а может быть, десять лет назад. Больше никакой связи с миром у них нет. Они существуют в беспросветной «беккетовской» тьме и пустоте.
Время от времени за разбитой дверью лачуги персонажам пьесы мерещится свет: что это, гадают они, — поезд? автомобиль? Откуда им взяться в этом покинутом районе?
С российской сентиментальностью (или, вернее, с сентиментальностью, свойственной моему поколению) я спросил у автора о том, что этот образ означает: не свидетельствует ли он, что за пределами опустошенного мира есть некая надежда, свет бытия или небытия. Ответ был четким и жестким: «Там же сказано — поезд или авто. У меня свет — вещь конкретная. В любом случае это фары».
Когда нечто близкое возникает у русских авторов, это легко понять, взглянув на отечественную действительность и отечественную историю. В сопоставлении со скандинавским спокойным благополучием это ненаигранное отчаяние кому-то может показаться удивительным. Но степень сытости страны, в которой создается искусство, не так уж много в нем определяет. Грань проходит не между странами, а между поколениями.
Ю. Фоссе.
Фото Ю. Богатырева
Главной фигурой всей скандинавской программы Балтдома был, конечно, Юн Фоссе — сознаюсь, единственное имя, которое было мне знакомо. Он чуть ли не современный классик, обладатель множества наград и премий, чьи драмы идут по всей Европе.
На Балтдоме были представлены три его пьесы «Сон об осени», «Кто-то должен прийти» и «Имя». Две первых были показаны в программе фестивальных спектаклей, отрывки из третьей читали на семинаре. Проблематика, стиль, круг персонажей Фоссе примерно те же, что у его более молодых коллег. Герои его пьес — осколки, обломки людей. Они тоже существуют в тесных, замкнутых пространствах, на обочине бытия, их скудная речь тоже похожа на полусознательный лепет, они тоже поглощены неясным, неформулируемым страхом перед жизнью, ни на миг их не отпускающим.
Но не случайно текст пьес Фоссе напечатан столбиком, как текст стихотворения. Если вчитаться, вслушаться в эту как будто сверхобыденную речь, вы вдруг начнете чувствовать скрытую пульсацию поэтического ритма. Это грозный и прекрасный ритм моря, незримо, но постоянно присутствующего в мире норвежского автора. Море в пьесах Фоссе — это образ шевелящегося хаоса, слепой стихии коллективного подсознательного, прячущейся за бездвижной бесцветной жизнью людей, но одновременно и образ бесконечного пространства, могущественного освобождающего начала, какой-то загадочной надличной силы, способной взломать тесные пределы обыденного существования.
Юн Фоссе говорил, что своими учителями он считает Беккета и Чехова. Воздействие первого станет ясно всякому, кто откроет любой текст норвежского драматурга. Но не думаю, что второе имя было названо только для того, чтобы сделать нам приятное.
Есть нечто, что отграничивает пьесы Фоссе от беккетовской школы. У беккетианцев над миром людей нависает бесконечность метафизической пустоты, великого отсутствия. Годо не явится, поскольку его нет и быть не может. В пьесах норвежца вселенная дышит таинственным смыслом, она полна им. Людям он может быть недоступен, но это не значит, что его, этого «общего смысла», не существует. И тут больше Чехова, чем Беккета.
Сцена из спектакля «Сон об осени».
Фото из архива театра
Перед началом семинара, посвященного его драматургии, Юн Фоссе сказал, что ему неловко присутствовать на дискуссии о нем самом, пусть критики разбираются между собой, после чего демонстративно удалился.
Мне пришлось покинуть ученое собрание раньше времени (спешил на очередной спектакль, расписание фестиваля было уплотнено донельзя). Выходя, я чуть не споткнулся о человека, примостившегося в темном углу лестницы. Это был Юн Фоссе. Он возвратился и тихонько слушал, что о нем говорили в Санкт-Петербурге.
Жаль, если скандинавская программа Балтдома не достигнет своей главной цели — сделать пьесы Юна Фоссе и «прочих шведов» частью репертуара российских театров.
Декабрь 2002 г.
Комментарии (0)