П. И. Чайковский. «Евгений Онегин». Мариинский театр.
Дирижер Валерий Гергиев,
режиссеры-постановщики Моше Ляйзер, Патрис Корье,
художник-постановщик Кристиан Фенуйа
В канун 300-летия Петербурга Мариинский театр выпустил спектакль по опере, в которой «наше все»: и либретто Пушкина, и музыка Чайковского. Ставить это «все» было предложено французам в надежде, вероятно, на нетривиальность взгляда: режиссерской паре Моше Ляйзер — Патрис Корье (сделавшей совместно более 60-ти постановок в Европе и Америке), а также Кристиану Фенуйа (художник-постановщик), Агостино Кавалька (художник по костюмам) и Кристофу Форе (художник по свету) при музыкальном руководстве Валерия Гергиева. Любимую многими постановку Ю. Темирканова 1982 года пришлось на время забыть во имя «нового слова».
За последнее время Петербург знакомится уже со вторым «заимствованием» «Онегина» иностранцами: после фильма Файнса с прозаическим текстом, постельной сценой Татьяны и Гремина и песней Дунаевского «Ой, цветет калина» можно быть готовым ко всему. Впрочем, в нашем сознании «Евгений Онегин» есть и «Евгения Онегина» нет: его, как и Пушкина, демифологизировали, растащили по кускам все, от академиков до клипмейкеров и пиарщиков. А хочется настоящего, цельного, живого… Вот и решили французы творить как бы ab ovo, т. е. с белого листа, чтобы не множить клише, наивно заявляя интервьюерам, что предыдущих постановок не знают, традициям чужды.
В. Мороз (Онегин), Е. Акимов (Ленский).
Фото Н. Разиной из газеты «Мариинский театр»
Спектакль и начинается буквально с «белого листа» — суперзанавеса, напоминающего изжелта-белую страницу, на которую «наносятся» звуки томного вступления. И дальше, как в книжке, появляются незатейливые картинки, двоящиеся в силуэтах-отражениях (теневые проекции света). Правда, нет на этих картинках былого «пышного природы увяданья» в сцене перед усадьбой Лариных, как, впрочем, нет и меховой собиновской шапки на голове Ленского, пня и снега в сцене дуэли, нет «малинового берета» и ослепительного петербургского бала. Былого имперского великолепия нет. Французы, естественно, увидели в «Онегине» историю любви, то есть нелюбви. Историю про способность любить. Историю не то чтобы русской любви, а любви вообще. Такая история могла случиться когда угодно и с кем угодно. Для французов Татьяна не столько русская душа, сколько, подобно героине пьесы Треплева, — душа мировая. Неспроста в последней, седьмой картине финального объяснения Татьяна одета в серый костюм оперной Лизы из «Пиковой дамы» — в знак общности оперных женских душ. А три женских возраста (к сожалению, не хватает третьей сестры для чеховской коллизии) словно аллегории утра, дня и ночи человеческой жизни. Режиссеры опоэтизировали помещицу Ларину (обычно предстающую незаметной и серой), наделив ее элегичностью, мечтательностью и кротостью нрава и сделав едва ли не главной хранительницей потерянной красоты — тем самым указав истоки характера Татьяны.
«Онегин до поры был не способен любить, ходил с душевной раной, а когда вдруг влюбился — было поздно, время ушло», — страстно уверяли французы. Неслучайно с первой же картины на сцене, среди трех уродливых бутафорских берез, верхушки которых скрыты от глаз зрителя, одна — обрубленная.
В этой истории любви режиссеры не претендовали на революцию в сознании, просто хотели избавить слушателя от клише восприятия, апеллируя к письмам композитора, которому была нужна только «общая человечность, простота сюжета в соединении с гениальным текстом».
Смещающиеся по вертикали и горизонтали плоскости декораций до определенного момента обозначали выходы, которые закрылись после ссоры в доме Лариной. В сцене дуэли остается лишь узкий черный проем для шага в небытие, перед которым становится Ленский во время своей прощальной арии. А в двух последних картинах — на балу и в «комнате Татьяны» (комнаты нет, а есть условное место встречи, так похожее на сцену у Зимней канавки из «Пиковой дамы») — весь задник сцены представляет едва ли не край земли на фоне мрачного иссиня-черного неба в тревожных облаках.
Время музыки за счет замедления темпов здесь приравнено к времени реального дыхания жизни, биения сердца, несуетного произнесения слов. Амплитуда эмоций — в тонких тембровых градациях оркестра. Знакомые мотивы и гармонии настолько спаяны с немузыкальными переживаниями, что их привычность становится почти незаметной. Связь с реальностью — через настоящие яблоки, которые чистит для варенья Няня, через реальные чернила, которыми пишет письмо Татьяна; через почти осязаемую правду сцены письма (так истово исполненной Ириной Матаевой), когда Татьяна грезит о любовных отношениях с Онегиным; через молодых исполнителей, прямых ровесников персонажей. Молодые солисты Мариинского театра Владимир Мороз (Онегин), Ирина Матаева (Татьяна), Наталья Евстафьева (Ольга), Евгений Акимов (Ленский) блестяще передают своими голосами «взаправдашние» чувства. В этой постановке искомую правду чувств не скрывают до такой степени, что заставляют Онегина с Ленским драться «врукопашную» на именинах Татьяны, а Ленского — задирать юбку ветреной Ольге, дабы всех убедить в ее коварстве. Чувства не сдерживают, их обязательно обнажают откровенно и резко.
Вообще-то опера не только про любовь, но, быть может, про свободу чувств и противление всякому регламенту — темы для Чайковского чрезвычайно актуальные. Спектакль повествует именно об этом…
Ноябрь 2002 г.
Комментарии (0)