В. Вербин. «Два вечера в веселом доме»
(по мотивам повести А. Куприна «Яма»).
Новосибирский академический театр «Красный факел».
Режиссер Григорий Козлов, художник Илья Кутянский
«В звуках музыки — страданье,
Боль любви и шепот грез,
А вокруг одно мычанье,
Стоны, храп и посвист лоз».
И действительно, в прологе спектакля Г. Козлов как будто расшифровывает эту строфу Саши Черного. В темноте раздаются стоны, «дыхание страстей» и храп публичного дома — звуки, которые ловит и прикалывает к бумаге ударами клавиш старой пишушей машинки писатель Платонов (Сергей Пиоро). Его окошко горит неярким светом над этой жизнью — и «боль любви» становится буквами, а затем и «шепотом грез» великой русской литературы. Каждый удар по клавише — как гвоздик, вбитый в здание. Дымок папиросы курится над «мычанием» «Ямы»… Платонов открывает окно в ночь — и в зарождающуюся сценическую жизнь врывается «страдание» вердиевской «Травиаты». И вот уже все герои (спектакля? повести? чьей? Платонова? Куприна?) появляются в театральном прологе, прохаживаясь вдоль высокой светлой стены дома. Стена поднимается, за ней — комната. В комнате — жизнь.
В первом спектакле Григория Козлова «Концерт Саши Черного для фортепьяно с артистом» не было сыграно стихотворение, которое так и называется «Жизнь»:
У двух проституток сидят гимназисты:
Дудиленко, Барсов и Блок.
На Маше — персидская шаль и монисто,
На Даше — боа и платок.
Теперь, как будто держа эти строчки в уме, Г. Козлов поставил в новосибирском «Красном факеле» «стихотворение в прозе» — купринскую «Яму».
Темнеют уютными складками платья.
Две девичьих русых косы.
Как будто без взрослых здесь сестры и братья
В тиши коротают часы.
Да только по стенкам висят офицеры…
Не много ли их для сестер?
На смятой подушке бутылка мадеры,
И страшно затоптан ковер…
В основе спектакля — пьеса В. Вербина «Два вечера в веселом доме». Словосочетание «два вечера» навеяло режиссеру ассоциацию с «Пятью вечерами» (все мы вышли из какой-нибудь «Шинели»…) — и вот уже обитательницы публичного дома запели «Миленький ты мой…», как пела Тамара в товстоноговском спектакле, и в «едином человечьем общежитьи» (похожем, может быть, на общежитие фабричных девчонок — женское общежитие) оказались перемешаны судьбы проституток и их клиентов, «братьев и сестер». Предлагаемые условия здесь — не бордель, а собственно жизнь. В которой есть место предательствам, дури, болезням, дракам, слезам, драмам и трагедиям. И каждый имеет здесь право на любовь.
Поговорим о странностях любви?
Эстетика театра Козлова прямо связана с этикой его театра. Он любит актера, а, любя актера, любит его персонажа (как же можно не любить персонажа, которого играет любимый актер?). В свою очередь персонажи всех спектаклей Козлова тоже любят друг друга, любовью все мотивируется и движется. Иногда движется к смерти (как известно, любовью оскорбить нельзя, но залюбить до смерти можно). Таким образом, одна любовь, помноженная на другую и породившая третью, организует драматические отношения, а уж далее происходит «круговорот любви в природе», обмен ею со зрительным залом (как же актер может не любить зрителя?). В театре Козлова, играя доброго, не ищут в нем злого, а сразу находят в злом — доброго. Это не значит, что действие утопает в бледно-розовом сиропе. В одной умной книжке сказано: разница между двумя «да» может быть большей, чем между «да» и «нет». Все герои Козлова говорят «да», но с большой разницей в содержании этих «да».
Пьеса Вербина по сути своей репризна, она сбита из плотных сюжетных досок. Козлов этой репризности будто не замечает, разжижая реплику — психологией, двигаясь другой дорогой. В борьбе упругого текста и сценических подробностей рождается ритм.
В спектаклях Козлова всегда очень долгая экспозиция — жизнь раскатывается, постепенно набирая драматизм, а поначалу подробно рассказывая о себе, жизни, неторопливо и спокойно. Сначала мы долго наблюдаем привычно-пошлые «дневные» отношения «экономки по хозяйству» Эммы (Лидия Байрашевская) и вышибалы Симеона (Николай Хрячков). Когда можно взять, завалить на стол, остаться лежать, расставив ноги. Утро. В эту пору в доме вообще ходят в ночных рубашках, «боа и платках», неприбранные, простоволосые, опохмелясь случайной мадерой, не стеснясь помятых физиономий и спущенных чулок. В эту пору возвращаются с ночных «вызовов», делятся вчерашними впечатлениями и поют «Миленький ты мой…», надеясь в этот момент, что какой-нибудь «миленький» когда-нибудь возьмет с собой… Когда в доме появится Гладышев (Валерий Чумичев), сын которого, желторотый гимназист Коля (Сергей Щипицын), не просто посещает проститутку Женьку, а влюблен в нее, — Женька узнает в Гладышеве человека, изнасиловавшего ее в детстве, и упадет в обморок. Впрочем, действие на запнется об этот обморок. Жизнь в доме груба. Груба жизнь.
Когда-то, когда театр Г. Козлова только начинался, М. Корнакова писала о его спектаклях: «В них есть захватывающее свойство … ничуть не приукрашивая человека, заставить нас увидеть в нем загадочное излучение, живое свечение — словом, тот самый „состав души“, что не дает личности отождествиться с безликой материей разломанной, расколотой жизни…» (М. Корнакова. Раба любви // Петербургский театральный журнал, 1994, № 6).
Светлана Плотникова — Женька — с надтреснутым голосом и дурной болезнью, с абсолютной добротой и бабским, женским всепрощением. В ее отношениях с гимназистом Колей есть что-то детское и бережное, а дружку Платонову она дарит свою жизнь для его книги так же, как отдает тело случайным посетителям дома. Платонову литература важнее реальной Женькиной судьбы, и выходит, что он — сам проститутка. Большая. От литературы. Торгующая за деньги чужой жизнью.
Виктория Левченко — Соня — нелепое существо, словно выскочившее из еврейского анекдота вместе со своим женихом Соломоном. Здесь смех и грех одновременно. А когда Эмка станет владелицей заведения и объявит всем «Вон!», — Соня будет смешно, нараспев повторять только одно: «Эмма Эдуардовна…» — как будто изумленно причитать над собой, жертвой очередного погрома…
Наталья Голубничая — Манька — битая и отважная, развязная, самая вульгарная, пьющая и доверчивая. Встанет на дружескую ногу с пьяным Актером (Юрий Дроздов), а тот вдруг как даст ей в живот! Для Маньки, после матросни и солдат в кабаках, заведение — почти салон.
А еще — Наталья Мазец — Генриетта — молчаливая, со следами благородства, и Ксения Черноскутова — Любка — хитроглазая молодая толстуха… Заведение Эммы Эдуардовны и Григория Козлова населено плотно.
А хозяйка она, Эмка (Лидия Байрашевская). Мало актрис, которые умеют играть алгебру. Байрашевская умеет играть геометрию. Она чертит роль, рисуя углы, прямые линии, вертикали и как будто не занимается душой своей героини. Сухая, высокая, с легким акцентом, ее Эмка не склонна растекаться в чувствах, и трудно сказать, как и когда распознаешь в ней драмы и комплексы бывшей проститутки и похотливой быбы, которой при новой должности разврат не положен. Кульминация спектакля — сцена, когда подвыпившая Эмка рассказывает про новые правила, которые она заведет в доме. Ее монолог — как сбывшаяся мечта, опьяняющая всех, и в первую очередь ее саму. Потому никто не ожидает жестокого финала: «Все вон!»
Описывать этот спектакль трудно, потому что в нем нет ни трюков, ни концептуальных изгибов, ни метафорических обобщений. Козлов действительно занимается «плазмой жизни» и «составом души» каждой героини. Впечатление такое, будто режиссер-создатель долго-долго мял в руках «актерскую глину», согревал, лепил человечков, а потом вдохнул в персонажей душу и сказал: «Идите». И они доверчиво и безоглядно пошли за ним под песню «Миленький ты мой…», превращающуюся постепенно в марш наподобие «Прощания славянки».
Под эту музыку они уходят из заведения, унося в новую жуткую жизнь, туда, в зал, «в люди», через крутой амфитеатр «Красного факела», саквояжи с пожитками и украденными Тамарой деньгами. Они уходят, произнося на прощание свои истинные имена. «Миленький ты мой!» Музыка играет так радостно!
Когда Женька стреляется (в пьесе именно так), и все стоят, словно на похоронах, Платонов говорит: «Эта девушка была здорова». То есть — больна жизнь. Жизнь, лишенная любви.
В финале все стоят со свечами. Так же стояли герои в финале «Преступления и наказания». Платонов швыряет листы рукописи. Но, во-первых, поздно. Книга написана. Спектакль поставлен. А во-вторых, рукописи на горят. Так что не надо этих жестов. И хорошо, что свет сразу гаснет.
«В звуках музыки — страданье, Боль любви и шепот грез…»
Сентябрь 1999 г.
Комментарии (0)