Середина лета. Жара. Пустой город. Время летних отпусков. Заканчивая номер в июльской духоте, я все время спрашиваю себя: зачем? Почему, пока где-то плещутся озера и шумит лес, мы сидим на каменной Фонтанке и в тридцатиградусной жаре «затыкаем дырки» и «подбираем хвосты» ушедшего сезона?! «Что, по большому счету, случится, если у вас не будет рецензии на „Годунова“ и материалов по периферийным спектаклям? Не будет — и не будет! Вы никому ничего не должны!» — говорят друзья. И вообще, писать нужно про то, про что просит душа, причем сильно просит. Правильно!
Но, думаю я, не только у врачей существует клятва Гиппократа. У театральных критиков она тоже существует. И велит отражать неслучайное. И театральный процесс — процесс естественной, реальной жизни — имеет полное право требовать от тебя, как от врача, диагноза. Что у этого сезона с сердцем? А что с головой?
Тем более — мы, самые неимущие, никогда ничего не имевшие — остались ЕДИНСТВЕННЫМ ТОЛСТЫМ ТЕАТРАЛЬНЫМ ЖУРНАЛОМ во всей России. Может быть, возродится журнал «Театр», может быть, произойдет еще что-то, но сезон 1998/99 войдет в историю театра как сезон, когда «Петербургский театральный журнал» должен был в какой-то степени взять на себя функции российского (следующий наш номер, дай Бог, будет «Путешествием из Петербурга в Москву»). То, что почти все журналы (кроме «Театральной жизни» с неясными творческо-экономическими критериями) «умерли, как от какой-то холеры-морбус» (Белинский), а мы еще живы, зафиксировал состоявшийся в марте в Москве Всероссийский театральный форум. В этом сезоне журнал вышел три раза (№ 15, № 16, № 17). Такого, пожалуй, в нашей истории еще не бывало. Это ровно ничего не значит — судьба следующего номера опять не ясна (если кто-то думает, что у нас появились деньги, — он ошибается. Мы по-прежнему на паперти и ищем деньги на каждую книжку, хотя после Форума нам чуть-чуть помогли, благодаря чему вы держите в руках № 18-19).
К тому же журнал стал толще. Петербургская театральная жизнь так уплотнилась, что нам никак не удается вернуться к прежним объемам, журнал «пухнет»: масса актерских имен, значительных спектаклей, след от которых хочется оставить на страницах.
И знаете, по каким материалам точнее всего устанавливаются «герои сезона»? По курсовым работам театроведческого факультета. Когда одновременно на разных курсах возникает волна статей на одну и ту же тему — это верный признак: здесь — центр сезона. Бывало, накатывалась волна текстов о Додине, были «сезоны Чхеидзе», потом все разом кидались описывать В. Туманова и К. Воробьева (вариант — Д. Воробьева и А. Праудина), потом рекорд популярности бил А. Девотченко… Потом — Ю. Бутусов. В конце этого сезона «девятым валом» прокатились работы об актере Александре Баргмане, замечательно сыгравшем три роли подряд («P. S», «Лес», «Борис Годунов»), о Григории Козлове и об актерах в его спектаклях: раз, два, три… Кто больше? «P. S» в Александринке, «Лес» в театре на Литейном, учебный спектакль «Декамерон», «Яма» в новосибирском «Красном факеле»…
Нет, это, несомненно, был «сезон Козлова» и «сезон Баргмана». А. Баргман действительно как будто заново родился в спектаклях Г. Козлова и А. Сагальчика. Как известно, шесть лет он играл в Александринке и накопил список не просто ролей, а ролей «великих», после которых спокойно можно умирать: Гамлет, Клавдий, Фабрицио, Тузенбах… Теперь прибавились Несчастливцев и Самозванец. Чего же еще? Но именно в этом сезоне актер, еще недавно казавшийся «новым Каратыгиным», обнаружил в себе черты «Мартынова». Новая нервность, тонкость (Двойник и Насчастливцев) и способность к психологическому гротеску (Самозванец) расширили его дар, в этом сезоне у А. Баргмана появился шанс стать действительно большим артистом.
До этого Г. Козлов довольно долго «держал паузу» (со времени его знаменитого «Преступления и наказания» в петербургском ТЮЗе прошло больше четырех лет). Учил режиссерский курс, делал моноспектакль с А. Девотченко, рассказывал о будущих спектаклях на различных отрезках Моховой улицы, где стоит Театральная академия (долгие годы Гриша Козлов, разговаривающий с кем-нибудь о театре, — неотъемлемая часть «Мохового пейзажа»). Когда-то так же стоял у входа в институт, беседуя со всеми, А. И. Кацман, так что традиции любви к театральным людям живут… и согревают спектакли Г. Козлова. Он действительно любит актеров. Средства, которыми сделаны его спектакли, просты и могут казаться тривиальными (падают листья, звучит живая музыка, горит огонь), в их языке нет головокружительных метафор, возбуждающих изощренное театроведческое перо. Это театр, где Человек есть мера, где все одушевлено людьми, которые рядом, где личность суверенна и неприкосновенна. Такой вот гуманистический ХIХ век… О спектаклях «P. S», «Лес» и студенческом «Декамероне» наш журнал писал в № 17, об актерах в «Лесе» и спектакле «Яма» мы продолжаем разговор сейчас.
Притом — два «Годунова» (см. журнал) — несомненных события.
Притом — уникальный С. Дрейден — Ротмистр («Отец» в БДТ), мы писали об этом.
Притом — бешеный успех «Касатки», и успех абсолютно объяснимый. Если бы я писала рецензию на него, я назвала бы ее «Релакс!»: спектакль дает вам приятное чувство отдохновения (так нужное!). Смотришь, понимаешь, что эта приятность не имеет ровно никакого отношения к художественному переживанию, а все равно приятно. Как будто ешь зефир и запиваешь молоком.
Читатели и коллеги привыкли к тому, что каждая книжка «Петербургского театрального журнала» имеет свой сюжет. Сюжет этого номера — процесс. Мы расстались с вами и с театрами весной. Следовательно, весенние премьеры и персонажи, к ним относящиеся, стали нашей «драматургией». Номер складывается порой непредсказуемо. Скажем, мы никогда не откликаемся на юбилеи. И вдруг галерея актеров в этом номере оказалась «предисловием» к будущему юбилею Театра комедии, а тема комиков — от Чаплина до Бызгу — прорисовалась сама собой. Может быть, она нечаянно возникла откликом на предыдущий «режиссерский» номер и представила судьбы актеров Театра комедии — акимовских актеров — много лет несущих свой крест в отсутствии режиссерской любви. Вообще мы недаром уже второй номер посвящаем петербургским артистам, и так же закономерно, что в статьях наших авторов (и заслуженных и молодых) рифмами к нынешним именам звучат имена Ермоловой и Рыбакова, Мартынова, Савиной, Комиссаржевской… Значит — есть традиции, значит жизненное и художественное пространство едины, голоса аукаются, человек отвечает человеку…
Ведь и спектакли этого сезона сторонятся вещей глобальных, концептуальных, надмирных, итоговых, сторонятся заключительных и конечных сентенций. Они больше сосредоточены на человеке, на человеке смертном — Ротмистре, Калигуле, Крейслере… Этот маленький человек может быть безумен (новые петербургские «записки сумасшедшего» —Калигулы, Ротмистра, Крейслера — о разных гранях безумия). Столкновение с безумием всегда разрушительно. Но, гармонизированное театром, обнятое строгими профессиональными режиссерскими рамками, это безумие не изматывает, а дает вам, сидящим в зале, легкое чувство восторга перед Театром.
Такой вот гуманистический ХIХ век.
Это был сезон, когда на страницы «Петербургского театрального журнала» вошла (или вышла?) целая новая группа молодых критиков. Как когда-то (собственно, ровно десять лет назад) в студенческом журнале «Представление», а потом на страницах «Петербургского театрального журнала» формировались имена Л. Попова, И. Бойковой, Н. Маркарян, Д. Крижанской, Е. Тропп, Е. Вестергольм, М. Заболотней, Л. Шитенбург, входивших в профессию, в критику единой группой, так теперь, спустя десять лет, надеюсь, возникнут и окрепнут имена Е. Гороховской, Е. Строгалевой, А. Касумовой, К. Матвиенко, Ю. Акимовой, О. Токрановой и некоторых других, прячущихся пока за псевдонимами (как прятались за них в молодости и вышеперечисленные критики). У каждого племени «младого, незнакомого» — свои черты. У наших нынешних молодых авторов нет пафоса отрицания, нет (иногда жаль, что нет!) фельетонного пафоса и увлечения формой. Это вполне «классическое» поколение, у которого есть не только любовь к театру, но ощущение его близости. Хорошо это или плохо — не знаю, жизнь покажет, но они хотят любить то, о чем пишут, и склонны верить в профессию. Такой вот гуманистический ХIХ век.
За ним наступит другой. Говорят, ХХI…
Мы по-прежнему верим в непредсказуемую сюжетность жизни.
Комментарии (0)