«Елена Владимировна Юнгер. Когда имя-то произносишь, голова кружится и не верится, что это со мною… Еще пропасть, которая лежит между нами. Только кожей можно ощутить эту разницу, этот страшный зазор, который увеличивается с каждым годом, стирает, отдаляет созданный ими Театр, а самих их делает могиканами, чудаками, далекими звездами…» — из послесловия Виктора Гвоздицкого к книге Елены Юнгер «Все это было…»

Невозможно, фантастично, уму непостижимо! — взять интервью у Елены Владимировны Юнгер. Она — «далекая звезда», в ней отблеск совсем другой эпохи, и действительно, закружится голова, когда представишь, какие тени и голоса таятся в ее личном зазеркалье. Возможность снять трубку и набрать телефонный номер ничего не означает. Это все равно что явиться с разговором, скажем, к Саре Бернар или Элеоноре Дузе. Господи, ну о чем их можно было бы спросить?! Что мог бы пролепетать приросший к небу язык? В самом деле, о чем можно спросить Елену Юнгер — первую актрису блестящего акимовского театра, женщину-легенду, прожившую ослепительную, счастливую и насыщенную жизнь? Эту жизнь, со всеми ее невероятными событиями, встречами, она описала в своих книгах, вновь, словно в спектаклях или на невидимой кинопленке, еще раз «проиграв» те роли и ситуации, которые дарила ей судьба. Там, на страницах книг, можно найти ответы на многие вопросы, в том числе, может быть, и на главные, и на тайные: что образует человеческую судьбу? в чем состоит искусство жизни, ее прелесть и мужество? Как пережить удары и утраты, сохранив безукоризненно прямую спину и элегантную походку, артистическую грацию, особую стать?.. Как добывать ежедневно из жизненных недр такое неуловимое «вещество», как радость? Но не об этом же, в самом деле, ее спрашивать?

О театре? В своей книге она пишет: «Недавно я прочитала у одного французского театрального критика, известного под псевдонимом Гран Мажик Сиркюс, слова, запавшие мне в душу: „В театре надо быть смиренным. После вас придут другие и вас забудут. Очень скоро. Если сейчас и говорят еще иногда о Саре Бернар, то только потому, что у нее была деревянная нога“. Смешно и очень печально. Не хочется думать так. Да, театральное искусство быстротечно. Не оставляет ни книг, ни картин, ни симфоний, ни прекрасных зданий… Хотелось бы увидеть и услышать, как играли Асенкова и Комиссаржевская, Элеонора Дузе и Сара Бернар (даже с деревянной ногой). Это, увы, ушло безвозвратно».

Акимовский театр стоит. Все те же зеркала в фойе, потемневшие от времени, все те же знаменитые афиши и плакаты, и причудливая буква «К» все так же эксцентрично провисает над входом в Елисеевский магазин… Хотелось бы увидеть и услышать живопись и музыку акимовских спектаклей, его потрясающую труппу, тот неподражаемый юмор и уникальный стиль. Хотелось бы увидеть на сцене Елену Юнгер — судя по описаниям, самую стильную и острую, загадочную, терпкую из советских актрис ее поколения. После них пришли другие, но их не забыли. Акимовский театр стоит, но волшебное пространство его и ее театра, наверное, существует теперь не на Невском проспекте. Не только на Невском. Может быть, острее всего его можно почувствовать в их доме на Петровской набережной. Этот дом и мастерская Николая Павловича описаны Еленой Владимировной в книге; глава называется «Пещера волшебника». Студентам Театральной академии стоит прочитать эту главу и усвоить как величайший урок, и понять, что делает человека художником, в чем смысл и феномен театрального сочинительства. Эта глава, как и сама знаменитая Пещера, — не меньше, чем описания и экспликации спектаклей, воссоздает образ одного из самых блестящих театральных сочинителей ХХ века. Прежде чем прийти в этот дом, накануне, я посмотрела выставку «Антикварные салоны Санкт-Петербурга» в Этнографическом музее. Возвращенные и спасенные из плена былых времен старинные картины, мебель, бронза, фарфор, зеркала были великолепны, и все-таки не покидало ощущение, что История спит, словно мертвая царевна в хрустальном гробу, а вместо витязей прекрасных над ней склонились «скупые рыцари» новорусского капитализма. Пещера волшебника на Петровской набережной — живой дом, там «дышат почва и судьба» (как сказано Пастернаком, чей портрет среди множества других висит здесь на стене). Каждый сантиметр пространства художественно осмыслен и обогрет: портреты, фотографии, эскизы спектаклей, вазы, лампы, колокольчики, книги, тускло-золотой мундштук — подарок Чаплина, зеркала, линзы — все бесценные раритеты их жизни… Есть книжная серия «Мой ХХ век». Без этого дома, без этой жизни, без созданного ими театра ХХ век неполон. Елена Владимировна описала в своей книге переезд в этот дом, как ворчали недовольные грузчики: «Надо же, рухлядь какую перевозят». «Да, ценных вещей нет. Но есть вещи — бесценные. Пропитанные жизнелюбием Николая Павловича, его талантом». Среди этих бесценных вещей обитает Принцесса первой акимовской «Тени», Елена Владимировна Юнгер.

В самом деле, о чем можно спросить у актрисы, прошедшей, как и положено подлинной Принцессе, сквозь многие испытания, но побывавшей и на балу в этой жизни, и не на одном?… Видевшей Блока и Ахматову, на сцене — В.Давыдова и М. Чехова, танцевавшей танго с Чарли Чаплином в Голливуде в 1944 году и до сих пор, в свои почти девяносто лет, невыносимо грациозной, сияющей, праздничной, элегантно-остроумной, мудрой, ясной?… Ею восхищались, перед ней преклонялись, но ей даже не пытались подражать. Не было моды «на Юнгер»: можно было сшить похожее платье, но невозможно было перенять и усвоить ее неповторимый стиль, изысканный и пронзительно дразнящий. Правда ли, что вы танцевали с Чаплином?… Вот его портрет с дарственной надписью, вот ее портрет вместе с Уной. Правда ли, что в Париже вас писала Зинаида Серебрякова?… Вы действительно помните, как будто это было вчера, Михаила Чехова в «Эрике ХIV» и акимовского «Гамлета»?…

В своих книгах Елена Владимировна оставила нам портреты людей искусства, всемирно знаменитых и не очень, они на равных представлены в ее «литературной галерее». Нам кажется, в номере, посвященном актерскому искусству, ее художественные свидетельства — бесценны.

Беседу же с ней меньше всего можно отнести к жанру «интервью» — это словечко не из ее словаря. Принцессам, как и «далеким звездам», не пристало давать интервью. Мы можем лишь благодарить судьбу за то, что их сияния хватает далеко и надолго.

Елена Юнгер. Вы знаете, что у меня совсем нет голоса? Я буду говорить шепотом. Голос послужил мне хорошо. Я ему спасибо говорю. Я на него даже не сержусь. Я его в свое время, в театральной школе, с таким трудом «выговорила»! Теперь уж на него не сержусь, нет.

Ольга Скорочкина. А что еще, кроме голоса, вы «выговорили» в театральной школе? В студии на Росси вы учились всего два года — что они вам дали?

Е. Ю. Вы знаете, школа у нас была замечательная! Все, кто в ней учился, никогда не могли ее забыть. Школа у нас была слишком хорошая, может быть, поэтому ее довольно быстро закрыли. Каждый день нас учили речи, ставили голос, непременные уроки ритмики, фехтования, пластики. Классическая школа Ю.М. Юрьева была нам чужда и непонятна. Мы позволяли себе даже посмеиваться над ним и только позже оценили значение великолепно отработанного голосового аппарата. На уроках его была железная дисциплина, и мы барабанили гекзаметры… Елена Владимировна Елагина, ученица Вахтангова, обладала необычайным педагогическим даром! Она размягчала, рассвобождала нас. Снимала все наносное — подражательство, наигрыш, старалась выявить нашу подлинную, личную суть, освободить индивидуальность. Мы провели в школе всего два года. Что такое два года в длинной жизни? Оказывается, очень много! Это были важные и огромные два года! Как нас месили, лепили, чтобы подготовить к будущему труду! Наталья Эрнестовна Радлова приложила героические усилия, чтобы преодолеть природную зажатость моего голоса, чтобы он зазвучал, чтобы его было слышно. У нас были кумиры. Мы преклонялись перед Илларионом Николаевичем Певцовым. Когда он играл, наша студийная ложа в Александринке была всегда битком набита. Мы обожали Николая Симонова, все девушки были чуть-чуть влюблены в Леонида Сергеевича Вивьена… Я это могу сравнить разве что с довоенным периодом в Театре комедии — лучшего театрального времени я не знала. Это был необыкновенно счастливый период в театре. Потом еще очень долго там держался этот дух. И даже когда Николая Павловича не стало, некоторые молодые артисты, которые туда приходили, сумели этим духом заразиться…

О. С. С тех пор там столько воды утекло, побывало столько разных режиссеров, что было бы странно, если бы этот дух там остался и продолжал витать как ни в чем не бывало… И все-таки, есть ли что-то в искусстве театра, что не выветривается окончательно, не исчезает навсегда?

Е. Ю. Я верю, что не все исчезает бесследно даже в таком быстротечном искусстве, как театр. Я совершенно уверена, что к Николаю Павловичу еще вернутся, что новому поколению режиссеров еще могут понадобиться те ценности, которые были заложены в его понимании театра. Его имя еще зазвучит широко. Придут новые люди, и он станет им нужен. Я не могу про него ничего написать. Но только мне абсолютно ясно, что он гений. Как он всю жизнь прорывался к своему театру! Весь в ранах, края обожженные, рваные… После «Гамлета» у него были, конечно, замечательные спектакли, но ведь он потом больше не сделал ничего такой мощи и громадности, как «Гамлет»! В юности меня потряс Гамлет Михаила Чехова, но не меньше потряс и «Гамлет» Акимова в Вахтанговской театре! Какие там были Щукин, Орочко, Рубен Симонов! Со сцены шло такое!!! Прошло столько времени, а я до сих пор потрясена и не могу забыть пурпурный шлейф Клавдия на белой лестнице. А какая у Николая Павловича была графика! Но удалось издать только одну книжечку, больше с тех пор он ведь так не рисовал… Это печально. Но я верю, что у него еще будут учиться. В Мурманске живет его бывший ученик по фамилии Назаров, у него масса материалов, он подробно записывал уроки Акимова. Все это, надеюсь, еще должно пригодиться.

О. С. Я тоже думаю, что в искусстве театра не все так «бесследно», как кажется. Как и в опытах быстротекущей жизни. В своих книгах вы замечательно описываете детство, родителей, друзей… Видно, как много у вас там заложено, какая это невероятная «кладовая»…

Е. Ю. Да, детство у меня было — лучше не придумаешь. Я им до сих пор живу. Мне скоро будет 90 лет, я всю жизнь прожила в Петербурге, а до сих пор его так обожаю и все не могу наглядеться!… Я его разным видела, всякое помню. Помню, как напротив нашей школы горел Литовский замок, это было так зловеще и так интересно! Мы там часто играли, пока его не снесли. Очень хорошо помню отца, голос его помню, интонацию, всякие мелочи… Он меня «поставил». Он мне все читал: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Шекспира… Водил меня на «Горе от ума» в Александринку. Он хотел, чтобы я полюбила Фамусова-Давыдова. Но мне тогда больше понравился Чацкий-Юрьев. Как он возмущался моим дурным вкусом! Я стараюсь ничего не забывать из того, чему учил отец, — не головой не забывать, а всем существом, жить так, как он ценил. Он ненавидел трусость, ложь во всех ее проявлениях. Я же в детстве довольно много подвирала, чем очень мучила мать. Бесконечно переводила часы, вообще врала. Потом это прошло, конечно, когда выросла и сама стала работать. Ложь как «взрослое» качество не приемлю. У отца был брат-близнец, он сидел в тюрьме. Когда меня вызвали в прокуратуру и сказали: «Ваш дядя ни в чем не виноват» — я ответила, что не сомневалась в этом ни одной секунды. Это государство могло нас жестоко обманывать, я же в этих играх не участвовала. Помню, какие великолепные издевательства я переносила в ОВИРе, когда стала ездить за границу. Раз в два года я могла поехать в Париж, и как со мной сурова была лейтенант КГБ, у нее были крошечные злые глазки с намазанными ресницами, она все требовала, чтобы я сообщила все адреса и телефоны учреждений, где в течение жизни училась или работала. Я не могла ей сообщить данные школы Завадского в Москве, этот дом давно снесли, но она меня призывала: «А вы все равно вспомните! Раз уж катаетесь туда-сюда…»

О. С. Елена Владимировна, как на ваш взгляд, что формирует человека: Господь Бог? Время? Случайности? Закономерности? Он сам? И что в конечном счете определяет его судьбу?

Е. Ю. Мне кажется, это происходит разнообразно, у каждого свои обстоятельства. Про себя могу сказать, что мою жизнь определили два главных человека: отец и Николай Павлович. Они мне во многом помогли (слабое слово!). А вообще-то все имело значение. Но, как ни странно, меньше всего мою жизнь определили коммунистические обстоятельства. Да, это были чудовищные обстоятельства, и это невозможно забыть и с этим смириться, — но не они меня вылепили. Мне было всегда интересно жить. Было время, в 1918 году, когда очистки от картошки казались счастьем, невероятной роскошью. Бывали времена, когда под Новый год шилось новое красивое платье. Но это никогда не определяло отношений с жизнью. Я всегда умела быть благодарной жизни, людям, умела несказанно радоваться даже мелочам — и тогда жизнь меня одаривала по-крупному.

О. С. Я не стану спрашивать, были ли вы счастливы. Книги, которые вы написали, об этом свидетельствуют. На каждой, даже темной странице жизни, можно найти признаки радости и счастья. Видно, что в самые тяжелые времена вы владели искусством «легкого дыхания». Скажите, как вы преодолевали депрессии? Выработались ли у вас в течение жизни какие-то способы?

Е. Ю. Я не знаю, что такое депрессия. Чтобы их не преодолевать, в них нельзя позволять себе входить. Нельзя совсем не держать себя. Нельзя все отпустить. Мне было очень тяжело, когда не стало Николая Павловича. Я никого не хотела видеть. И выход тут может быть один — работа. Я очень люблю переводить. Когда я перевожу, я играю все роли. Вслух за всех играю, чтобы был живой текст. Мои переводы, книги — это ведь своего рода игра, продолжение театральной игры. Я «проигрываю» других людей, ситуации, заново все переживаю… Это счастье.

О. С. Вы знаете три языка — английский, французский, немецкий. Откуда такая роскошь?

Е. Ю. До революции к нам в дом приходила одна француженка, учила меня своему языку. Но старушка любила уходить после урока, непременно прихватив что-нибудь с собой, поэтому родители вынуждены были с ней расстаться. Я училась в немецкой школе Реформирте-шулле, она была самая молодая в Петербурге из немецких, еще были Петер-шулле, Анна-шулле. Она была напротив тюрьмы, Литовского замка. Теперь это переулок Матвеева, там детей учат музыке. В той же школе преподавал мой отец. Он был юристом и вел законоведение, а также русскую литературу. Но все это было до революции. В школу я поступила шести лет, в 1916 году. Потом началась Первая мировая война, и немецкий исключили из программы. Тогда родители нашли для занятий какого-то пленного австрийца. Но я не любила немецкий язык. Очень любила французский. Все время читала романы на французском языке. Говорить не могла. Английский выучила в Америке. И дочка моя там же выучила английский. Сначала она ходила там в школу и все время молчала. Меня даже однажды пригласили в школу, я в ужасе пришла: что случилось? Мне отвечают: «Она молчит». Посоветовали отдать ее недели на две в какую-нибудь семью. Но этого я сделать не могла. Чуть позже она сама заговорила, и теперь знает английский лучше меня. У меня есть ощущение английского языка. Но для того, чтобы заниматься переводами, нужно прежде всего как следует знать русский язык.

О. С. Как на ваш слух, в течение ХХ века какие изменения произошли в русском языке?

Е. Ю. Ужасающие. Но это произошло не только с русским. Вы, конечно же, читали Нину Берберову «Курсив мой»? Она пишет об изменениях, происшедших с тем же французским языком: невозможно слушать — все лают! Можно сойти с ума! А наши главы правительства! (Кстати, что за изящное выражение?!) Они же не могут по-человечески даже ударять! И потом все повторяют за одним чудовищные ударения… Осужден… Занять… так все начинают говорить! Жириновский — он еще ничего, он ведь просто клоун! Есть, конечно, некоторые, хорошо говорящие по-русски, — так на них же хочется молиться! Самый красивый, самый богатый, самый невероятный язык — и до чего его довели? Это же просто беда!

О. С. Вы много путешествовали, много видели. Русское лицо — чем оно отличается? В книге вы вспоминаете, как Зинаида Серебрякова, увидев вас в 1960-е годы в Париже, попросила разрешения написать ваш портрет, объяснив: «Я стосковалась по русским лицам». Что есть в русском лице, чего нельзя встретить нигде больше?

Е. Ю. Мне трудно это объяснить. Когда я в 1944 году жила в Америке, в Голливуде, там поражало обилие улыбающихся лиц. Улыбались все. Нежная ослепительная улыбка встречала вас в прачечной, кафе, кассе магазина, вам улыбались из-за прилавка, из-за стойки с фруктовыми соками. Все улыбаются, везде очаровательные улыбки с оскалом ослепительных зубов. Они вас радуют день, два. На третий эти улыбки кажутся вам немного приторными, на четвертый вы не знаете, куда убежать от них, на пятый вы счастливы встретить хмурое, неприветливое лицо. Это редкость. Прошло полвека, и вот к нам пришла эта отвратительная американская улыбка. За эту улыбку хочется зубы вырвать! У русских — глаза на те, их всегда выдают глаза. Их глаза непременно выражают что-то. У кого что. Но выражают.

О. С. Елена Владимировна, снятся ли вам театральные сны?

Е. Ю. О, до сих пор снятся! И почему-то снятся тревожные сюжеты, какие-то непременные препятствия, неприятности. Например, что я должна сейчас выйти на сцену, а на мне все разорвано. Вот — сцена Александринки, и я сейчас должна идти танцевать. Я просто схожу с ума! Слава Богу, просыпаюсь. Если судить по тому, как часто он мне снится, он не ушел от меня, театр. Иногда мне снится «Крик лангусты», иногда «Три женщины». И я ужасно волнуюсь! Я ведь еще в детстве совершенно точно знала, что буду актрисой. Одна знакомая моей тетки вспоминала как-то: «Ты знаешь, мы были у вас дома, ты сидела под столом. Мы спросили тебя, кем ты станешь, когда вырастешь. Ты ответила: „Я буду артисткой“». А когда отец первый раз сводил меня в Александринский театр на «Горе от ума» — это было начало. Балет меня так не трогал. Боже мой, какая была драма, когда мой педагог в студии на улице Росси отказалась работать с моим голосом! Я извела дома всех своими упражнениями!

О. С. Зато потом те, кто слышали вас со сцены, вспоминали, какой необыкновенный, волнующий у вас был голос, грудной, с чуть заметной хрипотцой. Скажите, как актриса вы всегда были свободны в том, что вы играли? В выборе ролей? У вас было ощущение свободы?

Е. Ю. Было. И в этом мне очень помогал Николай Павлович. У нас были удивительные отношения. Ни на кого непохожие. То, что я не хотела, я не играла. Но вообще-то я счастливый человек, мне редко предлагали играть, что мне не нравилось.

О. С. В своей книге вы вспоминаете, как чуть ли не стали бродвейской звездой, когда вам предложили играть Лизу Калитину в американизированном варианте «Дворянского гнезда».

Е. Ю. Это было просто издевательство над русской классикой! Американцы сочинили такую пьесу для Бродвея, где Лиза состарилась в своем монастыре, в Россию пришли фашисты, и вот эта Лиза-старушка устраивается им прислуживать и как истинная шпионка и патриотка умудряется подсыпать яду и всех отравить. Это был ее вклад в дело борьбы с фашизмом. Как я могла согласиться такое играть?! Американцы были, конечно, потрясены моим отказом. Как?! Вы же будете играть на Бродвее! Вы станете звездой! Это принесет вам огромные гонорары! Им, наверное, казалось, что от такого заманчивого предложения отказаться невозможно, а для меня было невозможно согласиться играть такое. Есть вещи, на которые соглашаться нельзя.

О. С. Были ли роли, о которых Вы мечтали с юности, да так и не удалось сыграть?

Е. Ю. В детстве я мечтала сыграть Грушеньку в «Братьях Карамазовых». И я ее nbsp;сыграла в театральной студии, в отрывках…

О. С. Были ли у вас роли, которые вы играть не любили?

Е. Ю. Я ненавидела Гурмыжскую играть в «Лесе». Николай Павлович ведь тоже, задолго до Фоменко, хотел ставить «Лес». И хотел, чтобы я играла Гурмыжскую. Говорил: «Вот, будешь скакать на коне!» Но Николаю Павловичу я могла сказать: «Не буду играть!» А Петру Наумовичу Фоменко я так сказать не могла. И играла. Но я ему все прощаю за его талант! Я видела у него «Волки и овцы» — Боже мой, как они играют! У нас в Театре комедии по жуткой пьесе «Муза» он поставил такой замечательный спектакль! Как там играл Слава Захаров!…

О. С. Кого из партнеров вы любили в Театре комедии?

Е. Ю. Обожаю Воропаева. Он замечательный, по-настоящему одаренный артист. А человек, по-моему, просто святой. А какой он чудесный партнер!

О. С. Хороший артист и хороший партнер — это всегда одно и то же?

Е. Ю. От партнера очень много зависит. Должна быть творческая связь, которая, увы, встречается нечасто. Когда играешь с чудесными партнерами — счастью нет границ. Многие любят играть с более слабыми партнерами. Наверное, думают, что таким образом, они выглядят в более выгодном свете. Но так думать — полная глупость! Я очень любила играть с Виктором Гвоздицким — мы играли вместе в спектаклях «Крик лангусты», «Заноза», «Одна ночь». Сергея Дрейдена я считаю самым гениальным актером! Как он играл в «Троянской войны не будет»!

О. С. А как он сегодня играет в «Отце» Стриндберга!

Е. Ю. Я мечтаю посмотреть «Отца». И «Мрамор». Мои домашние видели, мне рассказывали…

О. С. Елена Владимировна, когда-то у акимовского театра был свой зритель. И театр, и зритель гордились друг другом. До сих пор еще не выветрилась легенда, что в вашей гримерке среди зимы мог стоять куст белой сирени…

Е. Ю. Просто тогда в наш театр ходили очень интеллигентные люди. Среди них были и наши друзья. Но даже и просто незнакомые зрители — это были люди необычайной культуры. Они приходили по несколько раз на спектакль. В зале царила удивительная атмосфера. Знаете, я ведь давно не бываю в театре. Та атмосфера постепенно исчезла. Зал — чужой. Хотя я слышала, что они поставили Уайльда «Как важно быть серьезным». Мне бы очень хотелось посмотреть Уайльда!…

О. С. Скажите, как вы решали для себя проблему: театр и жизнь. Насколько они были друг от друга в зависимости? Кто у кого был в долгу?..

Е. Ю. Я никогда об этом не задумывалась. Я просто отдавала все и жизни, и театру. Мне все было в радость. Я с удовольствием бы поделилась с вами какими-нибудь секретами этой радости. Но я их не знаю.

О. С. Есть ли на свете что-нибудь, чего вы боитесь до сих пор?

Е. Ю. Я боюсь коммунистов — больше ничего. Теперь, наверное, трудно представить то немыслимое существование, которое они нам устроили. Трудно поверить! Больше этого уже не пережить.

О. С. Но когда читаешь ваши книги, не чувствуешь этого страха. Напротив, испытываешь зависть к невероятно весело, талантливо, интенсивно проживаемой жизни.

Е. Ю. Человек не может жить без радости! Мы искали эту радость, и так получалось, что она нам откликалась.

О. С. Во что вы верите сегодня?

Е. Ю. Я очень верю в маленьких детей. Моей правнучке четыре года, а правнуку полтора. Они такие разные и так интересно смотрят на мир! Вот видите, у меня в комнате цветок несколько лет молчал-молчал и вдруг расцвел!

О. С. Аленький цветочек. Как будто из сказки цветок, такой диковинный!

Е. Ю. Так вот правнук не может оторваться от этого цветка! Или недавно его куда-то водили, там была очень красивая люстра. Он встал под ней и так смотрел на нее, и ни за что не хотел оттуда уходить!.. Он, как и все дети, вечно все выдергивает, вытаскивает ручки из дверей. Но, что для меня невероятно, — потом их обратно же и вставляет. Все люди в детстве так талантливы и многое обещают. Потом происходит по-разному. Может быть, это поколение сдержит свои обещания?.. Я почему-то в это очень верю.

Елена Юнгер. Вы знаете, что у меня совсем нет голоса? Я буду говорить шепотом. Голос послужил мне хорошо. Я ему спасибо говорю. Я на него даже не сержусь. Я его в свое время, в театральной школе, с таким трудом «выговорила»! Теперь уж на него не сержусь, нет.

Ольга Скорочкина. А что еще, кроме голоса, вы «выговорили» в театральной школе? В студии на Росси вы учились всего два года — что они вам дали?

Е. Ю. Вы знаете, школа у нас была замечательная! Все, кто в ней учился, никогда не могли ее забыть. Школа у нас была слишком хорошая, может быть, поэтому ее довольно быстро закрыли. Каждый день нас учили речи, ставили голос, непременные уроки ритмики, фехтования, пластики. Классическая школа Ю.М. Юрьева была нам чужда и непонятна. Мы позволяли себе даже посмеиваться над ним и только позже оценили значение великолепно отработанного голосового аппарата. На уроках его была железная дисциплина, и мы барабанили гекзаметры… Елена Владимировна Елагина, ученица Вахтангова, обладала необычайным педагогическим даром! Она размягчала, рассвобождала нас. Снимала все наносное — подражательство, наигрыш, старалась выявить нашу подлинную, личную суть, освободить индивидуальность. Мы провели в школе всего два года. Что такое два года в длинной жизни? Оказывается, очень много! Это были важные и огромные два года! Как нас месили, лепили, чтобы подготовить к будущему труду! Наталья Эрнестовна Радлова приложила героические усилия, чтобы преодолеть природную зажатость моего голоса, чтобы он зазвучал, чтобы его было слышно. У нас были кумиры. Мы преклонялись перед Илларионом Николаевичем Певцовым. Когда он играл, наша студийная ложа в Александринке была всегда битком набита. Мы обожали Николая Симонова, все девушки были чуть-чуть влюблены в Леонида Сергеевича Вивьена… Я это могу сравнить разве что с довоенным периодом в Театре комедии — лучшего театрального времени я не знала. Это был необыкновенно счастливый период в театре. Потом еще очень долго там держался этот дух. И даже когда Николая Павловича не стало, некоторые молодые артисты, которые туда приходили, сумели этим духом заразиться…

О. С. С тех пор там столько воды утекло, побывало столько разных режиссеров, что было бы странно, если бы этот дух там остался и продолжал витать как ни в чем не бывало… И все-таки, есть ли что-то в искусстве театра, что не выветривается окончательно, не исчезает навсегда?

Е. Ю. Я верю, что не все исчезает бесследно даже в таком быстротечном искусстве, как театр. Я совершенно уверена, что к Николаю Павловичу еще вернутся, что новому поколению режиссеров еще могут понадобиться те ценности, которые были заложены в его понимании театра. Его имя еще зазвучит широко. Придут новые люди, и он станет им нужен. Я не могу про него ничего написать. Но только мне абсолютно ясно, что он гений. Как он всю жизнь прорывался к своему театру! Весь в ранах, края обожженные, рваные… После «Гамлета» у него были, конечно, замечательные спектакли, но ведь он потом больше не сделал ничего такой мощи и громадности, как «Гамлет»! В юности меня потряс Гамлет Михаила Чехова, но не меньше потряс и «Гамлет» Акимова в Вахтанговской театре! Какие там были Щукин, Орочко, Рубен Симонов! Со сцены шло такое!!! Прошло столько времени, а я до сих пор потрясена и не могу забыть пурпурный шлейф Клавдия на белой лестнице. А какая у Николая Павловича была графика! Но удалось издать только одну книжечку, больше с тех пор он ведь так не рисовал… Это печально. Но я верю, что у него еще будут учиться. В Мурманске живет его бывший ученик по фамилии Назаров, у него масса материалов, он подробно записывал уроки Акимова. Все это, надеюсь, еще должно пригодиться.

О. С. Я тоже думаю, что в искусстве театра не все так «бесследно», как кажется. Как и в опытах быстротекущей жизни. В своих книгах вы замечательно описываете детство, родителей, друзей… Видно, как много у вас там заложено, какая это невероятная «кладовая»…

Е. Ю. Да, детство у меня было — лучше не придумаешь. Я им до сих пор живу. Мне скоро будет 90 лет, я всю жизнь прожила в Петербурге, а до сих пор его так обожаю и все не могу наглядеться!… Я его разным видела, всякое помню. Помню, как напротив нашей школы горел Литовский замок, это было так зловеще и так интересно! Мы там часто играли, пока его не снесли. Очень хорошо помню отца, голос его помню, интонацию, всякие мелочи… Он меня «поставил». Он мне все читал: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Шекспира… Водил меня на «Горе от ума» в Александринку. Он хотел, чтобы я полюбила Фамусова-Давыдова. Но мне тогда больше понравился Чацкий-Юрьев. Как он возмущался моим дурным вкусом! Я стараюсь ничего не забывать из того, чему учил отец, — не головой не забывать, а всем существом, жить так, как он ценил. Он ненавидел трусость, ложь во всех ее проявлениях. Я же в детстве довольно много подвирала, чем очень мучила мать. Бесконечно переводила часы, вообще врала. Потом это прошло, конечно, когда выросла и сама стала работать. Ложь как «взрослое» качество не приемлю. У отца был брат-близнец, он сидел в тюрьме. Когда меня вызвали в прокуратуру и сказали: «Ваш дядя ни в чем не виноват» — я ответила, что не сомневалась в этом ни одной секунды. Это государство могло нас жестоко обманывать, я же в этих играх не участвовала. Помню, какие великолепные издевательства я переносила в ОВИРе, когда стала ездить за границу. Раз в два года я могла поехать в Париж, и как со мной сурова была лейтенант КГБ, у нее были крошечные злые глазки с намазанными ресницами, она все требовала, чтобы я сообщила все адреса и телефоны учреждений, где в течение жизни училась или работала. Я не могла ей сообщить данные школы Завадского в Москве, этот дом давно снесли, но она меня призывала: «А вы все равно вспомните! Раз уж катаетесь туда-сюда…»

О. С. Елена Владимировна, как на ваш взгляд, что формирует человека: Господь Бог? Время? Случайности? Закономерности? Он сам? И что в конечном счете определяет его судьбу?

Е. Ю. Мне кажется, это происходит разнообразно, у каждого свои обстоятельства. Про себя могу сказать, что мою жизнь определили два главных человека: отец и Николай Павлович. Они мне во многом помогли (слабое слово!). А вообще-то все имело значение. Но, как ни странно, меньше всего мою жизнь определили коммунистические обстоятельства. Да, это были чудовищные обстоятельства, и это невозможно забыть и с этим смириться, — но не они меня вылепили. Мне было всегда интересно жить. Было время, в 1918 году, когда очистки от картошки казались счастьем, невероятной роскошью. Бывали времена, когда под Новый год шилось новое красивое платье. Но это никогда не определяло отношений с жизнью. Я всегда умела быть благодарной жизни, людям, умела несказанно радоваться даже мелочам — и тогда жизнь меня одаривала по-крупному.

О. С. Я не стану спрашивать, были ли вы счастливы. Книги, которые вы написали, об этом свидетельствуют. На каждой, даже темной странице жизни, можно найти признаки радости и счастья. Видно, что в самые тяжелые времена вы владели искусством «легкого дыхания». Скажите, как вы преодолевали депрессии? Выработались ли у вас в течение жизни какие-то способы?

Е. Ю. Я не знаю, что такое депрессия. Чтобы их не преодолевать, в них нельзя позволять себе входить. Нельзя совсем не держать себя. Нельзя все отпустить. Мне было очень тяжело, когда не стало Николая Павловича. Я никого не хотела видеть. И выход тут может быть один — работа. Я очень люблю переводить. Когда я перевожу, я играю все роли. Вслух за всех играю, чтобы был живой текст. Мои переводы, книги — это ведь своего рода игра, продолжение театральной игры. Я «проигрываю» других людей, ситуации, заново все переживаю… Это счастье.

О. С. Вы знаете три языка — английский, французский, немецкий. Откуда такая роскошь?

Е. Ю. До революции к нам в дом приходила одна француженка, учила меня своему языку. Но старушка любила уходить после урока, непременно прихватив что-нибудь с собой, поэтому родители вынуждены были с ней расстаться. Я училась в немецкой школе Реформирте-шулле, она была самая молодая в Петербурге из немецких, еще были Петер-шулле, Анна-шулле. Она была напротив тюрьмы, Литовского замка. Теперь это переулок Матвеева, там детей учат музыке. В той же школе преподавал мой отец. Он был юристом и вел законоведение, а также русскую литературу. Но все это было до революции. В школу я поступила шести лет, в 1916 году. Потом началась Первая мировая война, и немецкий исключили из программы. Тогда родители нашли для занятий какого-то пленного австрийца. Но я не любила немецкий язык. Очень любила французский. Все время читала романы на французском языке. Говорить не могла. Английский выучила в Америке. И дочка моя там же выучила английский. Сначала она ходила там в школу и все время молчала. Меня даже однажды пригласили в школу, я в ужасе пришла: что случилось? Мне отвечают: «Она молчит». Посоветовали отдать ее недели на две в какую-нибудь семью. Но этого я сделать не могла. Чуть позже она сама заговорила, и теперь знает английский лучше меня. У меня есть ощущение английского языка. Но для того, чтобы заниматься переводами, нужно прежде всего как следует знать русский язык.

О. С. Как на ваш слух, в течение ХХ века какие изменения произошли в русском языке?

Е. Ю. Ужасающие. Но это произошло не только с русским. Вы, конечно же, читали Нину Берберову «Курсив мой»? Она пишет об изменениях, происшедших с тем же французским языком: невозможно слушать — все лают! Можно сойти с ума! А наши главы правительства! (Кстати, что за изящное выражение?!) Они же не могут по-человечески даже ударять! И потом все повторяют за одним чудовищные ударения… Осужден… Занять… так все начинают говорить! Жириновский — он еще ничего, он ведь просто клоун! Есть, конечно, некоторые, хорошо говорящие по-русски, — так на них же хочется молиться! Самый красивый, самый богатый, самый невероятный язык — и до чего его довели? Это же просто беда!

О. С. Вы много путешествовали, много видели. Русское лицо — чем оно отличается? В книге вы вспоминаете, как Зинаида Серебрякова, увидев вас в 1960-е годы в Париже, попросила разрешения написать ваш портрет, объяснив: «Я стосковалась по русским лицам». Что есть в русском лице, чего нельзя встретить нигде больше?

Е. Ю. Мне трудно это объяснить. Когда я в 1944 году жила в Америке, в Голливуде, там поражало обилие улыбающихся лиц. Улыбались все. Нежная ослепительная улыбка встречала вас в прачечной, кафе, кассе магазина, вам улыбались из-за прилавка, из-за стойки с фруктовыми соками. Все улыбаются, везде очаровательные улыбки с оскалом ослепительных зубов. Они вас радуют день, два. На третий эти улыбки кажутся вам немного приторными, на четвертый вы не знаете, куда убежать от них, на пятый вы счастливы встретить хмурое, неприветливое лицо. Это редкость. Прошло полвека, и вот к нам пришла эта отвратительная американская улыбка. За эту улыбку хочется зубы вырвать! У русских — глаза на те, их всегда выдают глаза. Их глаза непременно выражают что-то. У кого что. Но выражают.

О. С. Елена Владимировна, снятся ли вам театральные сны?

Е. Ю. О, до сих пор снятся! И почему-то снятся тревожные сюжеты, какие-то непременные препятствия, неприятности. Например, что я должна сейчас выйти на сцену, а на мне все разорвано. Вот — сцена Александринки, и я сейчас должна идти танцевать. Я просто схожу с ума! Слава Богу, просыпаюсь. Если судить по тому, как часто он мне снится, он не ушел от меня, театр. Иногда мне снится «Крик лангусты», иногда «Три женщины». И я ужасно волнуюсь! Я ведь еще в детстве совершенно точно знала, что буду актрисой. Одна знакомая моей тетки вспоминала как-то: «Ты знаешь, мы были у вас дома, ты сидела под столом. Мы спросили тебя, кем ты станешь, когда вырастешь. Ты ответила: „Я буду артисткой“». А когда отец первый раз сводил меня в Александринский театр на «Горе от ума» — это было начало. Балет меня так не трогал. Боже мой, какая была драма, когда мой педагог в студии на улице Росси отказалась работать с моим голосом! Я извела дома всех своими упражнениями!

О. С. Зато потом те, кто слышали вас со сцены, вспоминали, какой необыкновенный, волнующий у вас был голос, грудной, с чуть заметной хрипотцой. Скажите, как актриса вы всегда были свободны в том, что вы играли? В выборе ролей? У вас было ощущение свободы?

Е. Ю. Было. И в этом мне очень помогал Николай Павлович. У нас были удивительные отношения. Ни на кого непохожие. То, что я не хотела, я не играла. Но вообще-то я счастливый человек, мне редко предлагали играть, что мне не нравилось.

О. С. В своей книге вы вспоминаете, как чуть ли не стали бродвейской звездой, когда вам предложили играть Лизу Калитину в американизированном варианте «Дворянского гнезда».

Е. Ю. Это было просто издевательство над русской классикой! Американцы сочинили такую пьесу для Бродвея, где Лиза состарилась в своем монастыре, в Россию пришли фашисты, и вот эта Лиза-старушка устраивается им прислуживать и как истинная шпионка и патриотка умудряется подсыпать яду и всех отравить. Это был ее вклад в дело борьбы с фашизмом. Как я могла согласиться такое играть?! Американцы были, конечно, потрясены моим отказом. Как?! Вы же будете играть на Бродвее! Вы станете звездой! Это принесет вам огромные гонорары! Им, наверное, казалось, что от такого заманчивого предложения отказаться невозможно, а для меня было невозможно согласиться играть такое. Есть вещи, на которые соглашаться нельзя.

О. С. Были ли роли, о которых Вы мечтали с юности, да так и не удалось сыграть?

Е. Ю. В детстве я мечтала сыграть Грушеньку в «Братьях Карамазовых». И я ее сыграла в театральной студии, в отрывках…

О. С. Были ли у вас роли, которые вы играть не любили?

Е. Ю. Я ненавидела Гурмыжскую играть в «Лесе». Николай Павлович ведь тоже, задолго до Фоменко, хотел ставить «Лес». И хотел, чтобы я играла Гурмыжскую. Говорил: «Вот, будешь скакать на коне!» Но Николаю Павловичу я могла сказать: «Не буду играть!» А Петру Наумовичу Фоменко я так сказать не могла. И играла. Но я ему все прощаю за его талант! Я видела у него «Волки и овцы» — Боже мой, как они играют! У нас в Театре комедии по жуткой пьесе «Муза» он поставил такой замечательный спектакль! Как там играл Слава Захаров!…

О. С. Кого из партнеров вы любили в Театре комедии?

Е. Ю. Обожаю Воропаева. Он замечательный, по-настоящему одаренный артист. А человек, по-моему, просто святой. А какой он чудесный партнер!

О. С. Хороший артист и хороший партнер — это всегда одно и то же?

Е. Ю. От партнера очень много зависит. Должна быть творческая связь, которая, увы, встречается нечасто. Когда играешь с чудесными партнерами — счастью нет границ. Многие любят играть с более слабыми партнерами. Наверное, думают, что таким образом, они выглядят в более выгодном свете. Но так думать — полная глупость! Я очень любила играть с Виктором Гвоздицким — мы играли вместе в спектаклях «Крик лангусты», «Заноза», «Одна ночь». Сергея Дрейдена я считаю самым гениальным актером! Как он играл в «Троянской войны не будет»!

О. С. А как он сегодня играет в «Отце» Стриндберга!

Е. Ю. Я мечтаю посмотреть «Отца». И «Мрамор». Мои домашние видели, мне рассказывали…

О. С. Елена Владимировна, когда-то у акимовского театра был свой зритель. И театр, и зритель гордились друг другом. До сих пор еще не выветрилась легенда, что в вашей гримерке среди зимы мог стоять куст белой сирени…

Е. Ю. Просто тогда в наш театр ходили очень интеллигентные люди. Среди них были и наши друзья. Но даже и просто незнакомые зрители — это были люди необычайной культуры. Они приходили по несколько раз на спектакль. В зале царила удивительная атмосфера. Знаете, я ведь давно не бываю в театре. Та атмосфера постепенно исчезла. Зал — чужой. Хотя я слышала, что они поставили Уайльда «Как важно быть серьезным». Мне бы очень хотелось посмотреть Уайльда!…

О. С. Скажите, как вы решали для себя проблему: театр и жизнь. Насколько они были друг от друга в зависимости? Кто у кого был в долгу?..

Е. Ю. Я никогда об этом не задумывалась. Я просто отдавала все и жизни, и театру. Мне все было в радость. Я с удовольствием бы поделилась с вами какими-нибудь секретами этой радости. Но я их не знаю.

О. С. Есть ли на свете что-нибудь, чего вы боитесь до сих пор?

Е. Ю. Я боюсь коммунистов — больше ничего. Теперь, наверное, трудно представить то немыслимое существование, которое они нам устроили. Трудно поверить! Больше этого уже не пережить.

О. С. Но когда читаешь ваши книги, не чувствуешь этого страха. Напротив, испытываешь зависть к невероятно весело, талантливо, интенсивно проживаемой жизни.

Е. Ю. Человек не может жить без радости! Мы искали эту радость, и так получалось, что она нам откликалась.

О. С. Во что вы верите сегодня?

Е. Ю. Я очень верю в маленьких детей. Моей правнучке четыре года, а правнуку полтора. Они такие разные и так интересно смотрят на мир! Вот видите, у меня в комнате цветок несколько лет молчал-молчал и вдруг расцвел!

О. С. Аленький цветочек. Как будто из сказки цветок, такой диковинный!

Е. Ю. Так вот правнук не может оторваться от этого цветка! Или недавно его куда-то водили, там была очень красивая люстра. Он встал под ней и так смотрел на нее, и ни за что не хотел оттуда уходить!.. Он, как и все дети, вечно все выдергивает, вытаскивает ручки из дверей. Но, что для меня невероятно, — потом их обратно же и вставляет. Все люди в детстве так талантливы и многое обещают. Потом происходит по-разному. Может быть, это поколение сдержит свои обещания?.. Я почему-то в это очень верю.

Май 1999 г.