Эти роли не обсуждались экспертным советом Высшей петербургской театральной премии «Золотой софит», они не попали в актерский «парад планет». Звезды светили не им, и главные линии судьбы прошлись в этом сезоне совсем по другим театральным дорогам. Разумеется, «Софиту» будет куда направить свои золотые лучи: по части актерских событий сезон был не беден. Сергей Дрейден, этот «беспримесный гений» (как выразилась одна моя коллега), и Елена Попова — их страстная и бесстрашная «анатомия любви» в напряженно-угрюмой стриндберговской драме. Виртуозный и солнечный Сергей Бызгу в «Плутнях Скапена». Блистательный артистический дуэт Александра Баргмана и Алексея Девотченко, путешествующий между Александринкой и Литейным, от романтического двойничества Гофмана — «вперед к Островскому». Разумеется, в юбилейный пушкинский год наши драматические таланты просто обязаны были «засветиться» в пушкинских ролях, от царей до самозванцев: театралы оценили работы Валерия Ивченко, Валерия Дегтяря, Александра Баргмана… Нашим актрисам удались в этом сезоне роли «незабвенных тетушек»: сколько взрывного сценического пороху, сколько жизни и огня, слез, интриг и лукавства, сколько комических бриллиантов было рассыпано в игре Татьяны Ткач (Гурмыжская в «Лесе») и Татьяны Григорьевой (Варвара в «Касатке»)!

Жаль, что «Золотой софит» не имеет номинации «лучшие роли второго плана». Там, на обочине главных линий и сюжетов, сияют невидимые миру слезы и случаются драмы отнюдь не менее значимые, нежели в центре сценических событий. Как пошутил однажды Эфрос, перефразировавший Станиславского: «Нет маленьких ролей, есть ничтожные театральные обстоятельства». Театральные обстоятельства могут быть какими угодно, хоть ничтожными, хоть благоприятными, некто сверху может сдать карты счастливо, а может из рук вон гадко. Наш сюжет — про больших артистов в маленьких ролях. «Без меня народ неполный», — говорил герой Андрея Плато-нова. Так и наши герои могли бы сказать: «Без меня сезон неполный». Все эти театральные премии, номинации, маски с софитами — золотые погремушки, игрушки судьбы и случая, медаль на грудь за театральную доблесть и отвагу, а жизнь театра идет своим чередом. «Актеры, птицы небесные…» — вздыхал один старик в пьесе Островского. Будь моя воля, вручала бы нашим «птицам» премии за «маленькие» роли: тем, без кого ни спектакль, ни сезон неполон. Вот, собственно, мои лауреаты.

Леонид Неведомский —
Захар («Обломов» в театре «Русская антреприза» им. Андрея Миронова)

Л. Неведомский (Захар). «Обломов». Театр «Русская антреприза» им. Андрея Миронова. Фото из архива театра

Вся Россия в этом «Обломове» — огромное пыльное одеяло, безжалостно и наглухо накрывшее сцену. На этом одеяле и разыгран гончаровский роман про навсегда уснувшую душу. Влад Фурман в поисках «русского духа» обратился к былинно-сказочным сюжетам: фольклорные добры молодцы, с их частушками, и попевками призваны, видимо, символизировать русский сон с молочными реками и кисельными берегами. Эти «сонные мечтания» то и дело прерывают романный сюжет, сгоняют главных героев с одеяла: сны Ильи Ильича Обломова увидены здесь, может быть, и в русском духе, да уж больно он бутафорски-китчевый — и цветы, и белый конь, и былинные белые одежды, и парики непереносимо и пыльно отдают пенопластом. Между тем так далеко, в фольклорные дали, можно было и не удаляться. Русский дух гораздо ближе: он, собственно, без всяких стилизаций и специальных причуд возникает, когда из-под бескрайнего одеяла вылезает, тихо поругиваясь, седой увалень, старый дядька с повадками медведя-пестуна. Если в ком и бьется здесь голубиное сердце, в ком и можно обнаружить природный, органический состав русской души с ее неподдельным, живым теплом — так это в старом слуге. Неведомский, кажется, без труда берет своим низким грудным голосом ноты, в которых скрыта тайная музыка гончаровского романа: незамутненно-чистая душевность и тоска, постоянная тревога и какой-то дремотный вечный покой. И никакая былинная бутафория не в силах заглушить его низкий протяжный голос: он свою роль словно «выпевает», а поет, как рыдает, и его безукоризненно чистая и глубокая басовая партия — словно живая вода в этом «молочно-кисельном» спектакле. Он вроде бы ничем содержательно-драматическим тут и не занят. Подаст чаю, сметет пыль, отчитает, защитит, подложит мягкую подушку, принесет сюртук… Между тем его басовый «гул» несет в себе истинно драматическое напряжение — сколько там сердечной силы и тепла, боли и сострадания!.. Надо видеть, как он молится за Илью Ильича. Это особое искусство — помянуть и перекрестить — то, чем Неведомский владеет как мало кто из драматических артистов. Его финальная «поминальная молитва» по усопшему барину в сущности и дает тот загадочный субстрат русской душевности, о котором так живо, так горячо и так безнадежно по-немецки рассуждают Ольга Ильинская и Андрей Штольц в этом спектакле.

Елена Маркина — Мавра («Душечка» в театре им. Ленсовета)

Е. Маркина (Мавра). «Душечка». Театр им. Ленсовета. Фото В. Васильева

Трогательная чеховская Душечка, Ольга Семеновна Племянникова, сама по себе мало увлекла режиссера Георгия Васильева. Его спектакль, поставленный на малой сцене театра им. Ленсовета, кажется, ожил и набрал дыхание, когда дело подходило к финалу. Бедная и нежнейшая Ольга Семеновна, которой режиссер поначалу примерял загадочную черную вуаль Незнакомки Крамского, вдруг стала Мировой душой из пьесы Кости Треплева. И все жизни, все жизни, свершившие свой печальный круг, прежде чем погаснуть, ожили и заполыхали в ее тревожных темных глазах. Нет сомнения, что Мировая душа близка актерской природе Ирины Савицковой, в которой полыхает тайный огонь и траур Электры, которой вполне под силу сыграть, скажем, булгаковскую Маргариту — но тихое свечение чеховской Душечки, смиренно осознающей себя частью мужской судьбы и в этом находящей смысл и радость жизни, — не стало темой этой одаренной актрисы. Эта тема, судя по всему, не слишком взволновала и режиссера: предфинальный крен спектакля в сторону блуждающей в космических потемках Мировой души выдал истинный сюжет, который его интересовал. Тем не менее подлинную Душечку в спектакле мы увидели. «Ду-у-ушечка…Поду-у-ушечка… Каду-у-у-ушечка…» — Мавра Елены Маркиной бесшумно семенила по сцене в своих мягких войлочных тапочках, вся округло-уютная, теплая, домашняя, в ситце да шерсти, в оборочках-рюшечках. Не говорила — ворковала-выпевала, и в каждой фразе у нее была нежная уютная законченность. Как она обихаживала свою Оленьку, как ждала женихов, как готовила ее к венцу, как расстилала перед молодоженами нарядные половики, как ладно потом их прибирала… Как гениально растворялась в ежедневном течении жизни. Быт в ее мягких пухлых руках превращался в чистую поэзию. Вот в ком жило смиренное и тихое умение раствориться в чужой судьбе, вот кто — любя и сострадая — мог отозваться и воплотиться в чужих жизнях… Пуховые подушечки и деревянные кадушечки она несла с такой же легкостью и благоговением, как если бы в руках у нее светилась Божья свеча. При этом — никакого умиления перед жизнью: когда сумерки опустились, она и беды приняла с таким же трепетным терпением, как до этого в ней сияли надежды. Эта Мавра, казалось, держала в своих руках невидимую нить, и покуда она смиренно следовала житейским ритуалам, тихо постукивало жизненное веретено. В ней была какая-то детская, простодушная, природная растворенность в самом ходе жизни, что, казалось где-то внутри ее мягкого круглого тела тикали невидимые ходики. Маркина замечательно сыграла, как время проходит сквозь ее героиню, зыбучее, как песок, и как мягкая лучистость лица постепенно угасает… Быт и бытие, их проза и поэзия мирно соседствовали в ней. Как солнце всходит и заходит — так и она по каким-то органически-природным ритмам существует в этом спектакле — теплая земная душа, которой, чтобы почувствовать приближающийся холод, вовсе не обязательно участвовать в любительском спектакле Кости Треплева с запахом серы и огненными глазами дьявола. Актриса не побоялась сыграть «скучную историю», ее не испугали мерные, укачивающие движения жизни. Она не только коврики-подстилочки, подушечки-кадушечки, но, кажется, и саму жизнь нежно держит в своих материнских объятиях. Она все и всех готова обнять, поцеловать, перекрестить, прижав к мягкой и теплой груди… Но тихая размеренность этой жизни таит в себе и скрытый драматизм. Жизни мышью беготню и бессвязное лепетанье актриса временами переводит в чистую музыку. Мавра, служанка, слуга просцениума, в сущности, функциональная роль. Елена Маркина словно подхватила заброшенную режиссером тему: милосердной женской сущности, растворенной в мире. Прав Станиславский: нет маленьких ролей.

Сергей Барковский — Абрам Желтухин («Касатка» в Молодежном театре на Фонтанке)

С. Барковский (Желтухин). «Касатка». Молодежный театр на Фонтанке. Фото В. Васильева

Кто он и откуда, какими ветрами его несет по белу свету? «Мы, Желтухины, выходцы из Литвы, мой прадед латыш… графом был… эстонским». Среди любовников и игроков, авантюристов и акробаток, князей и искательниц приключений, полусумасшедших тетушек и невинно-розовых невест — в общем, среди «яблоневого рая» «Касатки», где, как карты в колоде, «мечутся» страсти и судьбы, — это чудное существо притулилось как бы сбоку, примостившись под старой яблоней с наливными яблочками. У других происходят скандалы и влюбленности, складываются истории и рушатся жизни. Но без Абрама Желтухина этот спектакль бы шагу не ступил! Только бы и видели его упоительное коловращение, устроенное Семеном Спиваком стремительно и музыкально! Ничего бы мы без Барковского не увидели! «Мы должны осчастливить этот дом пусть даже ценой жизни!» — клянется Абрам Желтухин, потому что он «прежде всего дворянин и вообще порядочный человек». Барковский «осчастливливает» этот спектакль, и этот «милый старый дом», и всех его обитателей. Это только кажется, что все происходит здесь с другими — да ничего бы не произошло, если бы не этот потрепанный жизнью человек с удивленными голубыми глазами и седым «одуванчиком» волос на голове. Он — перпетуум-мобиле этого спектакля: всех выслушает, помирит, утрет слезы и сопли, прекратит истерики и обмороки, устроит свидания, нальет вовремя наливочки… Да еще призовет посмотреть на все философски, с птичьего полета — а вдруг это к счастью?.. Когда все романы устроятся с его и Божьей помощью и он окажется на обочине, возьмет свой чемоданишко, закурит стреляную сигарочку и с невыносимо беспечным и грустным шиком скажет: «Не останавливаясь ни в одной из европейских столиц, проеду прямо в Монте-Карло». Что, конечно же, укажет на его родство с другим любимейшим литературным персонажем, мечтавшим попасть в Рио-де-Жанейро и самолично командовать парадом, как только тронется лед. Только в отличие от товарища Бендера, Абрам-то Желтухин в глубине души мечтает отогреться в каком-нибудь русском поместье, да хоть у тетушки Варвары Ивановны, где «Господи, какие пекутся сладкие пироги, какие засолы и какие закаты над рекой!…» Потому что «лисы роют норы … и только сыну человеческому некуда голову преклонить». Все животные, как известно, имеют право на отдых — вот и Абрам облюбовал себе «нору» в райском саду тетушки Варвары, где мечтает укрыться «от всех этих воробьиных ночей». Это он спровоцировал князя с Марьей Семеновной приехать сюда, бросив город, с его электричеством, дешевыми нумерами, картами и бильярдом, потому что все это, как он считает, «времяпрепровождение» (надо слышать, с какой тоской он тянет это слово), а здесь — жизнь! свет! радость! сер-дечная дружба! любовь! счастье! Он пьет это счастье маленькими глоточками, никуда не спеша, в отличие от влюбленных пар, — как пьет сладкую деревенскую наливочку, как ест курочку, которую носит с собой в сал-феточке, как курит, мечтательно пуская дым, сигарочку… «О солнце, како-о-о-е со-о-олнце…» — поет он на деревенском причале, воображая себя итальянским гондольером, и кажется, в нем одном, в его неприкаянной маленькой фигурке помещаются и все солнце мира, и вся Италия, и Монте-Карло вместе взятые, и все рассветы, и все закаты!… Это влюбленные — «невростервики», а Абрам-то знает цену счастью. И вместе с тем — столько неприкаянности и столько тоски в этом седом потрепанном одуванчике, который не сдастся жизни ни при каких обстоятельствах! Потому что — «нельзя представить, чтобы мы пропали! мы хорошие люди и никого не обижаем, пусть другие пропадают!» А герою Барковского что остается? — только верить, «что все будет к счастью». Несмотря на то, что жизнь такая тяжелая и такая нелепая штука.

Июнь 1999 г.