Эти роли не обсуждались экспертным советом Высшей петербургской театральной премии «Золотой софит», они не попали в актерский «парад планет». Звезды светили не им, и главные линии судьбы прошлись в этом сезоне совсем по другим театральным дорогам. Разумеется, «Софиту» будет куда направить свои золотые лучи: по части актерских событий сезон был не беден. Сергей Дрейден, этот «беспримесный гений» (как выразилась одна моя коллега), и Елена Попова — их страстная и бесстрашная «анатомия любви» в напряженно-угрюмой стриндберговской драме. Виртуозный и солнечный Сергей Бызгу в «Плутнях Скапена». Блистательный артистический дуэт Александра Баргмана и Алексея Девотченко, путешествующий между Александринкой и Литейным, от романтического двойничества Гофмана — «вперед к Островскому». Разумеется, в юбилейный пушкинский год наши драматические таланты просто обязаны были «засветиться» в пушкинских ролях, от царей до самозванцев: театралы оценили работы Валерия Ивченко, Валерия Дегтяря, Александра Баргмана… Нашим актрисам удались в этом сезоне роли «незабвенных тетушек»: сколько взрывного сценического пороху, сколько жизни и огня, слез, интриг и лукавства, сколько комических бриллиантов было рассыпано в игре Татьяны Ткач (Гурмыжская в «Лесе») и Татьяны Григорьевой (Варвара в «Касатке»)!
Жаль, что «Золотой софит» не имеет номинации «лучшие роли второго плана». Там, на обочине главных линий и сюжетов, сияют невидимые миру слезы и случаются драмы отнюдь не менее значимые, нежели в центре сценических событий. Как пошутил однажды Эфрос, перефразировавший Станиславского: «Нет маленьких ролей, есть ничтожные театральные обстоятельства». Театральные обстоятельства могут быть какими угодно, хоть ничтожными, хоть благоприятными, некто сверху может сдать карты счастливо, а может из рук вон гадко. Наш сюжет — про больших артистов в маленьких ролях. «Без меня народ неполный», — говорил герой Андрея Плато-нова. Так и наши герои могли бы сказать: «Без меня сезон неполный». Все эти театральные премии, номинации, маски с софитами — золотые погремушки, игрушки судьбы и случая, медаль на грудь за театральную доблесть и отвагу, а жизнь театра идет своим чередом. «Актеры, птицы небесные…» — вздыхал один старик в пьесе Островского. Будь моя воля, вручала бы нашим «птицам» премии за «маленькие» роли: тем, без кого ни спектакль, ни сезон неполон. Вот, собственно, мои лауреаты.
Леонид Неведомский —
Захар
(«Обломов» в театре «Русская антреприза»
им. Андрея Миронова)

Л. Неведомский (Захар). «Обломов». Театр «Русская антреприза» им. Андрея Миронова. Фото из архива театра
Вся Россия в этом «Обломове» — огромное пыльное одеяло, безжалостно и наглухо накрывшее сцену. На этом одеяле и разыгран гончаровский роман про навсегда уснувшую душу. Влад Фурман в поисках «русского духа» обратился к былинно-сказочным сюжетам: фольклорные добры молодцы, с их частушками, и попевками призваны, видимо, символизировать русский сон с молочными реками и кисельными берегами. Эти «сонные мечтания» то и дело прерывают романный сюжет, сгоняют главных героев с одеяла: сны Ильи Ильича Обломова увидены здесь, может быть, и в русском духе, да уж больно он бутафорски-китчевый — и цветы, и белый конь, и былинные белые одежды, и парики непереносимо и пыльно отдают пенопластом. Между тем так далеко, в фольклорные дали, можно было и не удаляться. Русский дух гораздо ближе: он, собственно, без всяких стилизаций и специальных причуд возникает, когда из-под бескрайнего одеяла вылезает, тихо поругиваясь, седой увалень, старый дядька с повадками медведя-пестуна. Если в ком и бьется здесь голубиное сердце, в ком и можно обнаружить природный, органический состав русской души с ее неподдельным, живым теплом — так это в старом слуге. Неведомский, кажется, без труда берет своим низким грудным голосом ноты, в которых скрыта тайная музыка гончаровского романа: незамутненно-чистая душевность и тоска, постоянная тревога и какой-то дремотный вечный покой. И никакая былинная бутафория не в силах заглушить его низкий протяжный голос: он свою роль словно «выпевает», а поет, как рыдает, и его безукоризненно чистая и глубокая басовая партия — словно живая вода в этом «молочно-кисельном» спектакле. Он вроде бы ничем содержательно-драматическим тут и не занят. Подаст чаю, сметет пыль, отчитает, защитит, подложит мягкую подушку, принесет сюртук… Между тем его басовый «гул» несет в себе истинно драматическое напряжение — сколько там сердечной силы и тепла, боли и сострадания!.. Надо видеть, как он молится за Илью Ильича. Это особое искусство — помянуть и перекрестить — то, чем Неведомский владеет как мало кто из драматических артистов. Его финальная «поминальная молитва» по усопшему барину в сущности и дает тот загадочный субстрат русской душевности, о котором так живо, так горячо и так безнадежно по-немецки рассуждают Ольга Ильинская и Андрей Штольц в этом спектакле.
Елена Маркина — Мавра («Душечка» в театре им. Ленсовета)
Трогательная чеховская Душечка, Ольга Семеновна Племянникова, сама по себе мало увлекла режиссера Георгия Васильева. Его спектакль, поставленный на малой сцене театра им. Ленсовета, кажется, ожил и набрал дыхание, когда дело подходило к финалу. Бедная и нежнейшая Ольга Семеновна, которой режиссер поначалу примерял загадочную черную вуаль Незнакомки Крамского, вдруг стала Мировой душой из пьесы Кости Треплева. И все жизни, все жизни, свершившие свой печальный круг, прежде чем погаснуть, ожили и заполыхали в ее тревожных темных глазах. Нет сомнения, что Мировая душа близка актерской природе Ирины Савицковой, в которой полыхает тайный огонь и траур Электры, которой вполне под силу сыграть, скажем, булгаковскую Маргариту — но тихое свечение чеховской Душечки, смиренно осознающей себя частью мужской судьбы и в этом находящей смысл и радость жизни, — не стало темой этой одаренной актрисы. Эта тема, судя по всему, не слишком взволновала и режиссера: предфинальный крен спектакля в сторону блуждающей в космических потемках Мировой души выдал истинный сюжет, который его интересовал. Тем не менее подлинную Душечку в спектакле мы увидели. «Ду-у-ушечка…Поду-у-ушечка… Каду-у-у-ушечка…» — Мавра Елены Маркиной бесшумно семенила по сцене в своих мягких войлочных тапочках, вся округло-уютная, теплая, домашняя, в ситце да шерсти, в оборочках-рюшечках. Не говорила — ворковала-выпевала, и в каждой фразе у нее была нежная уютная законченность. Как она обихаживала свою Оленьку, как ждала женихов, как готовила ее к венцу, как расстилала перед молодоженами нарядные половики, как ладно потом их прибирала… Как гениально растворялась в ежедневном течении жизни. Быт в ее мягких пухлых руках превращался в чистую поэзию. Вот в ком жило смиренное и тихое умение раствориться в чужой судьбе, вот кто — любя и сострадая — мог отозваться и воплотиться в чужих жизнях… Пуховые подушечки и деревянные кадушечки она несла с такой же легкостью и благоговением, как если бы в руках у нее светилась Божья свеча. При этом — никакого умиления перед жизнью: когда сумерки опустились, она и беды приняла с таким же трепетным терпением, как до этого в ней сияли надежды. Эта Мавра, казалось, держала в своих руках невидимую нить, и покуда она смиренно следовала житейским ритуалам, тихо постукивало жизненное веретено. В ней была какая-то детская, простодушная, природная растворенность в самом ходе жизни, что, казалось где-то внутри ее мягкого круглого тела тикали невидимые ходики. Маркина замечательно сыграла, как время проходит сквозь ее героиню, зыбучее, как песок, и как мягкая лучистость лица постепенно угасает… Быт и бытие, их проза и поэзия мирно соседствовали в ней. Как солнце всходит и заходит — так и она по каким-то органически-природным ритмам существует в этом спектакле — теплая земная душа, которой, чтобы почувствовать приближающийся холод, вовсе не обязательно участвовать в любительском спектакле Кости Треплева с запахом серы и огненными глазами дьявола. Актриса не побоялась сыграть «скучную историю», ее не испугали мерные, укачивающие движения жизни. Она не только коврики-подстилочки, подушечки-кадушечки, но, кажется, и саму жизнь нежно держит в своих материнских объятиях. Она все и всех готова обнять, поцеловать, перекрестить, прижав к мягкой и теплой груди… Но тихая размеренность этой жизни таит в себе и скрытый драматизм. Жизни мышью беготню и бессвязное лепетанье актриса временами переводит в чистую музыку. Мавра, служанка, слуга просцениума, в сущности, функциональная роль. Елена Маркина словно подхватила заброшенную режиссером тему: милосердной женской сущности, растворенной в мире. Прав Станиславский: нет маленьких ролей.
Сергей Барковский — Абрам Желтухин («Касатка» в Молодежном театре на Фонтанке)
Кто он и откуда, какими ветрами его несет по белу свету? «Мы, Желтухины, выходцы из Литвы, мой прадед латыш… графом был… эстонским». Среди любовников и игроков, авантюристов и акробаток, князей и искательниц приключений, полусумасшедших тетушек и невинно-розовых невест — в общем, среди «яблоневого рая» «Касатки», где, как карты в колоде, «мечутся» страсти и судьбы, — это чудное существо притулилось как бы сбоку, примостившись под старой яблоней с наливными яблочками. У других происходят скандалы и влюбленности, складываются истории и рушатся жизни. Но без Абрама Желтухина этот спектакль бы шагу не ступил! Только бы и видели его упоительное коловращение, устроенное Семеном Спиваком стремительно и музыкально! Ничего бы мы без Барковского не увидели! «Мы должны осчастливить этот дом пусть даже ценой жизни!» — клянется Абрам Желтухин, потому что он «прежде всего дворянин и вообще порядочный человек». Барковский «осчастливливает» этот спектакль, и этот «милый старый дом», и всех его обитателей. Это только кажется, что все происходит здесь с другими — да ничего бы не произошло, если бы не этот потрепанный жизнью человек с удивленными голубыми глазами и седым «одуванчиком» волос на голове. Он — перпетуум-мобиле этого спектакля: всех выслушает, помирит, утрет слезы и сопли, прекратит истерики и обмороки, устроит свидания, нальет вовремя наливочки… Да еще призовет посмотреть на все философски, с птичьего полета — а вдруг это к счастью?.. Когда все романы устроятся с его и Божьей помощью и он окажется на обочине, возьмет свой чемоданишко, закурит стреляную сигарочку и с невыносимо беспечным и грустным шиком скажет: «Не останавливаясь ни в одной из европейских столиц, проеду прямо в Монте-Карло». Что, конечно же, укажет на его родство с другим любимейшим литературным персонажем, мечтавшим попасть в Рио-де-Жанейро и самолично командовать парадом, как только тронется лед. Только в отличие от товарища Бендера, Абрам-то Желтухин в глубине души мечтает отогреться в каком-нибудь русском поместье, да хоть у тетушки Варвары Ивановны, где «Господи, какие пекутся сладкие пироги, какие засолы и какие закаты над рекой!…» Потому что «лисы роют норы … и только сыну человеческому некуда голову преклонить». Все животные, как известно, имеют право на отдых — вот и Абрам облюбовал себе «нору» в райском саду тетушки Варвары, где мечтает укрыться «от всех этих воробьиных ночей». Это он спровоцировал князя с Марьей Семеновной приехать сюда, бросив город, с его электричеством, дешевыми нумерами, картами и бильярдом, потому что все это, как он считает, «времяпрепровождение» (надо слышать, с какой тоской он тянет это слово), а здесь — жизнь! свет! радость! сер-дечная дружба! любовь! счастье! Он пьет это счастье маленькими глоточками, никуда не спеша, в отличие от влюбленных пар, — как пьет сладкую деревенскую наливочку, как ест курочку, которую носит с собой в сал-феточке, как курит, мечтательно пуская дым, сигарочку… «О солнце, како-о-о-е со-о-олнце…» — поет он на деревенском причале, воображая себя итальянским гондольером, и кажется, в нем одном, в его неприкаянной маленькой фигурке помещаются и все солнце мира, и вся Италия, и Монте-Карло вместе взятые, и все рассветы, и все закаты!… Это влюбленные — «невростервики», а Абрам-то знает цену счастью. И вместе с тем — столько неприкаянности и столько тоски в этом седом потрепанном одуванчике, который не сдастся жизни ни при каких обстоятельствах! Потому что — «нельзя представить, чтобы мы пропали! мы хорошие люди и никого не обижаем, пусть другие пропадают!» А герою Барковского что остается? — только верить, «что все будет к счастью». Несмотря на то, что жизнь такая тяжелая и такая нелепая штука.
Июнь 1999 г.
Комментарии (0)