Имя Николая Лаврова не пишут аршинными буквами на заборах, его не привозят нам в качестве редкости и ценности, объявленной заранее, он всю жизнь живет с нами, он наш добрый сосед, и, разбуди любого питерского театрала ночью вопросом: «А скажи-ка, братец ты мой, каков таков актер Николай Лавров?», разбуженный буркнет недовольно (стоило ль будить за такой очевидностью!) — «Разумеется, Лавров, который Николай, — хороший актер».

Н. Лавров (Михаил Пряслин). «Дом». Фото В. Васильева

Эти немудреные слова хочется как-то особенно произнести, с напористым мужским шиком, как умел Высоцкий — «хар-рроший». Я за годы посещения театров сжилась с Лавровым, который Николай, и люблю заглядывать к нему на огонек. На огонек творчества, имею в виду. Лично мы не знакомы. А и были бы знакомы, вряд ли в моей оценке что-либо сдвинулось — Лавров не из тех артистов, что испускают из себя обольщения и миражи, которые опасно трогать руками и к которым лучше близко не подходить, дабы не разочаровываться. Лет пятнадцать тому назад в статье «Кто строит дом», посвященной артистам Малого драматического театра, я написала: «Есть в этом актере что-то опорное, основное, как говорят строители, — это несущая конструкция». И что ж, опора не рухнула и основа не поколеблена: Николай Лавров по-прежнему стоит на своем месте и держит свой участок жизни на крепких, хар-роших плечах. Конечно, по отношению к творческому человеку неловко говорить: «стоит на месте». Значит, не развивается. Но Лавров как раз и развивается, растет, только не скачками, вкривь-вкось, а медленно, трудно и неотвратимо вверх, сам из себя, как благородный экземпляр дерева ценной породы.

«Жил на свете мужчина… очень хороший мужчина» — напевают персонажи спектакля «Любовь под вязами», куда недавно пришел Николай Лавров на роль Эфраима Кэббота и о чем мы поведем еще речь. Вот будто про самого актера и поют. Хороший, опорный, основной мужчина, строитель и работник — редкость в актерском деле. Голливуд — и то, чем теперь может похвастаться, кроме старины Клинта Иствуда? Явный крен мировой Психеи, то есть кассы, в сторону нервных демонических мальчиков, смел с экрана суровые рубленые лица настоящих воинов, строителей-устроителей, держателей Закона, вытеснив их в вымысел жанра. А наши хорошие мужчины былых времен (Михаил Ульянов, Олег Ефремов… и так далее, кто их не знает?) постарели или вовсе распались. Не хочу сказать, что вот один Лавров только и остался — да, разумеется, по счастью, не один — просто думаю: а тяжело это, наверное, быть хорошим мужчиной что на сцене, что в жизни. Быть хорошим мужчиной в подлинном и величественном смысле слова — значит, помнить о Завете с Богом, исполнять Закон, блюсти Порядок. На хороших мужчин надеялся Создатель, передавая им часть своих личных свойств и заветных слов.

Н. Лавров (Джейк). «Фиеста». Фото В. Васильева

Да-с, но как сочетать все эти красивые отвлеченности с коренастой фигурой нашего героя, с его круглыми лукавыми глазами, ухмылкой себе на уме, сипловатым добродушным голосом, с его четким и конкретным существованием на сцене, рельефной отделкой всякой роли, выдающей привычку к неспешной ручной работе, с его несуетностью, юморком и большими способностями к отличному клоунскому дуракавалянию? А так вот и сочетать, намотав на ус, что представления о божественном или демоническом, сформированные плохими мистическими книгами, операми и картинами, надо отправить в отставку. Демоны не летают над горами в поисках Тамар и не валяются с поломанными крыльями в кустах сирени; равно как и Божьи люди не сидят в непременных белых одеждах верхом на кротких львах. Все обыкновенно и буднично, просто вокруг одного человека люди болеют, стареют, умирают и распадаются, а вокруг другого — строят, любят, плодятся и поднимаются духом… Что бы ни играл Лавров, от него на душе хорошо. Без сомнения, он достаточно разнообразен и может рассказать нам о пути человека заблудшего, ожесточенного, озлобившегося, поступающего неверно и гадко. Но распада и тьмы внутри него нет. Как посадили здоровое, без червоточинки зерно, так оно и проросло, как заронили искорку, так она и разгорается своим путем, неспешно и всерьез. Если роль, достаточно неопределенную, можно повернуть и так и сяк, Лавров ее повернет в сторону понимания и защиты своего человечка. Вот в недавнем фильме «Цветы календулы» Сергея Снежкина он играет какого-то хозяйчика жизни, «нового русского» (мне самой, читатель, словцо надоело, но для краткости обозначения образов в нашем новом кино приходится употреблять) — он явился, как очередной Лопахин, приобретать загородный дом бывшей советской аристократии, семьи некогда важного совписателя. Лавров осторожен и вежлив, глядит непросто, и вульгарного торжества нувориша в нем нету никакого — скорее тут намек на негладкий путь самопознания и самооценки героя, удивленно примеряющего на себя чужую атмосферу и не знающего толком, как наладить и освоить странно сдвинувшуюся жизнь, где он вдруг оказался законодателем. В самом же «Вишневом саде», что поставил на сцене Малого драматического Лев Додин, Лавров играет Симеонова-Пищика, и, конечно, играет его положительным хорошим мужчиной. Он совсем не дурачок, разве чудик, замотанный борьбой за существование, да не за свое, а неведомой дочки Дашеньки. Сквозь его комическую нелепость пробивается и искренняя нежность к Раневской, и удивленное восхищение Шарлоттой Ивановной. И понимаешь, сколько живет на свете хороших, замотанных бытом чудиков, которым недостает душевных сил разглядеть хоть чуть пошире жизнь вокруг себя и уж совсем не дано хоть что-нибудь на этом свете поправить.

Н. Лавров (Старый пастух). «Зимняя сказка». Фото В. Васильева

Часто повторяя слово «хороший», я рискую напрочь стереть его твердый, всеми ощутимый смысл. Но на что нам еще и надеяться, как не на то, что словам будут милосердно оставлены или возвращены их значения, что заглянув под то, что мы называли «хороший человек» и улыбались от удовольствия, мы не обнаружим распавшегося монстра, что наш добрый сосед по дачному участку, крепкий семьянин, работник и домосед, не будет увезен милицейской машиной за расхищение в «особо крупных», а хмурый шофер с веселыми глазами, подвозящий нас ночной порой и болтающий о жене и детках, не обернет к нам хищный оскал животной рожи. Знакомая жизнь и знакомые люди всегда чувствовались в Лаврове, хотя начинал он в Театре юных зрителей с чистой и звонкой буффонады (одна из первых ролей — Черный клоун в представлении «Наш цирк»). Крестьянин и хозяин дома, Михаил Пряслин в «Доме» Абрамова — Додина надолго определил тональность существования актера в ансамбле театра. Но в одной и той же тональности можно сыграть и собачий вальс, и симфонию. Ходить одной и той же дорогой десятилетиями можно в скуке и утомлении, а можно поднимаясь все выше и выше. Цветы расцветают и отцветают, но дерево приращивает себя, не сетуя на непогоду, но включая ее времена в кольца собственной плоти… Мера социальной достоверности Лаврова всегда была несомненной. Если уж он приходил на сцену как шофер или крестьянин, с ним приходила знакомая жизнь, щурясь, насмешничая, тревожась и недоумевая. Но наступил, как кажется, момент, когда Лавров, оставаясь самим собой, дорос до незнакомых доселе пространств.

«Зимнюю сказку» Шекспира, начерченную на сцене Малого драматического элегантной и сухопарой английской режиссурой, он играет довольно привычно для себя, крепко и весело. Он — тот самый пастух, что нашел брошенное царственное дитя, балакающий на грубом диалекте низов, надежный, добрый простец. Оба творческих «крыла» Николая Лаврова — и то, что от знакомой жизни, от достоверности происхождения и полновесной натуральности облика, повадки и душевных движений, и то, что от знакомого театра, от цирковой резвости и шутейной игры — задействованы. Но вдруг иной раз проступает в актере какая-то более высокая мера обобщения. Ведь его комический простец, забавный дурашка, оказался в героях рассказанной сказки — где другие путали и злодействовали, он повел себя молодцом. Нашел, вырастил ребенка, за все ответил, всем помог, восстановил порядок, исполнил Завет. Не какой-то там эпизодический пастух — Пастух в настоящем смысле слова. Прямого пафоса в этой роли нет, да и вообще Лавров редко его себе позволяет, просто с его появлением театральная бутафория оборачивается правдой вымысла, и трогательная серьезность, с какой актер относится к любым предлагаемым обстоятельствам, превращает на мгновения голую сцену в берег подлинного моря. Да, была буря, плакал брошенный ребенок, человек пошел на голос судьбы…

Наверное, крупная, серьезная работа актера над «Мрамором» Иосифа Бродского (постановка Г. Дитятковского) в союзе с одним из лучших актеров страны Сергеем Дрейденом завела его еще дальше в пространстве поэтических обобщений. Во всяком случае, Лев Додин, отдавая Лаврову роль Эфраима Кэббота в «Любви под вязами» Юджина О’Нила, что играл в свое время специально приглашенный Евгений Лебедев, не только проявил известное великодушие и дал хорошему актеру вволю поиграть, но и обрел в репертуаре новый спектакль. Спектакль именно той силы обобщения, что и предполагалась когда-то, когда сцену впервые застилали шкурами и впервые пел тягучий голос раввина. Спектакль о тех, кто живет первозданной жизнью, строит на камнях и слушается — не слушается Бога.

«С Богом!» — говорим мы близким, напутствуя их в дорогу и наивно полагая, что наше пожелание облегчит им грядущее. А с Богом — не значит легче, с Богом тяжко, трудно с Богом, с тем Богом, что боролся с Иаковом, вразумлял Моисея, вдохновлял Иеремию и пытал Иова. С таким Богом, велящим строить в пустыне и говорящим ночью с одним лишь тобой, живет великий, одинокий и несчастный Эфраим Кэббот, Николай Лавров.

Н. Лавров (Кэбот). «Любовь под вязами». Фото В. Васильева

Все, что в пьесе говорится об Эфраиме, праотце Аврааме без семьи и пастыре без стада, обращено актером в несомненную наглядную правду. Силищи в нем немерено. Не старец, а строитель, не деспот, а воин. Он грозен и крепок, он все построил своими руками, ему так велел его Бог, и не с кем ему больше здесь разговаривать. Ничуть не теряя своей обычной органики человека, под ногами у которого может быть только земля, все с той же пластикой надежного работника, Лавров помещает своего героя в библейские пространства Закона и Завета, проживая трагедию великого мужского одиночества.

Что он видит перед собой? С кем говорит? Ему не найти никаких связей с миром, с домашними, с соседями — так отталкивает и пугает его суровое ожесточение, бессмысленная на сторонний взгляд, дикая воля строителя в пустыне. Его мучает неизбывная тоска по живому, животному теплу, но он — строитель из камня, а потому обречен на вечный холод. Пляшет ли он лихо на сельском празднике, говорит ли с женой, тянет ли повозку — он заключен незримым Заветом в своем огромном, холодном и мучительном пространстве. В сравнении с этой каторгой, перипетии страсти мачехи к пасынку (на чем, собственно, и построена пьеса) кажутся мелодраматической возней. Эфраим-Лавров играет человека, нависающего, как скала, над равниной и пойманного Богом в ловушку собственной огромной силы. Незримый Бог, любящий поговорить ночью в пустыне, властно и неотвратимо пытает Эфраима, как и всех своих избранных и любимых детей, ничуть не заботясь о его житейском благополучии.

Н. Лавров (Альваро Манжикавало). «Татуированная роза». Фото В. Васильева

Весь спектакль Лавров каким-то чудом держит выбранный масштаб образа, лишь в паре-тройке реплик съезжая в добродушно-хитрованский юморок крестьянина-простеца, столь привычный ему. Роль выращена настолько изнутри, что никакому пересказу внешних приемов не поддается. Их и нету. Сидит человек на сцене и восклицает с тоской: «Никто никогда не понимал меня!» — а ты понимаешь, что тут бесконечность одинокого упрямого строительства, годы крушения надежд, груды перетасканных сизифовых камней и вечный повелительный голос «Эфраим!», требующий невозможного. «Хороший мужчина, очень хороший мужчина» поднят от теплой земли к холодному небу, и судьба его восхищает и страшит…

Я радуюсь внутреннему органическому росту актера Лаврова, который Николай, росту, который ободряет и обогащает всех нас, преданных старинному смыслу театра, как места, где нам могут поведать о том, чего мы не знали, и напомнить то, что мы забыли; я также, пользуясь случаем, шлю привет всем хмурым и упрямым служителям своего дела, хорошим мужчинам, идущим по утрам строить порученное и чинить разрушенное, всем, кто до сих пор читает про себя стихи, ведет хозяйство и живет себе с Богом.

Август 1999 г.