А. П. Чехов. «Душечка». Пьеса А. Образцова.
Театр им. Ленсовета. Режиссер Георгий Васильев, художник Александр Липовских

«Оленька, дочь отставного коллежского ассесора Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке задумавшись. Было жарко, назойливо приставали мухи, и было так приятно думать, что скоро уже вечер…»

Оленька умерла бы сразу, там, на крылечке, доведись ей узнать, что спустя ровнехонько сто лет (1899 — 1999) она будет бродить по вокзалу в стиле модерн, прикидываясь блоковской Прекрасной дамой, играть кружевным зонтиком, загадочно и манерно произносить под вуалью «Ах!» и вообще — БЫТЬ КРАСАВИЦЕЙ!

Сто лет назад А. П. Чехов заболел бы чахоткой (если бы уже не был ею болен), увидев провинциальную Ольгу Семеновну вот так, на бесстыдном модернистском перроне, под вуалью, с зонтиком и перед тремя господами линялого вида. Один, как обычно водится в мире театральных штампов, был маленький лысый толстячок (артист г-н Филатов), другой — крупный и с усами (артист г-н Солоненко ), а третий — позавчерашний красавец (артист г-н Барков). Господа аппетитно выпивали за столиком и говорили о любви и о женщинах, бросая в сторону Прекрасной дамы меланхолические взгляды.

Она действительно была красива — и уже потому не могла быть Душечкой. Ибо красота — изрядное свойство, великое качество, более отчетливое, чем ум и даже талант. Красотой обладают, она определяет жизнь. А чеховская Душечка тем и гениальна, что она собственных свойств не имеет вовсе, кроме редчайшего Божьего дара — любить и растворяться в любимом человеке, забывая себя. За это Душечка, как никакой другой персонаж, пострадала от пера В. И. Ленина («Милая социал-демократическая душечка! в чьих-то объятиях очутишься ты завтра?») и на долгие советские годы стала символом бездуховного приспособленчества. На самом же деле всей своей жизнью и смертью Душечка подтверждала простую истину: женщина не может без любви, она перевоплощается в любовь, возрождается ею и ею живет. Душечка под пером Чехова говорит словами своих мужей потому, что для всякого любящего величайшее наслаждение повторять слова любимого человека, жить его мыслями и вообще жить им в его отсутствие (последнее заметил другой классик, не имеющий никакого стилистического отношения к Чехову, потому имя его будет нынче скрыто от читателя).

Говорят, самая мудрость — протекать сквозь жизнь подобно воде. Душечка живет именно так. Она — уникальное зеркало, отражающее того, кто в него смотрится.

Как объяснить это создателям спектакля, которые взамен абсолютной естественности Ольги Семеновны представили нам манерность и кокетство очаровательной актрисы г-жи Савицковой. Она, поверьте, неповинна в том, что главной задачей роли режиссер поставил ей услаждение его мужского интереса: как очаровательно выглядят ножки Душечки в гусарских лосинах! а как мило ее обнаженное плечико! а как хороша она в ночной рубашечке и валенках! Ах! Ах! Ах! Какая душечка! Вполне бездушная Душечка ведет себя в спектакле как заурядная модель, причем не на подиуме, а в фотоателье (кадр — ах! другой кадр — ах! убежала переодеваться), а режиссер г-н Васильев смотрит на свою героиню, как те трое господ за столом, изображающих потом мужей Душечки. Его режиссерский глаз вожделенно расплывается в любовании ее прелестями, уже никак не фиксируя действие и смыслы…

Хотя, позвольте, какие смыслы, когда пьеса драматурга г-на Образцова смыслов лишена вовсе! Маленький рассказик он пытается вытянуть в двухактную пьесу репликами, выдернутыми из разных чеховских рассказов, но кое-что сочиняет и сам. Например, заставляет служанку Мавру бесконечно рифмовать: «Душечка — кадушечка, Душечка — подушечка…» Он пытается высосать из ничего — хоть какой-то смысл, но смысл из ничего не высасывается, скрипит, цепляясь за мои нервы, а время идет…

Уже не помню где, но однажды я прочел, что краткость — чья-то сестра.

К середине спектакля стало трудно дышать. Я уж хотел было уйти. Но —чу! Не тут-то было! Когда Ольгу Семеновну покинули все ее избранники и рассказ Чехова рисковал закончиться, так и не дотянув по количеству страниц до полноценной пьесы, А. Образцов предпринял решительное обращение уже не к мелким фрагментам других произведений, а к полноценному монологу. В связи с этим Душечка вдруг обрядилось в черное, вскочила на качельки, на которых раскачивалась с мужьями, закричала, что Мировая душа — это она, и стала читать монолог Нины Заречной.

Как объяснить авторам спектакля, что Душечка, Мировая душа и Прекрасная дама — не одно и то же, как не одно и то же Блок, Чехов и Леонид Андреев. И Г. Васильев — не А. Васильев, и я — не Кугель, и Душечка — истинная и по-своему гениальная Женщина русской литературы — вполне вправе встать рядом с Прекрасной дамой, но не подменить ее, как не может Блок подменить Чехова, Чехов — Блока, а Нина Заречная — Душечку. И не нужно тут слов про постмодернизм, конец века, который подбирает нити всей мировой культуры и пр., и пр.! Смею надеяться, что в конце века и даже в начале следующего Блок все-таки будет Блок, а не Андреев, а Чехов будет Чехов. И никогда Незнакомка не станет Душечкой, а Мировая душа — Незнакомкой, как апостол Петр никогда не будет апостолом Павлом. А вот дурной вкус и культурная нечуткость так и пребудет дурным вкусом и культурной бессмыслицей во веки веков.

Я выбежал на воздух, согласившись с авторами спектакля только в одном: пусто, пусто, пусто…

— Вот вам, Ольга Семеновна, наша жизнь.

Июль 1999 г.