А. Н. Толстой. «Касатка». Молодежный театр на Фонтанке.
Режиссер Семен Спивак, художник Март Китаев

Спектакль Молодежного театра на Фонтанке стал в этом сезоне лидером зрительских симпатий: весть о «яблочном рае» и о радостной душе «Касатки» разнеслась по городу мгновенно. Это самый «непетербургский» спектакль сезона, сценическая материализация ахматовских строк «Ведь где-то есть простая жизнь и свет прозрачный, теплый и веселый…». Все устремились на теплый и веселый свет этого спектакля. В профессиональной среде он собрал множество отзывов, от восторженных до недоуменных. Публикуя три статьи, мы пытались сохранить многоголосие мнений о спектакле Семена Спивака.

Выбор полузабытой комедии А. Н. Толстого «Касатка», представленной Молодежным театром в нынешнем феврале, для многих явился неожиданным. Пьеса, с ее счастливым концом, всецело, казалось бы, посвященная смешным семейным перипетиям, была написана в трудное, если не сказать катастрофическое, время. 1916 год. Первая мировая война. Преддверие революции. В ту пору, заметим, в творчестве и мировоззрении А. Н. Толстого совершается некий перелом. Остались позади увлечения декадентством, символизмом. Исчерпывалась биографически близкая ему тема изжитого быта дворянских гнезд и связанные с ней натуралистические мотивы. Но тогда же писатель стремился найти духовную опору в природной основе человека, доброте, терпимости, сострадании. И любви. Быть может, и для нашего тяжелого, кризисного времени тоже спасительных… Не потому ли создатели спектакля обратились к «Касатке»? Ведь не случайно в подзаголовке его программки значится — «Комедия о любви».

С. Барковский (Желтухин), Н. Суркова (Марья Семеновна), М. Черняк (Анатолий, князь Бельский). Фото В. Постнова

В этом спектакле органично выражен режиссерский дар Семена Спивака в счастливом единомыслии с замечательным сценографом Мартом Китаевым, художником по костюмам Михаилом Воробейчиком, музыкальным руководителем постановки Иваном Благодером и ансамблем актеров, с их чувством жанровой природы представления.

Театр рассказывает историю любви четырех, за непредсказуемыми комическими поворотами которой дает ощутить немалый смысл. Каждый познает себя, отказываясь от неподлинного, обретает подлинное. Спектакль поэтичный, добрый, не без лукавства, озорного и нежного одновременно. Веселый, но с отсветом грусти. (Нет, нет и проскользнет тут, пусть мимолетно, нерадостная мысль о жизни.) Он весь в звучаниях пленительной музыки Эммы Чаплин и мотивах жестоких романсов. В иронически меняющихся ритмах и тональностях. В них душевная тоска и зовущие вдаль мелодии стремительной пляски. Торжество раздолья и любви. Но при этом и непременная усмешка в адрес героев, правда, понимающая, ласковая…

…Петроград. Гостиничный номер в стиле модерн. Изысканное сочетание желтых и холодновато-зеленых тонов. Капризно изогнутые стебли огромных тюльпанов и широченная тахта на их фоне. — Все с легким призвуком иронии. — И романс, который с усталым заученным надрывом поет прелестная женщина, лежащая на тахте. Черные вьющиеся пряди волос выбиваются из-под шарфа, обтягивающего голову. Длинные подвески серег. Звенящее запястье. Свободный домашний наряд. Это эстрадная певичка по прозвищу Касатка, Мария Семеновна Косарева. (Как выяснится, она из простых, деревенских.) А подле нее — мужчины: любовник князь Анатолий, поклонники. Вино, карты и дружеская непринужденность. Однако все они будто порознь в тесноте гостиничного номера — режиссер и художник намеренно разместили действие на небольшой фуре. И словно маета разлита в атмосфере, окружающей героев. И взгляд у красавицы потерянный. Впрочем, во всем, что здесь происходит, — некий трагикомический смысл.

Сцена из спектакля. Фото В. Постнова

Артистка Наталья Суркова играет беззащитность за чуть рискованным кокетством. Раздражение и тревогу — за едва скрываемой напускной бравадой. Ее Касатка простодушна и вульгарна. А в яростных гневных вспышках ее — истинное отчаяние. Но она может устроить притворную истерику (явно привычную), нарочито и протяжно всхлипывая, точно дитя малое. Да, тут все неблагополучно.

Дело не в том, что князек разорил ее (даже две шубы, «одну обезьяньего меха, другую на горностае» пришлось продать) и теперь есть им нечего и деваться некуда. Беда в неподлинности, изжитости их чувств. В том, что не пара он ей, не под стать. Своенравная, роскошная женщина, напомним, из проcтых — рука тяжелая, когда пощечину отвесит. И непутевый князь (каким его с блеском играет Михаил Черняк), неказистый, несостоявшийся авантюрист-меланхолик. Комический бедолага с комплексом неполноценности, готовый то и дело каяться в поступках и грехах своих. Мечтающий о тихой пристани возле какой-нибудь мещаночки-блондинки с канарейками. Что он, никчемный, может предложить сейчас своей подруге? Разве соломинку протянуть последнюю, случайную — отправиться в деревню, в имение тетушки, которую он едва помнит. Как надоумил их верный приятель Абрам Желтухин, такой же неприкаянный. Смешной, потрепанный, плутоватый добряк в талантливом исполнении Сергея Барковского.

И попадают они все трое в рай. И мы, зрители, вместе с ними. (Низкий поклон Марту Китаеву.)

Распахнутая сцена. Белые барашки кружевных облаков на белом тюле задника. Стол из некрашеного дерева под белой вязаной скатертью. Яблоня в несколько обхватов (будто баобаб), на раскидистых ветвях которой огромные красные яблоки. Сияние летнего дня, такого прекрасного, что, кажется, ощущаешь его божественный, напоенный солнцем воздух, и нежных пастельных тонов одежды здешних обитателей, крупной кружевной домашней вязки пелеринки, накидки, наколочки из некрашеных ниток.

А вот и добрая фея этих мест — тетушка. У артистки Татьяны Григорьевой она очаровательная чудачка, живая и любящая душа, воплощение простодушия и внутренней грации. Хлопотунья, поглощенная радостными заботами о своих питомцах, племяннице Раисе и воспитаннике Илье — невесте и женихе. Она то и дело наставляет их и журит любовно, а слезы у нее мешаются со смехом. Волнений и тревог ей еще прибавилось в связи с приездом обожаемого князя Анатолия со странной спутницей — близким человеком, как он ее аттестует.

Не зря тревожится добрейшая тетушка!.. Только что Илья (артист Александр Строев) и Раиса (артистка Зоя Буряк) доверчиво болтали, дурачились, скорее, как добрые друзья. А уже она, бесхитростная добрая девушка с золотыми волосами и розовыми щечками, заботливо помогает князю, ошалевшему от деревенского приволья, забраться на яблоню. И он, испуганно поскользнувшись с непривычки, стремится вверх куда-то, к облакам-барашкам. Смешной, нелепый и трогательный. Потом они приютятся среди яблоневых ветвей, и она будет нежно учить его чистить крыжовник, отмахиваясь от растерянной тетушки, ничего не видя и не слыша вокруг себя… Ах эти огромные, точно смеющиеся яблоки! Как тут не вспомнить о «древе познания» и первородном грехе?!

Именно стоя у дерева, Илья (в отличие от хрупкого князя крепкий, ладный, с непокорной русой шевелюрой) будет вглядываться в приезжую красавицу, с нарастающим тяжелым напряжением узнавая в ней Касатку, в которую был без памяти и совершенно безнадежно влюблен еще студентом в Петербурге. Но сейчас их роли поменялись. Герой Строева великолепен и одновременно комичен в борьбе с собой: выстоять, сохранить независимость и честь порядочного мужчины (ведь нынче свадьба), но в прищуре узких глаз, в каждом пружинистом шаге — тяга к ней, первой, сумасшедшей, мальчишеской любви. И чем сильнее эта тяга, тем беспощадней он гонит ее от себя. И мается, и бесится, и грубит все понимающей тетушке. Наконец срывается — убегает прямо из-под венца. К ней-единственной. И они будут опасно и дерзко — друг другу под стать — играть бичами. Такое вот у них венчание. И словно сама природа торжествующе и грозно славит победу освобожденного чувства, молодых сил, жизни с ее неизбывными страстями. Во внезапной темноте, в потоке ликующей музыки — таинственные всполохи, высвечивающие дерево, осыпающиеся с него яблоки и тех двоих, раскинувшихся на его ветвях. Теперь уже связанных неразрывно… А вслед им будут смотреть брошенная прямо у алтаря невеста в подвенечном уборе, князь Анатолий, плачущая тетушка и гости, приглашенные на свадьбу, растерянно сжимающие в руках зажженные свечи. (Семен Спивак не боится подчеркнуть театральный прием в решении кульминационной сцены спектакля, достигая при этом захватывающего эмоционального воздействия.)

…Потом молодые герои встретятся на пристани. Илья с Касаткой и вторая пара беглецов. Оробевшая, даже подавленная Раиса с князем, который, как обычно, полон сомнений на собственный счет (в том числе и в праве своем на счастье). А как он комичен, когда, хорохорясь, отважно (!) пытается вызвать Илью на дуэль — согласно кодексу чести. В финале же спектакля, примиренные, они уедут вчетвером на пароходе (то бишь на фурке в кулису). И крикнут на прощание тетушке: «Мы вернемся!» Сбудется ли это? Едва ли — ведь на пороге 1917 год…

Покинутая тетушка пригласит наконец Абрама Желтухина, тоже осиротелого, беднягу, остаться у нее в именьице. А уж он-то, обаятельный плут — ни кола, ни двора — так безмерно будет счастлив. И благодарен, точно добрый, потерявшийся песик, обретший пристанище. И неважно, что добродетельная тетушка и жуликоватый любитель приложиться к рюмочке и славно закусить вроде бы несочетаемы. Тут ведь встретились и объединились два одиночества. И это утешает. Если не думать, правда, что подстерегает тетушку, дворянку, с ее, пусть небогатым, именьицем…

Нина РАБИНЯНЦ
Май 1999 г.

Недавно я услышала от одной очаровательной актрисы такое неожиданное соображение: «О хорошем спектакле надо написать так, чтобы все захотели его посмотреть. А о плохом спектакле вообще писать не надо. Надо собрать труппу и объяснить, что не получилось». Вероятно, эти слова не запомнились бы мне, если б не оказались репликой в моих тоскливых размышлениях о причинах, побуждающих театрального критика взяться за перо. Можно рассматривать возможный эффект статьи (прочитал — побежал в театр) как побочный, хотя и вполне желательный, но не такого рода цели ставит театральный критик. «Заставить читателя пойти на спектакль» — это дело рекламного агента. Работа завидная, но принципиально иная. «Рассказать постановщикам о том, что в спектакле не вышло», — дело, конечно, весьма богоугодное, но задачи критики нельзя сводить к «установке диагноза» и «выписыванию рецепта» для «больного». Спектакль не пациент, а мы не врачи. В профессию критика, пишущего о театре, не входят узкопрактические задачи по улучшению конкретных постановок, рекомендации режиссерам.

Мне нелегко решиться написать о спектакле «Касатка». Не имею возможности присоединиться к тем, кто его хвалит, а вот обоснований для публичного высказывания иного мнения все как-то не находилось. Может, и правда не стоит писать о спектакле, который не нравится?.. То, что «Касатка» имеет успех, в том числе и у критиков, — очевидно. Меня лично это удивляет, но не раздражает. И всегда ругать спектакль, который всем пришелся по душе, немного нелепо. Чтобы «противопоставлять себя коллективу», нужен отсутствующий у меня полемический задор.

Короче, вступать в спор не хотелось. Но при этом что-то не давало мне успокоиться и забыть о ненаписанной рецензии: смущали мотивы, по которым я решила воздержаться от отзыва. Ведь не из-за неуверенности в оценке, не из-за отсутствия аргументов я предпочла промолчать. Были какие-то совсем не профессиональные опасения. И вот, разбирая свой архив, наткнулась на давнюю уже статью московского критика, который в межсезонье — в отсутствие премьер — тоже вот, вроде меня, рассуждает о назначении театральной критики. И приходит ему на память пример странного явления: он однажды пытался заказать для театрального журнала рецензию на премьеру во МХАТе, а все главные театроведческие фигуры по очереди наотрез отказывались. Нежелание писать о спектакле, недостатки которого всем были очевидны, мотивировалось так: «Хвалить нечего, а ругать не хотим, чтобы не обидеть Олега!»

Обижать «Олега» действительно не хочется! Но разве смысл и цель критики — «сделать Олегу приятное» (в случае хвалебной статьи) или «обидеть» (в случае отрицательной)?.. Боязнь задеть художника должна оградить от неуважительного тона и слога, но не может служить причиной для молчания.

А. Н. Толстой назвал свою пьесу «комедией о любви», и этот жанр несомненно в духе Молодежного театра. Но боюсь, что кроме означенного жанрового определения, в пьесе хорошего мало. Сам ли Семен Спивак нашел «Касатку» или ему кто-нибудь посоветовал — неважно: выбор оказался неудачным. В ней есть несколько остроумных реплик, но все ситуации, герои и фабульные ходы потрясают своей неоригинальностью, вторичностью (скрыто цитируется множество известных произведений русской литературы) и предсказуемостью. Через полчаса после начала спектакля все становится предельно понятно, сюжет, в общем, завершается, движение ролей тормозится, но остается еще три часа ждать финала. Причем поскольку играть-то уже почти нечего, актеры тоже ждут — буквально, прислонясь к декорациям, выжидают следующей реплики.

В начале спектакля мы встречаемся с кафешантанной певичкой Касаткой, ее любовником — разорившимся князем и их приятелем Желтухиным, сочетающим в себе черты чеховского приживала и Робинзона из «Бесприданницы». Последние деньги проиграны в карты, жить негде и не на что. Помоги Господь всем бесприютным скитальцам, как сказано у Тургенева, надо чтобы человеку было куда пойти, как сказано у Достоевского, все животные имеют право на отдых, как сказано у А. Н. Толстого. Героям русской драматургии в такой ситуации обычно вспоминается тетка-помещица, у которой можно перекантоваться недельку-другую на деревенских хлебах. Проникновенное письмо, над которым тетушка должна всплакнуть, сочиняется на наших глазах, после чего персонажи попадают — нет, не в «лес», а в сад, но не вишневый, а …райский. Огромная яблоня с наливными яблоками на небесно-голубом фоне — чем не рай? Вот только дерево это, толстое, сучковатое, — необычайно нелепо и уродливо, такие в раю не должны расти. И странно смотрится рядом с яблоками из папье-маше настоящая еда: курица, которую аппетитно обгладывает Барковский — Желтухин, пирожки, вареная картошка. Может быть, декорации, которые придумал мой любимый художник Март Китаев, удачнее смотрелись бы в глубине сцены-коробки, но на площадке Молодежного они режут глаз. Чувство невыносимой неловкости охватывает во время пантомимы «Апофеоз любви»: вспыхивают молнии, хлопают бичи, и не слишком ловкие мужчина и женщина прыгают с ветки на ветку, изображая безумие пожирающей их страсти (причем даме явно мешает длинный шлейф).

Действие порой разворачивается чуть ли не «в реальном времени»: когда в одной из первых сцен герои укладываются в кровать и стараются заснуть, ловишь себя на том, что вместе с ними, в полной тишине, уже несколько минут считаешь слонов и погружаешься в дремоту. Но вслед за такой почти натуралистической сценой, следует эпизод с мнимой истерикой героини, когда не только Касатка, но и актриса, ее играющая, выглядит «искусственно», если не сказать — фальшиво. Спектакль постоянно разрывается между естественностью, натуральностью, с одной стороны, и нарочитой условностью, явной бутафорией — с другой. Это касается всего — способа актерской игры, оформления сцены, поворотов сюжета, ритма и темпа, решения отдельных эпизодов.

Александр Строев (Илья Ильич), Сергей Барковский (Абрам Желтухин), Зоя Буряк (Раиса), Татьяна Григорьева (тетушка Варвара Ивановна), стремящиеся существовать на сцене в жанре комедии характеров, оказываются рядом с Михаилом Черняком, строящим свою роль князя Анатолия на шаржированно-заостренных деталях, складывающихся отнюдь не в характер, а в маску, а также рядом с Ольгой Лысенковой (Анна Аполлосовна), десятиминутный выход которой подается как отдельный клоунский номер. Пока А. Строев всерьез «проживает» перипетию и узнавание (его герой вдруг понимает, что перед ним — его давняя безответная любовь), Н. Суркова — Касатка изо всех сил наигрывает ничем не оправданный слезливый припадок по поводу пораненного кухонным ножом пальца. Назначение Натальи Сурковой на заглавную роль никому не кажется странным — она действительно создана, чтобы быть героиней, вокруг которой кипят страсти. Жаль, что актриса уж как-то слишком повторяет себя саму в спектакле «Маркиза де Сад», где ее Графиня, циничная и пресыщенная, уже не способна ни на какие сильные эмоции. Касатка же должна за время спектакля пережить невероятные превращения: избавиться от вялой разочарованности и некоторой стервозности, испытать неожиданное увлечение, доказать себе и возлюбленному силу и искренность нового чувства и, наконец, обрести неподдельное счастье во взаимной любви. Суркова с удовольствием демонстрирует свою красоту и томность, манерность и вычурность своей акробатки в стиле модерн, но остается совершенно безучастной к перипетиям чувств. Равнодушная пренебрежительность с князем, многозначительное кокетство с Ильей — а по сути, одинаковая внутренняя холодность.

А. Строев (Илья Ильич Быков), О. Лысенкова (Анна Аполлосовна). Фото В. Постнова

Я слышала мнение, что главное достоинство «Касатки» — теплая душевная атмосфера. Но для того, чтобы держать спектакль только на одной душевности, необходимо богатое человеческое содержание ролей, которым наслаждаешься вне зависимости от художественного смысла произведения. А здесь актеры полностью исчерпывают «золотые запасы» своих героев в первое же появление на сцене. Дальше динамики нет, становится не за чем следить. Все-таки в комедии о любви должна присутствовать занимательность, поддерживающая интерес к происходящему. До самого финала продолжают быть содержательными лишь двое — Желтухин и Варвара Ивановна. Т. Григорьева все же чересчур всерьез относится к переживаниям своей героини, и ее исполнение слегка грешит истеричностью, но зато работу С. Барковского отличает тонкое чувство жанра — ирония и проникновенность взяты тут в нужной пропорции. Самый «душевный» момент спектакля — трижды с разным настроением пропетая им неаполитанская песня «О соле мио» — по-итальянски страстно, по-русски разухабисто, и еще раз — серьезно, задумчиво, с легкой грустью.

Но, строго говоря, никто из актеров — ни Строев, ни Буряк, ни Черняк, ни Барковский — не совершили какого-то невероятного прорыва, не прыгнули выше головы. В лучшем случае они постарались сыграть в свою силу. Семен Спивак разбросал по спектаклю драгоценные, удивительные мгновения, они остаются в памяти. Безмятежный полет воздушного змея. Или мизансцена, завершающая первый акт пьесы: герои заводят граммофон и неожиданно раздается современный щемящий шансон, под звуки голоса Эммы Чаплин «кровать-корабль» уплывает в никуда и три застывшие фигуры на этом «плоту» смотрят в надвигающуюся ночь.

Но это лишь мгновения, живущие отдельно от всего спектакля.

Не получилось ли, что предисловие о муках и сомнениях театральных критиков оказалось более развернутым, чем собственно рецензия?.. Может быть. Менять сложившееся соотношение не входит в мои намерения. Пожалуй, оно характеризует не только автора, но и спектакль.

Евгения ТРОПП
Июль 1999 г.