У. Лопаткина. Фото Н. Разиной

На первый взгляд, Ульяна Лопаткина не создана для балета: академизм ценит умеренность пропорций. В Лопаткиной же все чересчур. Слишком высока. Слишком худа, исключая даже намек на женственную округлость форм или натруженную рельефность мышц. Слишком длинны руки и ноги. Слишком крупны узкие стопы и кисти. Но в этом и ее преимущество. «Я люблю, когда у балерины крупные стопы, — признавался Баланчин, имея в виду, безусловно, не только стопы. — Любое движение, например подъем и спуск с пуантов, у такой балерины подается крупнее, а значит, и выразительнее». А «неудобная» длина рук и ног, ставя преграды технике (недаром знаменитые балетные виртуозки, как правило, коренасты и крепконоги), способна сделать бесконечными линии.

Чтобы, растушевав недостатки, удержать природу в повиновении, Лопаткиной приходится немало трудиться. Она выделяется работоспособностью даже среди мариинских балерин-тружениц. Едва ли не единственная, кто после рабочего дня добровольно выписывает себе еще и вечерние репетиции. На ее спектаклях чрезвычайно редки технические срывы и даже шероховатости. Говорят, что любимые слова репетирующей Лопаткиной: «Так разумнее». Этим-то она и дразнит: балерина, за которой признано лирическое амплуа, нередко отрезвляет рассудочностью сценического бытия.

…В первые театральные сезоны Лопаткина перетанцевала множество «двоек» и «четверок». Обычно к этому добавляют: «и уже тогда ошеломляла пластической одаренностью», — но речь не об этом. На спектаклях, между собственными выходами, она читала. Услышав «свою» музыку, откладывала книгу, оправляла пачку и, набросив на лицо улыбку, выбегала на сцену, чтобы через какую-нибудь минуту вернуться к чтению. Однажды кто-то перевернул титульный лист оставленной книги: «Жития святых». Это, быть может, только легенда. Но легенда у каждого артиста своя. Иначе говоря, нет дыма без огня. К тому, что Лопаткину называют жрицей классического танца, сегодня уже привыкли. Называют без тени пафоса: так, констатация факта.

Ее слава кому-то кажется преувеличенной. Может быть. Восторг перед танцем Лопаткиной подхлестывает жадная тоска по былинным временам, когда перед балетными спектаклями к театру высылали конную полицию (милицию), на спектаклях плакали и бились в истерике, а после — на руках относили к гостинице балеринскую карету или хотя бы давились у актерского подъезда: мы тоже так хотим. Мы тоже хотим рассказывать внукам: «А ведь я видел дебют NN», чтобы внуки завидовали.

Слава балерины давно перешагнула пределы Петербурга. О Лопаткиной слыхали даже те, кто и в балете-то никогда не был. Лопаткина обращает в классический танец доселе к нему равнодушных. Лопаткина — fashion icon современной Мариинки. На рекламном постере балерины черная бандана соседствует с целомудренными академическими пуантами. Такова сегодня Мариинка: ей удалось поладить с шоу-бизнесом, не уронив чести «святого искусства». Такова сегодня и Лопаткина: скинув вечерние туфли, вертит фуэте подле ресторанных столиков в «Русском проекте» Никиты Михалкова и позирует для журнала «Vogue». Впору воскликнуть: ужель та самая Ульяна?! Та самая. Она — архитектор своего успеха, своего публичного образа. И понимает, что один навсегда выбранный имидж — пусть даже самый интригующий — когда-нибудь да приедается. Зато контраст интересен всегда: жрица — на сцене, современная femme fatale — в жизни (отсюда, надо полагать, ее тяга к струящимся черным туалетам, длинным шарфам, а то и лакированным паричкам). Словом, обыкновенная богиня.

У. Лопаткина (Одетта), И. Зелинский (Зигфрид). «Лебединое озеро». Фото Н. Разиной

Критики, говоря о ней, восторженно изощряются в эпитетах. Лопаткина побывала уже «тургеневской девушкой» и «CD-проигрывателем», «снежной королевой» и «рептилией, кентавром, гермафродитом». Одни, глядя на ее танец, вспоминают «непрерывность бесконечных» фраз Пруста. Другим мерещится лирика Ахматовой. Нет, конечно, Лопаткина не танцует героинь Ахматовой — героинь «на стоптанных каблуках». Слишком обобщен и надличен для того язык классического танца. Но тяга к обобщенности — черта и самой Лопаткиной. Балерине равно чужды и мелодраматическая конкретика хореодрамы («Бахчисарайский фонтан»), и оргиастическая страсть фокинских балетов («Шехеразада») — притом что ориентальная кантилена Лопаткиной и там и там исключительно красива. Ее героинь не назовешь и лирическими, если под лирикой понимать эмоциональную отзывчивость, непосредственность излияний (да и свойственна ли тогда лирика классическому танцу вообще?). Балерина склонна к детализации, но детализации не эмоций или психологических черт, а самого танца. Тщательно выверяя паузы и акценты, подчеркивает, делает еще более изощренным его архитектурный ритм. Безупречная выстроенность партий подчас отдает рациональным холодком. Но в лучших спектаклях Лопаткиной танец, кажется, слагается сию минуту. Это не взволнованная импровизация. Лопаткина танцует состояние творчества, одним из главных условий которого Пушкин называл незамутненный покой. Богатство деталей, врезающихся в память, неторопливо развертывается, чтобы к финалу как будто зависнуть некой воздушной громадой — в строгой гармонии завершенного, но неосязаемого целого:

Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.
И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг,
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих…

Май 1999 г.