И. Штраус. «Летучая мышь».
Санкт-Петербургский театр Музыкальной комедии.
Дирижер Питер Гут,
режиссер Миклош Габор Кереньи, художник Кел Черс
«Летучая мышь» витает над театрами России: она в фаворе, множится в геометрической прогрессии, становится символом оперетты как таковой. Она задевает крылом оперные театры — Геликон, Музыкальный театр им. К. Станиславского и В. Немировича-Данченко, Новую оперу, Большой — и прочно поселяется в опереточных, свив уютное гнездышко: редко, когда отсутствует в афише. Ее ставят и переставляют, перечитывают заново с разной степенью радикализма. Ближайший крайний случай — спектакль Бархатова в Большом (см. «ПТЖ» № 60). Последняя премьера в Петербургской музкомедии в чем-то с этим спектаклем рифмуется, хотя внешне остается в рамках традиции. Впрочем, обо всем по порядку.
В программке значится ставшая за последние годы привычной формула: совместная постановка с Будапештским театром оперетты. Имя режиссера также хорошо известно — Миклош Габор Кереньи. Он возглавляет театр венгерской столицы. Ему принадлежит крылатая фраза о том, что оперетта есть смесь романтизма с абсурдом, которая каждый раз просится быть процитированной, настолько она отвечает сути того, что делает постановщик. Для него это, видимо, рецепт подхода к классике и принцип взаимоотношений с материалом. В данном случае с материалом Штрауса. Правда, в абсурд режиссера тянет все больше и все дальше. От «абсурда» представительствуют золотая фигура Штрауса из венского парка и юркий старичок Фрейд — как лейттема спектакля.
Сцена из спектакля. Фото Е. Игнатьевой
На сцене центральное место занимает гигантский скелет бутылки шампанского, сооруженный из золотистой проволоки, рядом скелеты бокалов, лесенка — подиум, на котором восседает в кресле полураздетая Розалинда, какие-то витиеватые широкие проволоки нависают сверху, имитируя, видимо, серпантин. Все это недвусмысленно, или, скажем прямо, лобово и тривиально, информирует нас о вечном празднике жизни. Дальше в декорациях по сути ничего не меняется — только цвет кулис и задника: на балу у Орловского кабинет сцены обретает цвет бордо, а слово «бордо» настоятельно требует трансформации в слово «бордель» — во всяком случае, все на это наталкивает. Если не знать, что Кереньи венгр, и посмотреть на подмостки, то может показаться, что он немец и в народном германском духе ставит незамысловатый фарс, когда все шутки, тычки и затрещины, что называется, ниже пояса или, как интеллигентно выражался М. Бахтин, уровня телесного низа. Какая уж тут венская жизнь с ее пикантностью и шармом! Какая уж тут легкость бытия с милыми нарушениями некоторых жизненных норм. Мораль полностью отсутствует для обитателей этого опереточного дна. Розалинда, безусловно, изменяет мужу, он ей, все остальные — со всеми остальными и друг другу. И только Фальк, затеявший, согласно оригинальному либретто, всю эту кутерьму с переодеваниями, периодически, то с грустью, то с отвращением, смотрит на сей низкопробный карнавал.
Сцены из спектакля. Фото Е. Игнатьевой
На сцене царит и властвует пошлость — настоящая, жанровая, опереточная. Можно было бы развернуться и уйти, если бы не одно обстоятельство. Уж не знаю, понимают это артисты или нет, но пошлость эту они играют как пошлость в квадрате или кубе, почти как сатиру на пошлость. Не случайно главными героями спектакля становятся вовсе не Генрих с Розалиндой, в конечном счете — они как все. Герои — Орловский и Ида. Они воплотители, они символы царящей и процветающей в отнюдь не симпатичном обществе системы ценностей. Им отданы все трюки, они кувыркаются, и веселят, и веселятся, и их способ жить — трюк, трюк, еще один трюк. Первый акт заканчивается кульминацией бала у Орловского и второй начинается кульминацией бала у Орловского. Это ход, прием, решение.
Вот здесь и возникают рифмы со спектаклем Бархатова в Большом театре. Там презирался гламур, здесь презирается пошлость, в том числе и самого жанра. Кереньи не менее жестко смотрит на героев, приключениями которых упивались больше чем столетие. Их шалости и Кереньи, судя по спектаклю, перестали казаться милыми. И он, хотя и иными, чем Бархатов с Марголиным, средствами воплощает вырождение и распад. Но в отличие от авторов московского спектакля он не разрушает жанр, а остается в его рамках, в его законах, на его территории. Про питерский спектакль не скажешь, что это не оперетта, и некоторым даже смешно. Однако и второй план спектакля не может не считываться, особенно когда рядом — всего в шестистах километрах (для России не расстояние) — постановка в главном театре страны. Там белоснежный лайнер под названием «Штраус» тонет и всплывает. Здесь в лайнер, а скорее, в утлую лодочку превращается та самая проволочная бутылка шампанского, положенная теперь плашмя. В нее заталкиваются все участники действия в финале. На столь ненадежном плавсредстве, пребывая в бурном и неизбывном веселье, они отправляются в собственное плаванье, погружаясь в театральный пар и дым…
Ноябрь 2010 г.
Комментарии (0)