А. Чехов. «Дама с собачкой».
Государственный
драматический театр им. К. Марджанишвили
(Тбилиси, Грузия).
Сценическая версия,
постановка, сценография Левана Цуладзе
Особенно важен для меня был поклон. Как вне образов и характеров, по-человечески, глаза в глаза (малая сцена) они смотрели на нас, а мы на них.
Про нас в данном случае неинтересно. Они же улыбались мягко, чуть смущенно, посылая воздушные поцелуи. Кто бы обратил внимание на бессмысленный актерский жест на поклоне, если бы не времена, отягощающие жизнь яркой политической подлостью? Никто и никогда.
Но куда же деться от нежелания разговаривать со
мной одного из самых близких тбилисских людей, от
зло брошенной в телефонном разговоре фразы в августе
Какой толщины должна быть словесная бечева для стяжки этой расползающейся трещины (невозможно написать — «пропасти»)?
И если текст о тбилисском спектакле я начинаю с политпассажа (не отрешиться), а сам спектакль в первых и последних тактах грохочет революционными сапогами, русской песней «Белая гвардия наголову разбита, Красную армию никто не разобьет», пулеметной очередью, разрывами снарядов (по сложности звука — явно новейших образцов), — то верно риторическое: «Что же с нами сделали?!»
По обе стороны навязанных баррикад мы думаем об одном и том же.
Беда, случившаяся в 1917 году, и горе, постигшее в этой связи русское дворянство, — НЕ ВОПРОС «Дамы с собачкой», даже если очень хотеть видеть в рассказе Чехова постреволюционную муку.
Но Леван Цуладзе, главный режиссер марджановского театра, прочитав последнюю чеховскую фразу: «Самое сложное и трудное только еще начинается», — в сложном увидел далекое: грядущую аж через восемнадцать лет перспективу, когда да, несомненно, личное было расстреляно социальным. Кондовый сапог черни в представлении постановщика растоптал прекрасные черты и Гурова, и Анны, и иже с ними.
К чему такая спешка? За долгие, не обжитые фантазией Цуладзе восемнадцать лет мое воображение проигрывает множество внереволюционных вариаций:
— Анну настигает чахотка;
— Гуров спивается;
— Анна становится вдовой, но Гуров так и не уходит от жены;
— Женщина с темными бровями отправляется на небеса, но и Анну никак не отпустить от мужа.
Есть и резон соединить Д. Д и А. С. навсегда в пару старосветских. Но с другой стороны, все тот же резон шепчет (да простит меня Антон Павлович): «…и уже через семь лет для Гурова Анна Сергеевна была еще одним и вновь лишь далеким воспоминанием. Не обжигающим ни страданием, ни счастьем…»
«Что же вы сделали с моей единственной жизнью», — то кричит, то бормочет под смертоносные звуки в начале и финале спектакля сидящий на авансцене Бесо Бараташвили: в прошлом профессор (?), в настоящем — бродяга. Ответа, видимо, давно ни от кого не ждет. Обращается к стоящей рядом бездомной бутафорской собачке.
Сцена из спектакля. Фото В. Луповского
Пальмы с кипарисами, мускат ялтинской набережной, пульс страсти Дмитрия Дмитриевича — его воспоминание. Предсмертное. Персонаж или болен, или безумен, или вот-вот будет убит.
События времен Крыма в помраченном сознании этого человека фиксируются то крупным планом (живые актеры), то сужаются, как бы отдаляются, видятся крохотными (куклы). В реальной жизни так случается при очень высокой температуре. Из горячечного бреда, мне кажется, и возникают на сцене уменьшенные до кукол люди. Иных поводов, кроме разве что режиссерского «захотелось», не считываю.
Игрушечные шпиц, паровоз, на котором приезжает в Ялту Гуров, компания грузинских подвыпивших вашкацев*, завсегдатаев ялтинских/московских ресторанов, пара пожилых простолюдинов с мешочком семечек, некто одинокий с газетой, укутанный в плед. Наконец, Гуров и Анна Сергеевна в марионеточном обличье то безмолвно любят друг друга, то — строго по авторской метафоре — она (кукольная) глядит на него из книжного шкафа, вылетает шаровой молнией из камина, смотрит из угла.
* «Вашкац» по-грузински «настоящий мужчина».
В сочетании с душевным музыкальным рефреном (композитор Вахтанг Каклидзе), с сентиментальной интонацией песни «До свиданья милый скажет, и на сердце камень ляжет», с «Горными вершинами» в колыбельной трактовке Нани Брегвадзе кукольное в спектакле воспринимается и как трогательное. Нечто трогательное вообще. И вот уже слышны простодушно-детские зрительские вздохи: «Ох, какая чудесная собачка!» Или: «Смешные усатые кукольные грузины!» — и так далее из разряда характеристик «мило-мило».
В том, что марионетки Нино Намичеишвили обогащают наши эмоции и знания по части этого жанра или работающие с ними артисты открывают что-либо потаенное, до сих пор в Чехове не прочтенное, — уверенности нет. Однако не мешают, не портят картинки. Но и не более того. Запоминаешь драматических артистов: Нану Калатозишвили (Анна Сергеевна), Нику Тавадзе (Гуров). Сразу и навсегда. Им не идет картонное — «замечательная фактура». У них — ЛИЦА. Те, которых уже почти невозможно встретить ни на одной из улиц. Будь то Невский, Тверская, проспект Руставели. Их ПМЖ — старинный альбом в доме, благородная кровь обитателей которого не претерпела никаких вливаний… Они играют любовь неимоверно красиво, с тем пластическим аристократизмом, не салонным, нарочито прорисованным, а изысканно поэтичным, увидеть который в сегодняшнем театре архитрудно. Сцена грехопадения напомнила «Вечную весну» Родена. В движении.
Сцена из спектакля. Фото В. Луповского
Анна Сергеевна Наны Калатозишвили, с внешностью царицы Тамары, гордым, прожигающим, почти надменным взглядом, далека от первоисточника — мало жившей, несмелой, угловато-трогательной чеховской дамы в наглухо застегнутом сером платье. Она и не стремится играть такую. Может быть, поэтому покаянный монолог звучит незнакомо: резче, значительнее, острее. Хотя сомнение все же одолевает: дама типа «царицы Тамары» — совершенно определенный образ грузинской женщины. Той, которая никогда (!), ни при каких обстоятельствах не могла бы повести себя подобно Анне Сергеевне. Какая бы сердечная недостаточность ни раздирала нутро, каким бы снулым или ничтожным ни виделся муж… Это ментальность, на протяжении веков не подвергавшаяся трансформации…
Гуров Тавадзе — мечта страстной и одновременно умной женщины. В нем замечательно все: внешность харизматичного интеллигентного европейского мужчины, не подточенная ничтожной брутальностью, походка, жесты, наклоны головы, выражение грустных глаз, перемены состояния — от лениво- победного до угарного, от нервного срыва до муки.
Тут-то и прощаешь Левану Цуладзе революционный грохот, неуместно бьющий по чеховским страстям-тоске-безысходности.
Марджановцы увезли с фестиваля в Тбилиси приз зрительских симпатий. Эта искренняя, не обремененная специальным театроведческим анализом награда говорит о том, как петербургская публика соскучилась по красоте и экспрессии умного грузинского театра, который любим десятилетиями.
Разлучить нас с ним не дано ни-ко-му!
Октябрь 2010 г.
Комментарии (0)