Я думаю, что свой лучший актерский период Лёня Осокин провел в Театре на Литейном. Это был его мощный актерский взлет. Не только потому, что он сыграл в трех моих спектаклях, которые я очень люблю и в которые очень много вложено актерами (и Лёней, в частности). Там были спектакли и других режиссеров, у которых он интересно работал. Его Тузенбах в «Трех сестрах», Неизвестный в «Городском романсе», Николай в «Карамаболи» — эти разные персонажи были глубоко по-человечески наполнены. Там проявилась настоящая природа Лёни как человека нестоличного, нетусовочного, человека абсолютно творческого и отдающего. Когда в Театре на Литейном была режиссура, когда там кипела жизнь, Осокин как актер максимально выражался.
Я этот период в театре очень тепло вспоминаю.
Удивительные отношения с труппой, внутри театра
был коллектив, с которым мне было хорошо работать,
и сейчас, спустя многие годы, можно сказать, что это
был ансамбль. Лёня вписывался в ту систему координат,
которая мне тогда казалась важной и которую все
актеры поддерживали. Идея театра как ансамбля, где
нет соло, где все делают одно общее дело, — тогда это
удавалось воплотить и можно было продолжать!.. Ни
с кем не возникало ни творческих, ни человеческих
конфликтов, мы понимали друг друга. Если говорить
конкретно о Лёне, то у него было замечательное качество:
он умел слушать, он слышал — и он делал. Этот
актер для меня был идеален. У него были огромные
возможности. Сейчас таких человеческих типов очень
мало, их можно по пальцам пересчитать… Беда в том,
что актера надо вести, и, не являясь постоянным режиссером
труппы, ты не можешь этого делать. Мне кажется,
я этого актера понимал и мог бы с ним двигаться
дальше, если бы обстоятельства позволили. Прошло
уже много лет, и теперь это можно сказать: когда я был
отстранен от работы на Литейном (зачем надо было делать
так, чтобы режиссер был лишен работы со своими
артистами?!) и ушел в Александринский театр, я предложил
Осокину перейти туда. Мы уже были готовы начать
работу над «Сказанием о царе Петре…», но потом
Лёня отказался, сказав, что в Театре на Литейном — его
команда, которую он не хочет бросать. Он мне говорил:
«Неизвестно, что тебя ждет в Александринке, ты ведь
не руководитель этого театра, а на Литейном у меня
дом»… В нем было очень много романтизма. Он, как
и многие актеры, работавшие там в
Лёня Осокин — невосполнимая потеря. Тяжело, что уходят люди этого поколения, люди, которые звучали, которых любили не только зрители, но и творческая братия. То поколение было с меньшим налетом цинизма, чем нынешнее. Сорок лет — это фактически начало для актера, а он ушел…
Я уверен, что у Лёни сложилась бы счастливая судьба в Молодежном театре у Семена Спивака, я видел «Три сестры». В его Андрее я узнавал черты Тузенбаха, и мне это нравилось. Того Тузенбаха, в чьих широко распахнутых глазах отражалось вечернее небо, когда он говорил последние свои слова: «Смотри, вот дерево засохло…».
До того как Лёня Осокин пришел к нам в театр, я его никогда не видел на сцене, потому что все время репетировал. Но я очень много слышал о нем, например, от Геннадия Тростянецкого. А когда он мне позвонил и мы встретились — сговорились за три минуты. Сразу же он попал в «Женитьбу Белугина», в которой сыграл колоссально, я считаю. Они стали настоящими партнерами с Анной Геллер; он так чисто играл, и ему так все нравилось у нас в театре… У него подряд были три главные роли! Это означает, что театр ждал такого человека. Он классно сыграл Ильина в «Пяти вечера» и в «Трех сестрах» Андрея, хотя раньше, на Литейном, играл Тузенбаха.
И по-человечески Лёня оказался очень близким. Я на поминках говорил о том, что созваниваюсь только с двумя актрисами театра, Унтиловой и Сурковой, и вдруг так случилось — Лёня стал каждый вечер мне звонить. У меня в это время тяжело болели родители, я очень нервничал, переживал, и Лёня подарил мне книгу замечательного философа Ильина. Он галочкой выделил главу «Забота», в которой написано, если коротко, что надо полюбить свою заботу и тогда ее никто не увидит, в этом высшее благородство… Во время постановки «Жаворонка» я понял: если ты что-то говоришь во время работы над спектаклем, исследуешь какую-то проблему — то жизнь тебя самого поставит в подобную ситуацию. Если говоришь, что ты призван, — приходит момент, когда тебе нужно будет это доказывать. Так и с Лёней получилось: он сам столкнулся с болезнью. И когда он заболел, он был оптимистичней всех! На похоронах я подарил его маме фотографию, где он на сборе труппы за неделю до смерти, — стоит улыбающийся человек… Я даже не ожидал от Лёни такой «психологической подготовки», если можно так сказать. Его родные были удручены, плакали, глядя на него, а он это выдерживал и продолжал верить.
Л. Осокин (Ильин). «Пять вечеров». Молодежный театр. Фото В. Постнова
Для него было счастьем выходить на сцену. Вообще он был страстный человек — все проявления были через край. На репетициях он давал мне пробовать абсолютно все. Когда я включился в выпуск «Женитьбы Белугина», которая у нас называется «Любовные кружева», мне пришло в голову попробовать одну вещь: чтобы он ходил по лестнице и это совпадало с выходом другого персонажа… В общем, я строил сложную режиссерскую партитуру, а он терпеливо ходил три дня подряд! Он был настоящий сотрудник и соратник.
Замечательный партнер! Артисты в принципе капризный народ, а он всегда был готов сделать так, как удобно другому. Очень светлый человек. Прекрасные актерские данные, удивительная природа — абсолютно здоровая! И вот бывает же так, что именно такой здоровый человек в сорок лет ушел, — дичь какая-то… Я не знаю, как и за счет чего — но он держался героически.
Если говорить беспафосно, его место у нас пустует, мы никак не можем его заполнить, два спектакля стоят. Только перед гастролями в Москву я был вынужден быстро ввести на роль Андрея Прозорова в «Трех сестрах» своего ученика, а с другими спектаклями не знаю, что делать.
Большой человек… И он явно был на грани каких- то дальнейших актерских продвижений! Репетировал он яростно всегда. Чутко слушал любого режиссера. Я помню, когда он ушел из Театра на Литейном, у него остался «хвост»: выпуск спектакля «Дуэль» с Арсением Сагальчиком. И Лёня приходил и мне рассказывал: «Это такой режиссер, Семен Яковлевич, такой интересный, тонкий!» Лёня был очень увлекающийся, загорающийся человек.
Я где-то читал, что человек живет ради своих последних дней и все проверяется последними днями жизни. У нас девятого августа был сбор труппы, это был вторник. Лёня шутил, смеялся, курил — он купил себе электронную сигарету. А в субботу его положили в хоспис, шестнадцатого он умер. Я никогда не видел, чтобы человека так долго вспоминали в театре — ведь всегда работа и суета накрывают, жизнь дальше катится, а тут все время говорим о Лёне. И я думаю, его еще долго будут помнить наши ребята…
Дорогой Ленечка…