«Дети солнца» — уже четвертый спектакль Люка Персеваля, который приезжает в Петербург. От мастера брутальных перелицовок классики многие ждали очередной яркой акции. Персеваль опять удивил — в горьковской переделке щемящей лирики оказалось ничуть не меньше, чем фирменной немецкой телесности.
Начало спектакля отсылает к «Дяде Ване» самого Персеваля — та же долгая тишина, выход актеров, молчаливый взгляд в зал, нетерпеливый свист из зала — в ответ. В глубине сцены — два вращающихся рулона с бумагой, на которой старушка рисует солнце и концепты русской жизни — капусту, борщ, селедку и т. д. Зритель оказывается на психотерапевтическом сеансе, где рассаженные в ряд пациенты даже диалоги свои предельно монологизируют, обращаясь не друг к другу, а исключительно в зал. Явным образом клиническое поведение тут сплетено с утрированием традиций психологического театра. Форма здесь часто выворачивает содержание наизнанку.
Горький, написавший пьесу в камере Петропавловской крепости, наполнил содержание массой социальных смыслов и подтекстов, которые Персевалем беспощадно выкорчеваны. Никакой гапоновщины, никаких метаний русской интеллигенции, никакой гражданственности, про.пущенной сквозь жерло мхатовской школы. Пьеса выжата Персевалем, все социальные контроверсии вымыты, психологизм тут остался на уровне паранойи и истерики. Горьковские черносотенцы в этом спектакле — сами герои пьесы, нагоняющие страх друг на друга.
Персеваль — в прошлом футболист — хорошо знает, что такое крепкая физическая подготовка и дисциплина. Крепко сбиты и его театральные конструкции, которые заселяют тела зачастую не просто неспортивные, а подчеркнуто отталкивающие. Именно телесность — сырая, плотная, вибрирующая — одна из ключевых черт его постановок. Это, впрочем, типично для всего немецкого театра, в котором бельгиец и работает последние годы. Телесность спектаклей Персеваля — это не балетомания и не пластический театр, хотя порой и намекает на них.
В отличие от многих экспериментаторов, отказывающихся от слова в пользу кинофикации театра или многозначительных пластических этюдов, Персеваль в этой постановке, напротив, активно работает именно со словом, делая его почти материальным. Зримость актерской мимики и пластики, порой даже чудовищность позволяют довести исторгаемый текст до абсурдного объема. В этом смысле «Дети солнца» — спектакль показательный, если не учебный — в то время как сюжет и динамика в нем предельно свернуты, на первый план выступает слово как действие. Слово как тело и есть мотор этой акции, оно и есть его сюжетный каркас.
Если тут и возникают параллели со статическим театром Метерлинка, то весьма своеобразные: сценография, ограниченная подвижными бобинами, скамейкой и стульями, не пускает пациентов дальше строго очерченного квадрата. Герои выходят на авансцену (или выезжают на стуле на колесиках) для покаяния через крик, потом возвращаются на свои места. Минимализм сценического оформления берет за горло по-немецки: вот вам интерактив, только пусть как в палате. Белый день, болезнь, работа над собой.
На плотность этого действия работает все — от убийственной наивности рисунков (так врач возвращает вас в детство, протягивая бумагу и карандаши) до скорострельности монологов, порой зашкаливающей. Персеваль создал удивительную кубышку, в которой уместились и русская тоска, и немецкая жесткость, и болезненность постмодерного индивида. Деконструкция Горького в данном конкретном случае выглядит не примитивной провокацией, а, скорее, скрупулезным и ироническим переводом с дореволюционного древнерусского на постиндустриальный всеевропейский.
Кому адресован этот перевод? Зрителям, уходившим (пусть и не такими отрядами, как с премьеры Жолдака «Москва—Петушки») со спектакля Персеваля? Нельзя сказать, что придумки режиссера выглядели радикальными, хотя и удобными для зрителя их тоже не назовешь. А кто вообще сказал, что в театре должно быть комфортно? Меж тем то, что на Западе давно уже мейнстрим, для среднего петербургского театрала по-прежнему — «авангард». Вот и показ «Детей солнца» сопровождали реплики удивления, недоуменный смех и вопрошающие аплодисменты. Спектакль Персеваля закрывал двадцатый фестиваль «Балтийский дом», за свою историю уже много сделавший для введения Петербурга в европейский театральный контекст. Случилась ли наконец эта интеграция? Едва ли. Но «Балтдом» и по сей день — одна из немногих инициатив, способных эту ситуацию изменить.
Комментарии (0)