«Час восемнадцать». Театр.doc (Москва).
Автор
сценической композиции Елена Гремина, режиссер-постановщик Михаил Угаров,
режиссеры Алексей
Жиряков, Георг Жено
В недавней телепередаче «Картина маслом» — программе, посвященной театру «Ленком» и Марку Захарову, — Инна Натановна Соловьева определила сегодняшнее время как «несупротивное», добавив: «Надо уметь в нем жить. Надо уметь от него отстраняться, не воюя с ним и не создавая ложную для себя позицию, когда ты с ним можешь воевать. Это противная, жалкая позиция. Нужно строить то, что есть против. Есть ли сейчас у какого-либо театра такая возможность?».
Спектакль «Час восемнадцать» посвящен юристу Сергею Магнитскому.
Магнитского арестовали в доме на углу Покровки
и Покровского бульвара вечером 24 ноября 2008 года по
обвинению в налоговом преступлении. За время, проведенное
в предварительном заключении, Магнитский
виделся с женой и матерью один раз в течение одного
часа. Сначала его держали в СИЗО-5, потом перевели
в Матросскую Тишину и дальше в Бутырку, в намеренно
пыточные условия, для того, чтобы он сломался,
дал ложные показания — оклеветал себя и других.
Магнитского задавливали методично,
день за днем: не давали лекарств,
держали в тесноте, лишали
возможности выйти на воздух.
До ареста Магнитский никогда не
обращался к врачам, в заключении
ему диагностировали острый панкреатит.
Тюремные хирурги считали:
необходимы повторное УЗИ
и операция. В лечении было отказано.
Магнитский не только не сдался,
но сам выступил с обвинением.
16 октября, за месяц до смерти,
в лицо следователю он заявил
о крупной мошеннической операции,
проведенной крупнейшими
чиновниками МВД страны (хищение
5,4 млрд рублей из госбюджета).
Доказательства вины самого
Магнитского так и не были собраны,
год содержания его под стражей
истекал 24 ноября. Вечером 16 ноября 2009 года
В Театре.doc вышел спектакль о Магнитском. Спектакль в данном случае — неточное определение, перед нами — гражданская акция, инициированная театром.
Театр.doc. здесь отказывается от декларируемой «ноль-позиции» (разные стороны высказываются о проблеме на равных, а театр свое мнение оставляет при себе).
«Час восемнадцать» начинается, когда зрителям раздают программки (актеры еще молча сидят на стульях, расставленных вдоль стены). Внутри каждой программки, помимо обычного перечня фамилий артистов, имеется «Инструкция к спектаклю». В инструкции — еще один перечень фамилий. Только не актеров, а действующих лиц этой истории про смерть — точнее, тех, кто не действовал, но был причастен к смерти Магнитского. Люди, перечисленные в инструкции, с точки зрения нашего государства — невиновны. Они никем не наказаны, не лишены места. Не существует статьи, по которой за отсутствие души положен хотя бы штраф. Союз совести и закона всегда, в любое время — территория утопии. Поэтому к шаткой букве закона театр добавляет поправку. Необходимую для продолжения дела условность. Театр устраивает свой суд («суд, которого не было, но который должен быть» — определение жанра спектакля в программке) над причастными к гибели Магнитского.
Как это выглядит на сцене? Совсем просто. По структуре «1.18» — цепочка монологов тех, кому было все равно (судья, врач, фельдшер и пр.). Монологи вымышленные — Елена Гремина составила их по материалам Общественной наблюдательной комиссии Валерия Борщева и интервью с правозащитниками. Персонажи — документальные.
Предваряет монологи выход актрисы (Анастасия Патлай), исполняющей роль матери Магнитского, Натальи Николаевны (текст составлен на основе ее интервью «Эху Москвы»). Мать голосом, какой бывает, когда внутри — рыдания, произносит свое «Я обвиняю» и перечисляет имена виновных в смерти сына.
Первым из «подсудимых» перед зрителями появляется «Алексей Криворучко» (Алексей Жиряков). Ему, судье Тверского суда г. Москвы (дважды санкционировал продление ареста Магнитского до суда, отклонил просьбы о лечении и смягчении условий содержания, более того, запретил элементарное: не позволил на судебном заседании подать Магнитскому стакан воды), уготована в спектакле особая участь. Персонаж Криворучко находится на «том свете» перед воображаемым Высшим судом и терпит танталовы муки. Он просит стакан воды, но на его мольбу никто не отвечает.
— Ну, будьте же людьми, ну, дайте же кипяточку… Вы поймите, я хороший судья. У меня боли неприятного характера, это все правда.
После Криворучко появляется «Александра Гаусс», врач из Матросской Тишины. Она обследовала больного и, обнаружив у него форму острого панкреатита, вызвала «группу усиления» — 8 сотрудников, которые надели на Магнитского наручники и закрыли в боксе. Врач же ушла к себе в отделение — один час восемнадцать минут человек с приступом острой боли был без медицинской помощи. Доктор Гаусс вернулась, только чтобы «констатировать смерть заключенного».
Гаусс в исполнении Ирины Вилковой — столичная фифа с наглым голосом, которая постоянно кривит рот улыбкой уверенной неприкосновенности:
— Что? Клятва Гиппократа? В интернете почитайте. Нет сейчас такой. Клятва российского врача есть. Что, прочесть?
После «врача» робко ступает на середину сцены «Девушка с переднего сиденья скорой помощи» (Анна Котова) (в этой машине Магнитского везли из Бутырки в Матросскую Тишину). Девушка нервничает, смаргивает, не находит покоя рукам.
— Я не обернулась ни разу, правда, я радио включила, я ничего не слышала… Я тут ни при чем… Били ли они его? Ну, я не знаю… Я же говорю: я ни разу не обернулась… Откуда вы знаете, что я сделала радио погромче?..
За девушкой следует «Фельдшер Саша» (Аскольд Куров). Саша, пока рядом в боксе умирал человек, играл новым смартфоном. Он и сейчас им играет.
— Не-е, ну это нормально: телефон симку не видит, а?.. Купил типа самсунг вместо нокии… читаю на форуме — они устарели… Расстроился ужасно. Ничего вечного не бывает. Хана, короче, самсунгу… А вообще стимула здесь работать никакого… нормальный врач не пойдет в тюрьму работать. А я вообще не врач, это так, отсрочка от армии.
Последней к залу выходит «Судья Елена Сташина» (Марина Седенко) — женщина средних лет, с белым холодным лицом. Сергей Магнитский умер через четыре дня после того, как Сташина в очередной раз продлила ему срок содержания под стражей из-за «неправильно» оформленной справки. В спектакле Сташина с бумажки читает вопросы:
Сцена из спектакля. Фото В. Луповского
— Кто-либо из Вашей семьи воевал в Великой Отечественной войне?
— Вы знаете какие-либо военные песни? Можете спеть?
— Делали ли Вы «секретики» в детстве?
— Когда Вы в последний раз катались на колесе обозрения?
— Можете продолжить дразнилку «жадина- говядина»?
Сташина отвечает, что на войне воевал ее дед, а после вопроса про песню, ухмыльнувшись, запевает: «Бьется в тесной печурке огонь…» — и тут же обрывает сама себя презрительным жестом. Видно, как она ненавидит тех, кто задает вопросы, как презирает саму себя за то, что вообще читает это. Ей известна цель тех, кто пришел к ней с дурацким интересом про давно бывшее детство, как известно, что кары нет и не будет, и потому судья победно раскрывает карты.
— Какие-то нелепые вопросы о моих детских переживаниях. Хотите узнать, человек ли я? Судья — не человек. Судья — исполнитель государственной воли.
Любопытно, что никто из «подсудимых» даже не пытается оправдаться, они либо предлагают резонные объяснения «случайности», либо вовсе не понимают, зачем их оторвали от дел, ведь заключенный Магнитский «сам виноват» (типичная формулировка для сотрудников исправительных учреждений).
Театр.doc показывает нам неких существ с внешними признаками людей, даже людей образованных, но, в сущности, уже людьми не являющихся. Следователь Сильченко (Руслан Маликов) — стандартный винтик системы, который не может допустить (по вековой логике «законопослушной» страны), что такой подсудимый, как Магнитский, вообще существовал, следователь ненавидит подследственного как врага системы, как ниспровергателя основ: «Да вы почитайте, что он пишет: „В 13 квадратных метрах, рассчитанных на 10 человек, могут поместиться 70“. Это же он все для Страсбурга писал… Он же верил, что выйдет. Вывезли всю мою родину за свой рубеж. А как отвечать — сразу здоровье ухудшилось».
У спектакля сдержанный, официальный тон. Фактические подробности по делу Магнитского сообщаются сухо — констатируются. Вообще, минут тридцать (пока выходят «подсудимые») ты сидишь и без каких- либо сильных эмоций смотришь-слушаешь составленную из фактов и очищенную от не фактов, почти механическую в своей предельной сосредоточенности вещь. То есть довольно долго, почти до конца спектакля, ты эмоционально безразличен. Ощущение это (что ты констатируешь, но не думаешь, читаешь, а не считываешь) — противоречивое, верное и неверное одновременно. И разъяснение подобного противоречия дается, когда никто из пришедших смотреть спектакль этого не ожидает.
После того как мы выслушаем всех «обвиняемых», перед нами появятся двое актеров.
Один выступает от лица врача (Алексей Крижевский) — он читает описание приступа панкреатита, случившегося у Магнитского в изоляторе, — приступа, который и вызвал смерть. Другой (Талгат Баталов) — показывает, как это выглядело. «Эта острая боль не напрасно называется кинжальной. Заключенный чувствует себя так, будто ножевые удары наносятся ему постоянно, вот уже на протяжении почти полутора часов, снова и снова; быстро, страшно, беспорядочно, но всегда точно в цель. Он корчится на полу душного тюремного бокса и принимает так называемую „позу эмбриона“».
Поза эмбриона. Знак начала жизни. Метафора беззащитности. Первичное, детское положение тела. Можно представить, как в разных вариациях обошелся бы с «позой эмбриона» тот или иной режиссер больших форм. Здесь просто читают. Но именно это обыденное, медицинское чтение невыносимо слышать. От него тяжело не только физически — душе тяжело. Именно в этот момент отстранение, заданное холодными, канцелярскими словами действующих лиц «Часа восемнадцать», его антиэстетика, его безэмоциональность вдруг срабатывают. Короткий эпизод про 78 минут, во время которых Магнитский умирал в камере, становится кульминацией спектакля. «Если человека во время приступа принудительно распрямить, результатом становится болевой шок. Члены группы усиления берут заключенного за руки и за ноги, старательно тянут и разгибают. Это последний момент в жизни Сергея Магнитского. Остановка сердца в 21.50».
Снова появляется «Судья Криворучко» и снова требует кипятку. Он знает ему цену (в аду, как в тюрьме, на каждую мелочь — свой прайс) и готов платить. К нему выходит Некто с чайником. Но вот незадача: на кружку у судьи уже нет денег («я уже все вам отдал!»), поэтому, помешкав, он протягивает сложенные в ковшик ладони — в них льется кипяток. Самый настоящий кипяток, от которого руки Криворучко действительно должно скривить. Спектакль заканчивается воплем судьи.
Единственный элемент сценографии — проецируемая на левую часть задней стены фотография письма Сергея Магнитского. В конце спектакля вместо фотографии появляется видеозапись: режиссер Борис Хлебников произносит отрывок из письма Магнитского домой:
— Брал в тюремной библиотеке и прочитал Шекспира… Все умерли… или как-то тихо, как Офелия, или как-то обыденно, как Гамлет. Впрочем, в «Гамлете» несколько страниц были вырваны, включая страницы со знаменитым монологом «Быть или не быть». Так что надо будет мне еще раз перечитать дома полный текст…
P. S. Разбирательство по делу Магнитского продолжается, и не без «успехов». В частности, следователь Сильченко в канун Дня милиции награжден знаком МВД «Лучший следователь» — «за смелость и самоотверженность, проявленные при исполнении служебного долга, за разработку и внедрение новых методов работы, повышающих эффективность деятельности следственных аппаратов». Система работает бесперебойно.
Олег Кашин, один из тех, кто после спектакля проводил дискуссии со зрителем, журналист газеты «КоммерсантЪ», не боявшийся говорить правду, избит и покалечен неизвестными до состояния комы. По этому поводу государством тоже заведено дело.
Не суть, что «Час восемнадцать» — не совсем спектакль, что на сцену помимо артистов зачем-то посажена девушка, довольно развязно читающая «инструкцию» между выступлениями «подсудимых», — эта несерьезность как-то слабо стыкуется с заявленным гражданским пафосом. Важно, что объем высказывания, которое наш театр себе наконец позволил, и его содержание намного глубже, дальновиднее и распространеннее тех 40 минут, которые идет спектакль. Может, мы еще дождемся перемен.
Ноябрь 2010 г.
Комментарии (0)