«Тетеньки и дяденьки». Фантазия по пьесам Н.Садур. Санкт-Петербургский ТЮЗ им. А.А.Брянцева.
Творческая мастерская Григория Козлова. Режиссер Галина Бызгу.

Ласковость в названии — не обманчивое впечатление. Ласковость — в ткани спектакля, легкого и серьезного, прозрачного и необычайно плотного. ОдноврЕменно. И одновремЕнно.

Ласково отношение к человеку. Заблудшая Лида цепляется за странную Тетеньку — за кем ей еще ходить здесь, на последней станции под названием «Земля»? Мужичонка, выскочивший из леса и бухнувшийся на рельсы, невольно оказывается соучастником душевной драмы Машиниста. Граждане актеры, где тут третий участок? Был театр — и нету, свет зажегся. Где тот кусочек вымышленной жизни, который вы только что разыгрывали на голом пространстве, без декораций и ненужных прикрытий? Где артистическое остроумие и «человеческое» в чистом виде? Исчезло в театральном дыму, потонуло в звуках финального шлягера. Была тетенька — и нету. Было поле — пропало, как корова языком слизала. Был театр — свет зажегся. Как хорошо, что в эту самую минуту, когда нестерпимо жаль ухода артистов с площадки, запоздалой репризой, приглушенным аккордом возникает потерявшаяся Лида—Ольга Самошина. Пробирается по узкому проходу, сетуя на свою несобранность, спрашивает попутно у сидящих: «Товарищи, не подскажете, где тут третий участок?», выходит на сцену, присаживается рядом с Машинистом—Константином Воробьевым, что-то неслышное для зрителя говорит ему, так и не ставя точку в истории.

История частная, а масштаб общий. Такое бывает у Садур — странность героев ее пьес заключается в бросающемся в глаза несоответствии между их личными, маленькими, незначительными хождениями вокруг да около и сдвинутой в область абсурда глобальностью проблем. Нарезает круги по сцене героиня Самошиной, отбившаяся от коллектива вывезенных на картошку горожан. Нервничает — это и в голосе, и в рваных движениях, так что ее трепет легко передается. Буквально дублирует шаги Лиды по безбрежному «полю» невесть откуда взявшаяся старушка. «Тетенька» Ольги Лысенковой следует по пятам за внутренними колебаниями Лиды—Самошиной, доводит тем самым ее до состояния аффекта, заставляет играть по своим правилам и претендует при том на роль «мирового Зла». Лысенкова придает своему персонажу, бойкой босой старушке неведомого происхождения, скажем, материализованной фантазии, нарисовавшейся вдруг перед носом «обычной советской женщины» Лиды, живую характерность, делает выпуклым ее комический облик. Именно на таком пересечении общего и частного возникает почти физическое ощущение запредельности этой сценической реальности. И близко, и страшно. Лида и пугается, как положено. Но ей же, в исполнении Ольги Самошиной, свойственно наполнять витальностью по-климовски пустое, из света и рассеянного дыма сотканное пространство. Не случайно именно ей неизвестная Тетенька открывает тайну незащищенности земли, по которой ходим и которой бывает больно. Не случайно именно она появится в финале и своим «случайным» появлением придаст смысл происходящему, — в том числе, и нелепому присутствию здесь одинокого и озадаченного Машиниста—Воробьева.

Спектакль, лишенный всякой сентиментальности и основанный на исключительном напряжении актерской энергии. Как без пафоса сказать о главном? «Ессс-тессь-твенно», как говорит герой Константина Воробьева в ответ на вопрос мужичка-самоубийцы — Сергея Бызгу, интересующегося, тепло ли у них там, «в паровозе». Вот естественно все и происходит. Коврик (земля/рельсы/жизнь/игра) и два актера. Изобретательность, которая рождается в этом безыскусном и этим красивом спектакле, где суть — не желание расцветить слова или обыграть ситуации, но результат точного попадания в поэтику драматургических миниатюр Садур. За кажущимся примитивом и нелепицей действий и разговоров — попытка пробиться к сердцевине сквозь коросту косноязычия.

За «бедным» обликом героев скрыта нежная и ласковая душа. Это столь же ощутимо, сколь реальны физически поглаживания "чудной бабы«—Лысенковой оголенной поверхности земли и размышления ее о том, что и земле больно бывает. Мужичок в ушанке, воздев глаза к небу, сидит на воображаемых рельсах. Машинист в парадной фуражке и в штанах «пузырями» скачет вокруг малахольного и опасливо его шпыняет. Одно чудное словечко цепляет другое и заводит разговор так далеко, как Машинисту—Воробьеву и не снилось. Но так же легко он и возвращается в русло языка родных осин — стоит Мужичку—Бызгу получить свои законные пять рублей, и от мимически загадочных, нездешних пассов он переходит к обыденной жизни. Только вот напарник-спаситель при виде этой фантастической метаморфозы совершенно опустошен. Два сообщающихся сосуда: один исходит на крик при мысли о своем бессилии, другой замкнут, полон мыслью о суициде и самодостаточен. Один спускается на землю «с рельс», снимает маску самоубийцы, другой иронически и разочарованно протягивает ему пятерню. Все, спустили воздух. Трубы не лопнули.

Надо же — предмет внимания чрезвычайно нежный, прямо-таки «ускользающая красота», иначе не скажешь. Надо же, ловят этот самый предмет легко, тонкой вязью, ловкой хваткой, острым чувством. Ловят воздух, которым дышит слово Садур, — отсюда чувство стиля при минимуме средств. Впрочем, есть здесь главный максимум — актеры. Ловят чувство времени — оно здесь невзначай, но явно присутствует. Ловят ощущение от жизни, в соответствии с которым невозможно сказать: «Этой планете я ставлю ноль».

Январь 2001 г.