Ж-Б.Мольер. «Дон Жуан». Александринский театр.
Режиссер Геннадий Тростянецкий, художник Александр Шишкин

В мольеровском «Дон Жуане» все, как один, словно сговорившись, пугают героя небом. Заклинают безднами. Небо — высшая инстанция, страшный суд для безбожника и повесы, и все герои дружно напоминают Дон Жуану о возмездии. Сганарель: «Дурная жизнь приводит к дурной смерти. Небо в конце концов накажет вас!» Отец перед приходом Командора: «Наконец-то благое небо вняло! Сын, которого небо мне послало, ничего кроме мучений не принес!» Эльвира: «Небо накажет тебя, но если и оно тебя не страшит — страшись гнева оскорбленной женщины!» Да и сам Дон Жуан перед смертью не прочь продекламировать: «Небо озарило мою душу, раскрыло мне глаза на мои грехи…»

Между тем Дон Жуан в спектакле Геннадия Тростянецкого — пустая рязряженная кукла. И не только в финале, когда бедняга Сганарель в отчаяньи обнимет обвисшее кукольное тело: «Мое жалованье!» В прохладно-декламаторском исполнении Николая Бурова герой пуст и безжизнен с первого такта спектакля до последнего. Небу решительно нечего озарять в нем. Он меняет маски одну за другой. Но за масками — вакуум, отсутствие жизни.

В спектакле Г.Тростянецкого и НЕБО, которым пугают Дон Жуана, не таит в себе никаких метафизических бездн. Небо на сцене Александринки — кусок летящего в вышине белого шелка. Этим небом Эльвира играет, словно простой тряпкой, драпируется, кокетничает. Никакого тебе кармического возмездия. Мишура, бутафория, часть реквизита… Иногда кажется, что режиссер вслед за своим героем не верит ни в жизнь, ни в смерть, ни в любовь, ни в дружбу. Во что же он верит? По моим оптимистическим прогнозам — в театр, как ни банально это звучит. Его театральная Вселенная, его система координат, его вера — это театральная сцена, черное пустое пространство, которое вместо природных светил тревожно и слепяще освещают софиты, расставленные, кстати, в глубине александринской сцены (художник А.Шишкин).

Этот спектакль похож на многие спектакли Тростянецкого — и до обидного не похож. Узнаешь руку, почерк, образы — кажется, на этот раз он представил дайджест всех прежних своих постановок, как Мольера, так и не Мольера: черные и белые шелковые полотнища в черном пространстве сцены, герои, то и дело меняющие маски мирового маскарада, разумеется с непременными Пьеро и Арлекином… При этом спектакль сочинен вяло и механически. Пьесой и артистами режиссер не увлечен, собственно театральная энергия на нуле. Подобно своему герою, режиссер волочится за сюжетом, как тот волочится — без вдохновения и энтузиазма — за женщинами. Бедная Александринка! Она даже не может позволить себе «гнева оскорбленной женщины», а вынуждена механически и прилежно повторять немудреный рисунок спектакля.

Это тем более поражает, что Мольер с давних уже времен — чуть ли не кровный приятель Тростянецкого и театральное сияние и удача всегда сопровождали этот союз. За примером можно было съездить в Омск на «Лекаря поневоле», а можно, перейдя Фонтанку, заглянуть в театр «На Литейном» с легендарным уже «Скупым» или в театр им. Ленсовета — там замечательно идет «Мнимый больной». Если театр — твоя Вселенная, царствуй в ней! Нет — удивительная обесточенность и обескровленность, изношенность образов и приемов. Спектакль очевидных нешуточных для театра материальных затрат сделан режиссером словно «из подбора» старых театральных средств, которые на этот раз не срабатывают.

Н.Буров (Дон Жуан).
Фото В.Красикова

Е.Зимина (Шарлотта), Н.Буров (Дон Жуан), М.Рослова (Матюрина).
Фото В.Красикова

Сцена из спектакля.
Фото В.Красикова

Ума не приложу: как можно было решиться ставить «Дон Жуана» без… Дон Жуана? Герой мог быть сколь угодно циничен, ироничен и т.п. — но нужно было решиться хоть на что-то! Вместо героя на сцене — знак, пустота, тряпичная кукла. Когда две прелестные пейзанки (Елена Зимина и Марина Рослова) раздевают его на игрушечно-бутафорском лугу, на нем остается один гульфик гипертрофированных размеров в виде сердечка с немыслимо фиолетовым бантом. Вот, собственно, и весь образ Дон Жуана в этом спектакле. Напрасно Сганарель говорит: «Хотелось бы разобраться в ваших мыслях». Разбираться там не в чем. Пусто, как в барабане.

Каждый из Сганарелей (играют в очередь Сергей Паршин и Сергей Барковский) по-своему хорош, но спектакля не спасает: ему не с кем иметь дело — общаться, бороться, возражать. Некого любить-ненавидеть и не над кем плакать в финале.

Впрочем, в этой театральной вселенной с тряпочным небом и кукольным героем и все остальные персонажи — музей восковых фигур. Безжизненные механические монстры. Эльвира (Ольга Боброва), собравшаяся в монастырь, пугает своим варварским макияжем и манерами дамочки из борделя, на которой клейма негде ставить. Отец Дон Жуана (Виктор Смирнов) является пугать его небом, сидя в инвалидной коляске, в сопровождении монструозных кликуш. Семейка Адамсов, призывающая к добродетели, — вот нечаянное «открытие» этого спектакля. Дон Жуану ничего не остается сделать, как выйти на авансцену и прочесть, обращаясь к залу, монолог о лицемерии. Но публицистический пафос этого монолога непереносим, да и с чего вдруг эта разряженная кукла взяла на себя право нас воспитывать?.. Поскольку все — марионетки, весь мир — театр и все люди в нем, судя по логике спектакля, плохие и бездарные актеры, какие могут быть поучения и упреки партеру? И как это должно соотноситься с эстрадными выпадами в зал («У вас есть сто долларов?»), растаскивающими пьесу Мольера на скетчи и анекдоты?..

Немудреная мысль по поводу тотальной театрализации мира звучит в спектакле нестерпимо банально. Хорошо: весь мир — театр. Что дальше? Идея тотальной марионеточности требовала изысканной и изощренной режиссерской партитуры, артистизма и фантазии… Здесь Дон Жуан то становится вдруг Пьеро (почему? В мировой театральной кладовой есть множество других масок), то режиссером, которого на лугу обольщают пейзанки, словно они — артистки на показе худсовету или абитуриентки театрального вуза. Герой вяло отвечает: не трудитесь, я вам и так верю. Если Тростянецкий рассчитывал на то, что пьеса Мольера откликнется ему, словно доверчивая пейзанка, без особого труда и вдохновенья — он прогадал. Оказалось недостаточным натянуть шелка и надеть на героев маски. Если дважды два — четыре, а дважды четыре — восемь, то театральная Вселенная тебе не отзовется. А театральное небо накажет.

«Я приглашаю вас отужинать со мной. Хватит ли у вас смелости?» Смелости хватило, но театральный ужин не удался. Как-то даже неловко взывать к небесам и легендам. Александринская сцена не может не помнить Мейерхольда, но поминает его некорректно: когда по сцене бегают пресловутые арапчата в париках из виноградных гроздьев и дежурно жонглируют апельсинами, мечтаешь об одном — чтоб поскорее исчезли вместе с легендой. Неловко окликать и спектакль Эфроса 70-х годов. Там, в почерневшем деревянном сарае, играли притчу о драме безверия, о муке пустоты. В сегодняшнем спектакле намакияженные маски пусты без муки, без драмы. У этого спектакля отсутствует не только дыхание, у него напрочь отбита культурная память. Значит — все позволено.

«Дон Жуан», подобно своему главному герою, волочится от сцены к сцене, как вялый обольститель, давно потерявший вкус к жизни. Судя по всему, старая добрая Александринка рассчитывала на спектакль большого стиля, мощных ритмов и тревожной красоты. Увы, театральная Вселенная пугливо ужалась здесь до марионеточно-бутафорского пространства. Хочется оплакать усилия театра вместе со Сганарелем, рыдающим в финале на авансцене: «Мои деньги! Мои деньги!»

Декабрь 2000 г.