А.Стриндберг. «Фрекен Жюли». Театр «Балтийский дом».
Режиссер Александр Галибин, художник Эмиль Капелюш

Есть одна очень важная сцена в отношениях между Жаном и Жюли — тот эпизод, где они рассказывают друг другу свои сны. Герои в почти симметричных позах застыли в разных концах сцены. Их взгляды не пересекаются, и голоса звучат с какой-то странной безжизненностью. Но эти монологи, не становясь диалогом, будто встречаются в какой-то недоступной глазу бесконечности, превращаясь здесь в тайный шифр. Это единственный в спектакле эпизод-контрапункт двух тем — Жюли и Жана. Его жажды движения наверх — на другую ступеньку социальной иерархии. И ее — вниз, как это странно ни прозвучит, — к вочеловечиванию.

Чем все закончится? Он, корчась под ее мертвым и требовательным взглядом, «прикажет» пойти и умереть, сам же (хоть этого и нет в спектакле) отправится чистить графские сапоги. А она упокоенно положит голову на плаху. Потому что так суждено.

Понять, кто такая Фрекен Жюли Ирины Савицковой, будет легче, если сопоставить ее с Жаном—Дмитрием Воробьевым. Понять через полярность актерских индивидуальностей. Есть подробная психологичность Воробьева (особое свойство которой — то уплотняться, то истончаться до прозрачности), чьи азартные, умные и нервные герои всегда равно убедительны и не похожи друг на друга. И есть бескомпромиссное «я» Савицковой, резкими вспышками вспарывающее роль, «ломающее» спектакль и вдруг перемещающее его в какой-то новый, неожиданный план. Ирина Савицкова обладает особым даром — играть трагедию в драме. Играть боль, ужас, ярость и, в конечном итоге, гибель, высекаемые из тех «смешных» обстоятельств, от которых современные герои — герои драмы запросто отмахнутся и пойдут дальше по жизни.

И.Савицкова (Фрекен Жюли).
Фото В.Постнова

И.Савицкова (Фрекен Жюли), Д.Воробьев (Жан).
Фото В.Постнова

Савицкова во «Фрекен Жюли» играет особое состояние не души, а духа. Играет не характер, а взаимоотношения с судьбой.

«Сегодня фрекен Жюли совсем сумасшедшая!» Ироничная, чуть испуганная и тайно восторженная интонация первой реплики Жана — лучше не скажешь про эту Фрекен.

Этой купальской ночью все они — словно провода под напряжением. Только источники его — разные. Пламенеющая, тающая от прикосновений Жана Кристина. Жан, вожделеющий Кристину и растерянный, тайно восхищенный Жюли. И, наконец, эта Фрекен — очень тонкая, очень прямая, с лицом как белая маска, на котором сухим, странным блеском светятся глаза.

Гордо откинутая голова, чеканные фразы, голос, звенящий льдинками, тонкая рука, то нетерпеливо повелительная, то нервно теребящая прутик. И — громадное нервное напряжение, которое ничем не скрыть. А еще глубже, вопреки этой равномерной дрожи, ощущение, будто трепещет поверхность чего-то стылого.

Эта женщина то ли не знает, то ли не желает знать, чем она дразнит, на что провоцирует. Едва сойдутся Кристина и Жан, тут же — требовательный голос, сиреневое платье. Каприз? Зависть? Демон Ивановой ночи? При любом намеке на флирт — напрягается, звенит зло и насмешливо: «Льстить? И кому!» Дразнит игрой «на равных» и доводит до бешенства Жана, который всеми силами пытается сохранить достоинство.

В тишине одиноко звучит ее «Любили ли вы когда-нибудь?». И в то время, пока звучит рассказ Жана, она неподвижно сидит на авансцене с застывшим лицом. Вдруг становится ясно, зачем это странное существо явилось на эту кухню этой единственной в году купальской ночью, почему ТАК слушало исповедь Жана — чтобы понять что-то про людей, про их любовь, взять частицу тепла. Потому что там, где она, — безумный холод и одиночество.

То, что произойдет потом, — решено и неизбежно. Но в том, как прижмется Жан горячим лбом к ее щиколотке, — больше, чем вожделение, но меньше, чем любовь. Иванова ночь, ночь Жюли и Жана, закончится сейчас — раньше, чем наступит утро. Жюли появится тихая и отрешенная (интимная сцена принципиально за скобками этого спектакля) и свершит свое сомнамбулическое омовение.

В спектакле есть всего один эпизод, когда обаятельный и нервный Жан становится гадок. Вот сейчас, когда он суетливо делится с Жюли своими честолюбивыми планами. Даже не потому гадок, что мечты его мелки, а потому, что именно сейчас на него устремлен этот — робкий, покорный, молящий — взгляд: скажи, что любишь! Она долго ничего не понимает — вплоть до того момента, когда Жан достает вино. Она резко вскакивает, ударяя как хлыстом: «Вор!» Этот возглас — не осознание своего падения. Он — момент осознания другого: этот человек — ничтожество.

То, что происходит дальше, описать очень сложно. Потому что актриса играет умирание в отсутствие любви. Играет человека, изначально обреченного, для которого любовь — то единственное, что может задержать и прикрепить его к жизни. Рисунок роли у Савицковой — рваное чередование всплесков-взрывов, как будто судорог души, противящейся смерти, и каких-то «мертвых зон», где «я» актрисы молчит, но тем самым парадоксально работает на роль.

Когда Жан убивает чижика (он в спектакле не отвлеченный символ, а почти чувственный образ — вот эта вот Жюли, Ирина Савицкова) — он убивает не птицу, а ее живую душу. Жюли—Савицкова кричит — страшно, дико, некрасиво. С этого момента все кончено. Жюли, проклинающая Жана, — уже другая Жюли. Текст проклятия звучит почти безлично. И рисунок роли вытягивается в ровную линию. Для того чтобы уйти, ей не нужна бритва. Достаточно слов Жана, которые сама Жюли вкладывает в него, буквально гипнотизируя своим стылым взглядом. Она просто тихо положит голову на окровавленную «плаху». И наступит темнота.

Январь 2001 г.