Чехов А., Акунин Б. Чайка: Комедия и ее продолжение.
Иерусалим; Москва: Гешарим: Мосты культуры, 2000.

Один мой театральный знакомый любит применять к увиденному в театре слово «байда». Выражение так себе, не то что «ботва», но точно обозначает штучку, ерунду, на которую и внимания нечего обращать. Байда — она и есть байда. Однако обращают.

Я едва ли бы воспользовался этим живым определением новорусского языка, если бы не одна книжица, нечаянно попавшаяся в мою старческую руку. Это «Чайка» Б.Акунина, точнее — его дописки к чеховской «Чайке», ибо двух «Чаек» в российской словесности по определению быть не может. Бог не допустит.

Б. Акунин подбил «Чайку».

Он сделал это неизящно, как браконьер, не принадлежащий к Обществу эстетической охоты. Два акта его «Чайки», состоящие из предположения, что Константин Гаврилович не застрелился, а его убили, и из разбирательств героев — кто же убил Треплева, — принесли Акунину массовую популярность и несколько грядущих театральных воплощений. Популярность эта мне непонятна, ибо дописки Акунина крайне неталантливы, а разрушительность его затеи такова, что теперь, рассматривая какую-нибудь следующую версию «Чайки», будешь содрагаться, вспоминая акунинские финалы, в которых Аркадина убивает сына из ревности (к нему пылает гомосексуальной страстью Тригорин), а Дорн — из протеста против убийства животных и птиц (чайки).

Сначала, в первых сценах, Акунин воображает, будто он Чехов, и берет тип довольно пресного психологического письма, в котором оказывается… нет, не Тригориным, а каким-нибудь современным Чириковым, о котором незабвенный Антон Павлович писал, как сейчас помню, на краешке стола, Алексею Максимовичу: «Рассказ Чирикова наивен и фальшив». Вот именно — Акунин наивен и фальшив. Мотивы, по которым Нина, Маша, Шамраев или Полина Андреевна убивают Треплева, тривиальны, неувлекательны (ревность, ревность и ревность) и написаны со старанием, но без дарования. Б. Акунину не свойственен даже слух на наш язык. Например, вместо «не дают лошадей» его герои говорят «не дают лошадь», будто собираются идти пахать. Если же принять это за снижение, стеб, юмор, то, собственно, этим стилизаторским неряшеством все и ограничивается.

Вообразив, что он — Чехов, Акунин одновременно стал жертвой собственной фантазии, будто он — Дж. Пристли и А. Кристи в одном флаконе, ибо его приписки — несомненный эрзац «Опасного поворота», когда запертые в одном помещении люди разбираются — кто преступник.

Я был бы и рад, если бы наконец дописали чеховскую «Чайку»! Сколько можно жить с этим классическим финалом! Но нужны радикальные решения, шутки, свойственные театру! Ну, например, чтобы в финале влетала и садилась играть в домино хичкоковская стая чаек… Очевидно, Акунин плохо знаком с опытом послечеховского абсурдистского театра ХХ века. Если бы знал, если бы знал! Гротесковые, парадоксальные ходы могли дать игровую перспективу, а не поп-артовскую байду. Но Акунину трудно притвориться Ануем, Пинтером или Садур. На Петрушевскую он тоже не тянет, хотя мотивы его героев — как будто из «Уроков музыки» (ребенок Маши оказывается от пьяного Треплева…).

Я не надеялся, что «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля даст мне поддержку и объяснит читателю нечто в распространенном нынче слове «байда». Каково же было мое удивление, когда я узнал — «байдаком» в некоторых губерниях в старину называли озорников и буянов, а «байдыбить» и «байдать» означало «бить баклуши, продавать слонов и шататься без дела»…

Акунинские дописки — то самое чучело, что стоит у Чехова в последнем акте. Как будто птица, но неживая.

Январь 2001 г.