Ж.-Б. Мольер. «Проделки Скапена». Новгородский театр драмы.
Режиссер Владимир Ветрогонов, художник Геннадий Сенечко

Владимир Ветрогонов, человек лирической преданности профессии, ученик лучшей режиссерской школы (Г. А. Товстоногова), мастер опытный и неутомимый, один из поколения режиссеров-«передвижников», когда биография исчисляется пунктами и остановками, поездивший и попоставивший по многим параллелям и меридианам России не один десяток спектаклей, — свой краткий новгородский период начал хорошим жестом. Он поставил в областном Театре драмы комедию Ж. Б. Мольера «Проделки Скапена». Новая новгородская сцена на берегу Волхова всегда казалась огромной, неудобной для театра, рассчитанной более для заседаний, слетов и гала-концертов (с таким размахом трудился над проектом здания ветеран масс-культуры Андрей Макаревич), а на этот раз широта и простор, словно двумя крыльями обнимающий зрительский амфитеатр, пришлись впору спектаклю о море и мизантропе Скапене. Театру не понадобилось выгораживать уголки и павильоны, потому что действие «Скапена» происходит даже не на улице, а в открытом пространстве побережья, где легко дышится. Светящийся в тумане горизонт, силуэты чаек на фронтоне сцены по-своему обещают благоприятную погоду и удачу во всех начинаниях. Придумав море, авторы спектакля (режиссер и художник Геннадий Сенечко) спасли для театра урод-интерьер, может быть, романтизировали здание и изнутри, а может, и снаружи, где оно выглядит как монументальный советский элеватор из бетона и стекла. Идеальная площадка организовалась там, где привычен был дискомфорт и сквозняки.

Жеронт (И.Сучков), Леандр (А.Правдушин). Фото из архива автора

Скапен (Г.Алексеев).
Фото из архива автора

Скапен (Г.Алексеев), Сильвестр (Г.Колесов).
Фото из архива автора

К мольеровским плутням и приключениям приплюсована еще одна игра, и она тоже связана с морем. Скапеновская компания сама похожа на стаю, на стайку чаек. В кратком прологе мы как раз видим птичье шествие, этакого утопического Аристофана, выводящего граждан из птичьего царства. Медленный танец морских птиц прерывается, ибо начинаются вполне человечьи заботы до самого конца спектакля. Но энергичный ритм скапеновой интриги не однажды вдруг сменяется возгласом «где море?», и как по команде все застывают. Этот неизвестно откуда взявшийся, кем подкинутый вопрос образует паузу, звенящую тишину в постоянном гаме, в котором сливаются птичьи крики, звуки музыки, чехарда реплик и глухие, мерные раскаты набегающих волн. Жеронты и арганы, гиацинты и зербинетты — все разом — тут же спохватываются, что забыли о море, и, недоуменно озираясь, ищут его, пока не найдется этот общий талисман, и тогда комедия возвращается к покинутым пустяшным проблемам. Встревоженные «посторонним» кликом «где море?», узнавшие в нем обрывок какой-то давно знакомой мелодии, неаполитанцы, они же новгородцы, вслушиваются в нее с грустью и счастливым ожиданием. Она, эта морская молния воспоминаний, волнует тех, кто жил в Николаеве (как сам Ветрогонов), а потом оказался на балтийских берегах или видывал волны Черного моря. Комедия переправлена из версальских садов на морские просторы, где так отрадны ветры и далеки горизонты. Атмосфера вольного ветра, свободного полета для спектакля Ветрогонова самое важное, куда важнее, чем проделки и буффонада, память о море трогательнее, чем кукольная любовь молодых людей и хорошеньких девиц. Но это еще не все «ветрогоновское» в мольеровском. Понемногу выстраивается второй сюжет спектакля, а потом и вытесняет классический о матримониальном усердии ловкого слуги. Второй сюжет о человеке с неординарной склонностью играть и вовлекать в эти игры всех подряд: молодых и старых, ловких и неловких, жадных и простодушных. Он, скажем прямо, о режиссере как таковом. Скапен у Ветрогонова не «император шутов» и не пройдоха, а кто-то вроде театрального чародея-бродяги. Отчасти это соответствует Мольеру, у которого Скапен высоко себя ценит и ставит свои услуги вровень с подвигами богов и героев. В Новгороде Скапен остепенился, протрезвел и узнал ни с чем несравнимую радость творчества. Отныне ему скучна повседневная жизнь, но драма его усугубляется тем, что спрос на мастерство игры, в частности театральной, крайне низок. Скапен один из тех, кого жизнь то и дело усаживает на скамью запасных. Поэтому-то он первым спохватывается о море, о безбрежной стихии, не каждому интересной даже в приморском Неаполе. Что ему, страннику, гастролеру, мальчишеские любовные страдания? Скапен тяготится малыми задачами и приступает к ним неохотно, из-под палки, может быть (об этом впрямую речи нет), рассчитывая на гонорар. Ему хочется не устраивать мещанские свадьбы, а поставить нечто стоящее, настоящее. Такое соединение фарсовой комедии и лирики с долей исповеди примиряет старое и новое, два Скапена уживаются в одном. Они, эти Скапены, получают поровну: плут не ущемлен в игре и веселье, а непонятый мастер выговорился. Старая комедия видится в двойной оптике: один к одному по мольеровскому стандарту и в сильном увеличении до какого-то полного тождества с нашими днями. Положим, двойная оптика не единственный способ слиться с пьесой в экстазе взаимопонимания. Бывает, что виртуозная техника, глубина режиссуры и актерское проникновение в суть характеров дает современность без «подгонки по фигуре». Потому незабываем «Тартюф» Анатолия Эфроса, поставленный почти двадцать лет назад во МХАТе. Незабываем чистой природой смеха, не стесняющегося быта, фарса и кругов семейных счастья-несчастья. Уйдя с головой в ХVII век, который клочками и тряпицами драпировал мхатовскую сцену, театр естественным образом оказался в ХХ веке. Эфрос без снисходительности принял всеобъемлющий ум и «здравый смысл» мольеровской комедии.

Не обязательно наслаивать на географическую карту «Скапена» Ленинград, Новгород и прочие пункты, по которым идут маршруты нашей жизни. Не обязательно, но и небесполезно. Две оптики — маневр обходной, ручательство за то, что Мольер в глазах современников не будет слишком легкомысленным. Разглядывая и примеряя «Проделки Скапена» прямо на себе или некоем типологическом режиссере конца века, Ветрогонов, в конце концов, начинает смотреть «сквозь» — сквозь Мольера в некую общую с ним даль. Также сквозь глядел на классику и товарищ Ветрогонова по школе Г. Тростенецкий в своем «Скупом» петербургского театра на Литейном. Поощрив «высокую комедию» совсем свежим остроумием, подсказав ей кое-что из разных роковых моментов будущего, Тростенецкий в финале распахнул занавесы и двери «тыла», как будто, пройдя Мольера-преграду, Мольера-загадку, Мольера-древность, мы должны неизбежно оказаться там, где шуршат по асфальту автомобили и падает снег, засыпая крупными, мокрыми хлопьями скелеты деревьев.

В Пскове В. Радун в «Жорже Дандене» (тому уж много лет) изложил семейный фарс сквозь (опять сквозь!) психоанализ, и в этом инфраизлучении выяснилось, что Анжелика любит своего простака Дандена, их нелады из области разных сексуальных опытов, иначе говоря, не получил Данден необходимого для счастья полового воспитания. К тому же Радун склеил «Дандена» с «Версальским экспромтом», отчего драматические проблемы главного героя удвоились — тут появилась еще оптика Булгакова. Так, любя Мольера и приближая его к нам, его ставят «над», «сквозь», добавляя порциями опыт и серьезные соображения XX века. Ветрогоновское «сквозь» рождается из сквозняка, пересекающихся ветров, морского прибоя. На это продувное место поставлен Скапен. Он выходит на сцену апатичным, усталым, как будто потерявшим веру в себя после очередного витка биографии. А под конец он возвращается к радости игры и трудится на пределе сил. На сцене стоит трапеция, гимнастический снаряд, который должен символизировать преодоление. Скапен не крутится на трапеции, не занимается физкультурой. Он не любит эластичные прыжки и сложные сальто. Время от времени он лишь подходит к стойке, чтобы вспомнить о борьбе, для которой ему нужны силы. Что не делается ногами и тренированным телом, то получается энергией, воображением, организацией. Скапен (Геннадий Алексеев) вдохновляется поденщиной и вдохновляет заказчиков. Подавляя мечту о чистом искусстве, о башне из слоновой кости со звукоизоляцией, Скапен надевает на себя ярмо затейника и попадает прямо в котел суеты со всеми ее знаками, вплоть до чиновников. Их племя изображает плут-финансовый директор, придуманный специально для оппонирования Скапену. Он (Альберт Запрудский) как тень следует за Скапеном и пресекает сметой каждую нехитрую режиссерскую идею Скапена. Занавеса в спектакле нет, и вражда «административного» и «творческого » начал также наглядна, как и борьба хаоса с организацией в лице режиссуры.

Ветрогонов, как и его Скапен, подгоняет «жизнь», т. е. свой спектакль, торопит его, потому что двойной ритм, двойная оптика не просто достается исполнителям. Актеры сбиваются, отходят в паузы, теряют темп. Маски оказываются то неподъемными, то непонятными, и их сбрасывают, чтобы превратиться в обыкновенные болтающиеся по сцене сценические штампы. Но общий договор требует яркости, ясности, владения маской и верности ей. А верность маске как раз и есть виртуозная техника. Между ею и игровым потенциалом новгородского «Скапена» разница такая же, как между олимпийскими играми и шейпингом. И все же, все же одаренность и прилежание актеров — условие, без которого полет «Скапена» не мог бы состояться. Говорят, что петь можно не голосом, а душой. Так и новгородцы играют не столько мастерством, сколько энтузиазмом, удовольствием. Среди самых увлеченных кормилица Нерина — безмолвная мягкая игрушка любимого кукольного уголка. Ее взгляд всегда излучает великую преданность. Коротышка (Наталья Богомолова «ходит» всю роль на коленках), она счастливая обладательница маленькой роли, лучшая ученица Скапена. Актеры рядом с нею тоже устремлены к цели, к отличному ответу, и эта готовность в виде какого-то эскиза, не сразу тающего в тумане, является перед глазами. Аргант (Дмитрий Журавлев) — почти Панталоне со всеми подаграми, кашлем, согнутой спиной, мнительностью, скупостью, притом Панталоне в кровавом бархате Шейлока или какого-то архиепископа, давно потерявшего и стать венецианского купца, и волю хозяина, и крепость здоровяка и авантюриста. Жеронт (Иван Сучков) — почти «смешной маркиз», немолодой модник в бантах и лентах. Он говорит так, словно не отходит от зеркала, любуясь павлиньими позами и слушая собственный виолончельный голос. Насколько ухожен Жеронт, настолько же заброшен его сын Леандр (Александр Аравушкин), почти Труффальдино, в котором все наспех: одежда, чувства, мысли, все воинственно и коварно, все рассчитано на «двух господ», все убыстренно и беспомощно. Впечатление «почти», на грани, от большинства ролей не мешает запомнить и даже полюбить их, весенних обитателей побережья, где вдруг темнеет горизонт, замолкают чайки, над берегом нависают тучи. Комедия оказывается у начала, у разбитого корыта, почти у драмы. «Безумный день» Скапена кончился, осчастливленные пары убежали наслаждаться жизнью, а он снова остался один у моря, на перекрестке дорог, может быть, из Керчи в Вологду.

Р. S. Пока эти заметки ждали своей очереди, Ветрогонов и сам повторил скапеновский вираж: новгородский театр получил свою долю игры и распрощался с затейником, причем не без инициативы местного Карла-плута.