Э. Золя. «Тереза Ракен». Пьеса Людмилы Разумовской. Латвийский Национальный театр.
Режиссер Михаил Груздов, художник Андрис Фрейбергс

Поразительно — всего два года разделяют «Терезу Ракен» и «Леди Макбет Мценского уезда». В 1867 г. Э. Золя издает роман о страсти и преступлении, не зная, что двумя годами раньше, в 1865, почти тот же сюжет поведал православному миру Н. Лесков. И когда Тереза с Лораном замысливали убить Камилла на страницах его книги, — русская баба Катерина Измайлова, уже убившая столь же нелюбимого (по-русски — постылого) мужа, шла на каторгу с любовником Сергеем. И, может быть, в ту минуту, когда Терезе являлся в ночных кошмарах утопленный Камилл, — каторжной Катерине Львовне примерещились в волнах порешенные ею Зиновий Борисыч и Федя. И в ту секунду, когда она «перекинулась» за борт парома, увлекая за собой соперницу Сонетку, — Тереза и Лоран приняли яд…

«Терезу Ракен» (не собственно пьесу, а драматургическую обработку романа, предпринятую Л. Разумовской) поставил в Латвийском Национальном театре петербургский режиссер Михаил Груздов. Может быть оттого, что Разумовская в последнее время сильно тяготеет к православному морализму, и приходит в голову сравнение со славянским «лесковским» сюжетом, а скорее — с некоей мифологемой. Может быть, параллели возникают и оттого, что ставит спектакль русский режиссер.

Михаил Груздов.
Фото Я.Дейнатса из архива театра.

И.Брике (Тереза Ракен), В.Артмане (Мать).
Фото из архива театра

И.Брике (Тереза Ракен), Г.Кестерис (Лоран).
Фото из архива театра

И.Брике (Тереза Ракен).
Фото из архива театра

И.Брике (Тереза Ракен), Г.Кестерис (Лоран).
Фото из архива театра

В.Артмане (Мать).
Фото из архива театра

Ю.Стренга (Мишо).
Фото из архива театра

И.Брике (Тереза Ракен), Г.Кестерис (Лоран).
Фото из архива театра

Мы не просто ленивы и нелюбопытны. Мы расточительны. Назови в петербургских пределах фамилию «Груздов» — откликнутся два-три человека: те, кто знают его как педагога актерского курса на Моховой (он преподает вместе с В. Фильштинским) и те, кто когда-то видел спектакли театра-студии «Перекресток». Ветры «нового времени» смели этот островок любительскоо театра с лица земли, а когда-то маленький зальчик в ДК им. Первой пятилетки был важным местом: там честно и стойко работали те же Фильштинский и Груздов, оттуда вышли многие нынешние профессионалы, там возникали заметные спектакли. Несколько лет жил там и спектакль М. Груздова «Верона — планета любви» по пьесе А. Шипенко — эротическая драма периода апокалипсиса. Современных героев Груздов одел тогда в экзотические одежды, драпировки, ткани (мотивы Возрождения перебивались античными мотивами) — и они в своих вечных страстях и страданиях стали похожи на древних римлян так же, как танцующая смуглая Тереза Ракен (Индра Брике) напоминает в своих простых нарядах и блестящих браслетах какую-нибудь Таис Афинскую. Особенно когда Лоран (Гирт Кестерис) стучит в медный таз, как в какой-то первобытный бубен ритуальных обрядов любви.

Диковатые раскосые глаза Терезы сразу выдают в ней языческую свободу, придавленную отшлифованной плитой католицизма. Кажется, так же, как любовников новой «Вероны», ее забросило сюда из других стран и времен — оттуда, где ходили босиком и натирали тело благовониями. Где истинная и по-настоящему природная страсть баловала себя душистыми винами и тончайшими простынями, но при этом отрицала все условности и была готова отдать себя песку и траве… Все дело в несовпадении времен… «Веронские любовники» принимали яд и вонзали в грудь кинжалы, потому что не могли жить друг без друга. Любовники ХХ века под издевательским пером Шипенко никак не могли удовлетворить друг друга и умирали от яда, потому что не могли друг с другом жить. Тереза и Лоран в финале выпивают яд, пройдя сквозь муки страсти, любви, преступления, через муки совести. За преступную страсть Тереза платит преступлением, наказанием за любовь становятся ненависть и смерть. Это — сюжет между Возрождением и Апокалипсисом.

Тереза стоит посреди благопристойного дома свекрови, надев в ожидании Лорана бусы на голые ноги. Простоволосая, лохматая — то ли ведьма, то ли дохристианская богиня Любви. Точно — ведьма и точно — дохристианская, не ведающая заповедей. (Ведь мораль семьи и истинная нравственность отличаются так же, как церковность от веры). Она, которой жить бы на воле и бегать нагой в Иванову ночь, — живет в чистом, уютном, бесстрастном доме, где играют вечерами в домино, поят ее слабого мужа Камилла горячим отваром и собираются на пикник с плетеными корзинами и крахмальными салфетками.

Она сама не знает, кто она, что зреет в ней и как поведет себя ее дикая натура. Графичная худоба Тулуз-Лотрека, соединенная с жаром Гогена, — вот что такое эта Тереза.

…Открывается сцена — и сразу понятно: спектакль оформлял выдающийся художник. Помните, как однажды В. Дорошевич после долгого перерыва попал в Малый театр и увидел в крошечном эпизоде поразительную актрису? «Такой талант держать на выходах? Кто это? Как ее фамилия?» — вскричал Дорошевич и кинулся искать афишу. Это была Ермолова.

…Открывается сцена — и ты, давно не бывавший в Риге (как Дорошевич в Малом театре), опоздавший купить программку, понимаешь восьмым чувтвом: «Таким может быть только Фрейбергс!» И точно — он. Громада сцены распахнута, в нее по горизонтали вписан интерьер дома, уже в начале довольно смело «утопленный» в глубину (странным образом удается играть при этом психологический, подробный спектакль на «крупных планах»). И чем дальше будет разверзаться душевная бездна Терезы и Лорана, тем дальше и дальше будут откатываться идиллические светлые стены дома, а между авансценой и комнатами возникнет щель. Она расширится, станет расти и превратится действительно в бездну. Планшет сцены постепенно разъезжается, уходит из-под ног и одновременно опускаться все ниже вместе с Терезой и Лораном. Теперь это похоже на реку, в которой «утонул» Камилл… Призрак Камилла кричит: «Лоран!» — и они бегают по этой реке жизни-смерти. И уже никак не соединить «берега», на одном из которых — парализованная молчащая мать Камилла, а на другом — пьяная, превратившаяся в проститутку, измученная Тереза. Она карабкается, цепляется кроваво-красными перчатками за края того, что было когда-то ровным и чистым полом, но ее все затягивает вниз — как в болото…

А поначалу сцены любви Терезы и Лорана красивы и чувственны. Вот он, в простыне и шляпе (художник!) рисует ее портрет, а под простыней — холеное сильное тело… Лоран ест виноград, дает гроздь Терезе и долго, медленно моет в тазу ее голые ноги, а она обмазывает, оглаживет его в медленной южной неге. Она ложится голой спиной на его спину…

Эротика трудно дается сцене. В «Терезе Ракен» М. Груздов, ни в чем не погрешив против высокого вкуса, коротко — одним-двумя пластическими движениями — дает не просто образ страсти, но впускает на сцену волну свободной чувственной энергии, чтобы затем сразу же обуздать ее образным смыслом. Вот Тереза кладет на пол недописанный портрет Камилла, ложится на него и зовет Лорана…

Трудно предположить, что спустя недолгое время она будет извиваться от физической неприязни к Лорану, ложиться в постель без страсти и без свободы и сжиматься от его прикосновений: природа отомстит ей искажением не только души, но и плоти — утратой чувственности, которой она принесла в жертву Камилла и свою душу… Полувменяемая, она вырвет руки, когда мать будет уговаривать ее выйти за Лорана и родить ей внуков. В Терезу как будто вселяется бес, он не отпускает ее, корежит и крутит. Успокоившись, она ложится на пол и говорит, что согласна.

Эстетизированная эротика, южная пряность — и абсолютно европейская выверенность, чистота рисунка. Спектакль отличается высоким профессионализмом самоограничения. Он чист в психологических нюансах так же, как чисто работает в нем сложный сценический свет, как чисто наслаиваются контрапунктом, перебивая друг друга, различные музыкальные темы.

Здесь грандиозно играет В. Артмане. Признаюсь, я видела ее на сцене впервые и, каюсь, не предполагала в ней такой актерской беспощадности к себе и трагической силы. В начале ее мать — наседка, умильно хлопочущая над сыном и невесткой. Ее любовь так идеальна, что хочется усомниться в искренности этой любви. В финале от дробной бытовой манеры не остается следа. Мать присутствует среди ужаса жизни неподвижным трагическим изваянием. Это почти античная скорбь. Все дело в несовпадении времен…

В идиллическом начале, не ведая о готовящемся преступлени на пикнике, а заботливо проводив детей на пикник и пробормотав что-то над саквояжами и корзинами, Мать садится за машинку и строчит белые простыни… Гром, молния — вверх уходит крыша-полог, защищавшая ее дом. Открывается небо. Она ничем не защищена теперь. Над ее домом нависает трагическое напряжение: все молчат, не решаясь сказать о гибели Камилла. Предгрозовая тишина неизвестности, тихая музыка последнего покоя разряжаются ее криком. Как будто снова разверзается бездна, но не земная, а небесная.

Добродетельность и доброта матери оказываются истинными, как и благородство ее друга Мишо (Юрис Стренга). Идиллия стариков — свет, граничащий с тьмой — миром Терезы и Лорана. После свадьбы их отношения станут грубы и жестоки. Тереза окончательно возненавидит Лорана за преступление, совершенное ими вместе, а он будет бить ее ногами на глазах у матери, которая уже ничего не сможет сказать. Ее разбил паралич.

Весь последний акт Мать—Артмане сидит в кресле. Ее белое лицо похоже на застывшую трагическую маску. Она знает о преступлении и не может поведать о нем миру. Она знает, кто убил ее сына — и нема. Что может быть кошмарнее, есть ли пытка мучительнее? Парализованная старуха смотрит прямо перед собой — в бездну. Только глаза. Артмане играет последний акт как истинно великая актриса.

… И где-то далеко-далеко (сцена «Dailes Teatris» — из самых огромных) остается жизнь…

«Как у вас хорошо, все в руках божьих», — говорит Мишо. А на краю успокоившейся бездны, спокойные и благостные, лежат выпившие яд Тереза и Лоран. Они мечтают о нормальной жизни и о том, что Бог может простить убийц. Они нашли вечный покой. Вдали маячит свет…

Вот это-то мне и не нравится. Рассказав трагическую историю человеческого разрушения, безумия, дьяволизма, таящегося в женщине, историю мучительства, мученичества и мучений, в финале Разумовская и Груздов сводят все к сусальной проповеди. Классический «натурализм» Золя с его идеями физиологической детерминированности вряд ли предполагал малиновый звон церковных колоколов как решение всех проблем. Наказание, которое понесла Тереза, по-настоящему драматично выражено всем ходом спектакля, он вообще — о нравственном наказании. Что может быть страшнее невозможности жить и при чем же здесь нынешний прямолинейный морализм Л. Разумовской? Полотно Тулуз-Лотрека, Гогена и Фрейбергса в финале подкрашено кистью Ильи Глазунова.

В программке спектакля целую страницу занимают глаза. Да, да, глаза героев. Друг под другом — полоски с фотографиями глаз. Недреманное око каждого. Но не божеское, одно, которое над нами, а человеческое — которое в нас, которое — зеркало души. А уж душа — от Бога… Со страницы програмки смотрят человеческие глаза, а я могу посмотреть в глаза им. Каждому из героев «Терезы Ракен» — замечательного спектакля М. Груздова. А уж как посмотрит на нас всех Бог — это не вопрос драматического театра.

Июль 1998 г.