ПАМЯТИ Д. М. ШВАРЦ

Если режиссеру, возглавляющему театр, суждено осуществиться, он может оторваться от земли, лишь опираясь на репертуар и труппу. Это общеизвестно. Как и то, что задуманного и направленного полета не получится, если хромает хоть одно из этих крыльев. Это понимают, поскольку речь идет об артистах. О них писали и пишут. Что же касается подвижников репертуара, завлитов наших театров, то их действительная роль обычно остается в тени.

…Двадцать семь лет тому назад, когда я ставил свой первый спектакль в Ленинградском театре им. Ленинского комсомола, директор театра предложил мне пригласить на должность завлита одну молодую сотрудницу Управления культуры. Впервые я увидел ее во время прогона. Она плакала. И не в сентиментальном, а в самом, казалось бы, неожиданном, неподходящем для слез месте. Это было переживанием самой сути. Я подумал тогда: этот человек понимает искусство. С этой минуты мы работаем вместе с Диной Морисовной Шварц, и я не представляю своей работы вне этого содружества. По многим причинам.

Разумеется, она с достоинством несет обширные тяготы завлитского труда и прекрасно ориентируется в идейно-творческом движении театра, в великих сложностях репертуарного строения. Очень важно, что столь ответственная часть нашей общей работы находится в столь надежных руках. Но ее участие давно уже стало для нас необходимым во всем, что касается творческой деятельности коллектива. Нам не обойтись без нее. Для меня она — первый советчик, то зеркало, на которое каждому из нас бывает необходимо оглядываться. Ее амальгама отражает чисто, верно и глубоко.

Я не взялся бы описать идеального завлита.

Вероятно, каждый руководитель театра сделает это по-своему. Со своей стороны я бы просто сослался на Д. М. Шварц. Свои спектакли я могу ставить и без ее помощи. Но мне невозможно представить себе, как без ее участия я мог бы строить свой театр.

1976 г.

Дина Шварц. Начало 40-х годов.
Фото из семейного архива

Дина Шварц. 40-е годы.
Фото из семейного архива

Д.М.Шварц. 70-е годы.
Фото из семейного архива

Д.М.Шварц. Конец 50-х годов.
Фото из семейного архива

Г.А.Товстоногов и Д.М.Шварц в зале. 70-е годы.
Фото из семейного архива

В.И.Стржельчик, В.И.Ковель и Д.М.Шварц в ресторане БДТ. 1980-е годы.
Фото из архива БДТ.

Дина была верным человеком. Ее жизнь вообще заставляет меня верить в то, что на свете бывают верные люди. И хотя я верю в это все меньше — она, Дина Морисовна Шварц, — огромный и замечательный пример творческой и человеческой верности. Это дает реальное знание: такое может быть на свете.

Она пришла в театр с Георгием Александровичем как часть его, была абсолютно слита с ним во взглядах, в принципах. Главным в этом тандеме, конечно, был всегда Шеф, но Дина так была растворена в нем, так его понимала, как будто бы была вторым его «я». Он любил иногда «поддать пыли». Вот сидит худсовет, а он ни с того ни с сего — орать: «Дина, ну что вы говорите!» А она вякает свое, вякает свое… Это был их спектакль для окружающих, их игра. Г. А. ее обожал, просто не мог без нее обходиться. Ценил, доверял ее вкусу, интуиции. Он страшно отбояривался от пьес, все доверял читать ей, а она ему эти пьесы подсовывала. Вот он идет по лестнице, а она ему под мышку — пьесу… Он машинально зажимал текст, а потом кричал: " Дина, что вы мне дали?! Я истратил лишних два часа на чтение!" Но как правило, дряни она ему все-таки не подсовывала. Над ней немножко подшучивали, но ее авторитет был огромен. Даже не всегда обоснованно в театре считали, что Дина — серый кардинал, от которого все зависит. Это было совсем не так, но ее точка зрения для Г. А. была исключительно важна.

Она была ему необходима, а он был ее бог и кумир.

С ней ушла профессия. 42 года она каждый день записывала свои впечатления от прочитанных пьес — то есть ею в рабочем порядке зафиксирована и проаннотирована история советской драматургии. Случай уникальный. Вела тетрадки — кто что сыграл, куда ввелся — летопись жизни каждого актера.

Она была профессионалом высокого класса именно как завлит, но она была и очень индивидуальна. Это был уникальный случай, когда ее личность не ограничивалась рамками профессии. Такая чебурашка, такой домовой… Ее маленький прокуренный кабинетик, весь заваленный какими-то бумажками, книжками, рукописями пьес, был очень притягателен. Г. А. любил заходить туда: сядет на диванчик, сидит, курит… Висели какие-то картинки, повешенные только по ее логике. Почему это? Ну портертик Г. А. — понятно. Почему-то вратарь «Зенита» Миша Бирюков, которого она любила (она одно время или действительно увлекалась футболом, или делала вид). Потом какой-то детский рисунок… Паша Луспекаев по-турецки — и ощущение, что он безногий… Портрет Вампилова: она его очень ценила, дружила. Вообще она быстро находила друзей, во всяком случае, налаживала добрые и хорошие отношения не только с драматургами, но и с их семьями (и с женой Вампилова была в хороших отношениях). Раньше, когда она была в силе, — в природе ее была настырность, необходимая для работы в этой профессии. Ведь надо иметь железное здоровье и силы для того, чтобы носиться, поддерживать связи, знать — где, кто и что пишет, ждать какую-то пьесу: Арбузов еще только начал первый акт, а она уже знает и ждет, и надоедает звонками, и едет в Москву… Это был ее мир, в котором она очень деловито распоряжалась.

И вот, когда не стало Г. А., она вся осталась в том театре. Иногда это вызывало у меня даже какое-то раздражение, мы с ней схватывались, потому что по любому поводу она приводила примеры из жизни Г. А.: «А вот Г. А. в этом случае…» Я ей говорил: «Дина, ты знаешь, как я отношусь к Г. А., но его нету. Что же мы будем все время обращаться к нему? Надо делать что-то другое, что в наших силах». Но она несла тот дух Большого драматического театра, который царствовал эти 33 товстоноговских года. И сейчас, проходя мимо ее комнаты, я каждый раз забываю, что ее нет, и смотрю — есть ли в щелочке свет, есть Дина на месте или нет… Живая дверь с полосками от никотина: в ее кабинете всегда бывало так накурено, что дым пролезал сквозь щели и оседал на створке двери. Эти полоски заметили только после ее смерти.

Последнее время она плохо себя чувствовала, была очень слабенькая, но само ее существование в театре задавало связь между тем, что было, и тем, что есть.

У нее был несомненный литературный дар. Она много помогала Г. А. в написании инсценировок, очень гордилась работой с Тендряковым. И «Идиот», и «Тихий Дон» делались ею. Г. А. давал направление, а она садилась и писала… Она писала выступления, помогала ему в работе над книгами, феноменально составляла письма, телеграммы. Вот юбилей кого-то, надо написать поздравление… Моментально садилась, брала листочек, писала страницу — и, даже не очень близко зная человека, но зная о нем какие-то главные вещи, писала так, что было впечатление — написано о близком. И всегда это носило совсем неофициальный характер, она умела придать любой бумажке теплое дружеское отношение. Приказ — артист работает в театре 40 лет. За все это время она столько этих приказов написала! А характеристики! На звание! В Управление! Уже можно было заштамповаться и сойти с ума. Но каждый раз у нее находился новый поворот.

Помимо всего прочего, она была очень хорошим человеком — добрым, умеющим хорошо относиться к людям. Хотя по отношению к своему театру не всегда была объективна и зачисляла в разряд своих недоброжелателей и даже врагов всех, кто осмелился хоть что-то критическое сказать про БДТ. Не любила говорить артистам в глаза про неудачи, всегда старалась найти какие-то смягчающие фразы, чтобы не огорчить. Не любила вывешивать ругательные рецензии. Прочтет где-то что-то — и в наивной вере, что никто, кроме нее эту рецензию не видел — спрячет ее. Чтоб не дай бог артист N не увидел, что его ругают. Меня это даже иногда раздражало, и мы с ней по этому поводу схватывались. Но переделать ее было нельзя. Она хотела сохранить в театре поле доброжелательности.

И все-таки главное — она была верным человеком. У меня впечатление, что она никого никогда не предала. Она осталась верна не только Товстоногову, но своему детству, молодости, подругам. С юности у нее был очень крепкий характер. Вот мне недавно рассказали. Они с институтом ехали из блокады в эвакуацию. На каждой станции вокзальные санитары искали заболевших (шла эпидемия тифа). Те, кого забирали, как правило, тут же в вокзальных медпунктах и умирали. У подруги, с которой Дина ехала в купе, поднялась температура, и можно было заподозрить тиф. И Дина, сама рискуя заразиться, спрятала ее на багажную полку. Санитары никого не нашли. А через три дня температура спала, это оказался не тиф, и подруга осталась жива. Все довоенные и институтские подружки остались для Дины светлым воспоминанием, она была им верна всю жизнь. И Лида Григорьева, и Ксана Орлова, и Валя Ковель — это все для нее были необыкновенные друзья из золотой юности. И смерть Вали Ковель подействовала на нее очень сильно — оборвалась ниточка с молодостью. После смерти Вали она подозревала, что что-то с ней самой происходит. Она превратилась в былинку, чувствовала приближение конца и внутренне смирилась. Сколько раз я заставал ее в кабинете скрючившейся от боли… Но врачей Дина терпеть не могла, к ним не ходила.

Я был у нее в больнице на другой день после операции. Хирург, который оперировал, подробно рассказал обо всех страшных вещах, которые обнаружились, и я был готов к тому, что это необратимо… Она лежала вся оплетенная трубками, но открыла глаза. Я погладил ее по руке — и вдруг она так вцепилась мне в руку! Было странно обнаружить такую силищу в этом слабом маленьком теле.

Она безумно любила свою дочь Лену. И гордилась: «Лена сказала, Лену напечатали, Лену сравнили… Лена получила в Гамбурге гонорар, но просадила все в казино», — говорила она как бы с осуждением, но внутренне понимая и уважая. Лена была авторитет, особенно когда стала известным поэтом. В ее жизни было две вещи — Лена и театр.

Я не могу представить до сих пор, что в бельэтаже, где наши кабинеты, я не увижу: при потушенном дежурном свете идет маленькая худенькая фигурка с сигаретой в руке и с пьесами в обнимку…