Скептик: Ничего не произошло.

Формалист: Театральный ландшафт Петербурга не изменился.

Идеалист: Не заколосились нивы новых начинаний на болотах театральных будней.

Автор: Кое-что все же случилось.

Финала не получилось. Круглый стол, который по мысли организаторов должен был завершить театральную неделю, проведенную в конце февраля навстречу 175-летию драматурга Островского, был вовсе не круглым. Разговора не вышло. Произносили монологи. Рассказывал об опыте работы американской лаборатории Ю. О’Нила Г. Тростянецкий. Делился впечатлениями о показах лаборатории драматургов «Щелыково», осуществленных режиссерами-дипломниками Академии театрального искусства, Н. Песочинский. Современные драматурги и начинающие режиссеры хранили молчание.

Stop. Категоричный императив в нашем случае не уместен. Начинание-то стоящее. Во-первых, показы открыли не слишком известных театральному Петербургу авторов. Во-вторых, дали случай молодым режиссерам поработать с опытными артистами в условиях творческого эксперимента. В-третьих, может быть, в-главных, стало ясно: такие начинания нужны. Они открывают новые имена, новые возможности. Не важно — удачны они или нет. Не имеет значения результат. Значима сама ситуация поиска, эксперимента, новаторства.

Что же происходило на малой сцене Александринки? — Творческие показы, подготовленные в двухнедельный срок режиссерами-студентами курса Г. Тростянецкого и актерами театра. Неторопливо. Драматургический текст — доминанта показов. Он подавался без купюр, с точностью до знаков препинания, с обязательным чтением авторских ремарок. Таковы правила игры.

NB: Нарушил их И. Селин в своей работе по пьесе О. Богаева «Русская народная почта» — подсократил произведение, обошелся тремя персонажами. Его версия более всех тяготела к законченной театральной форме, в которой первичен сценический текст. Пьеса потеряла свое содержательное многообразие, зритель — возможность досочинить спектакль. Но режиссер в своем своеволии был убедителен. Потому спектакль и остался в репертуаре Александринского театра.

Драматургический материал, выбранный для показов, поразил многословием (аукнулась привычка к аморфной краткости Оли Мухиной). Режиссерам удалось его преодолеть или сделать сценичным.

Вязкая тектоника пьесы Т. Хмелева «Август» определяется ее повествовательной природой. Вполне житейская коллизия, разбавленная реминисценциями из буддизма индийского толка, приобретает отвлеченно-притчевый характер. Герои встречаются будто бы нигде и, кажется, никогда. Будущее, прошлое и настоящее переплетаются, дробятся и отражаются в эпизодах жизни персонажей. Время в пьесе не действенное, скорее — созерцательное, застывшее, замеревшее, не то, о котором говорят — «лучший лекарь». Режиссеры показа В. Золотарь и И. Зубжицкая перевели эту смыслообразующую особенность пьесы на язык сцены. Будильники, часы, часики заполнили сценическую площадку. Их ровно столько, сколько у автора указаний на точное время. Стрелки на циферблате застыли в одной позиции. А. Оленников (Тони) последовательно разворачивает часы циферблатом к зрителю. Так буквально фиксируется мертвое время пьесы и преодолевается ее повествовательность.

«Орнитология» А. Строганова причудливо-многословна: нелепые ситуации, чудаковатые герои, псевдо-научные сентенции, непривычная жизненная философия брата и сестры Зябких, обескураживающий финал. Режиссеру Ю. Паниной при внешней скупости сценических эффектов — однообразный свет, немного музыки (по авторской ремарке), рабочий подбор мебели(три разностильных стула, стол) — удалось передать своеобразную жанровую природу пьесы. В ее контексте по-новому играет привычное самоощущение актеров в роли. Иронично-донжуанистый герой С. Сытника, странноватая дамочка Татьяна Павловна в исполнении Т. Рединой, сосредоточенно-серьезный Леонид — Д. Лепихин — актеры не пропускают деталей, пристально вчитываются в текст, эмоционально окрашивают его. Слово, знак препинания, фраза — повод к обыгрыванию, возможность выразительно подать текст. Воспринимавшаяся по началу нелепицей, пьеса обретает драматизм. Затянувшаяся игра в жениха-невесту разрешается неожиданно: С. Сытник читает ремарку, извещающую зрителя о том, что его герой — С. С. Любезный выбросился в окно.

Драматург О. Богаев апеллирует к особенностям русского национального сознания. Герой его пьесы «Русская народная почта» — состарившийся Ванька Жуков. В его голове оживают, затейливо переплетаясь, химеры прошлого — В. И. Ленин может запросто беседовать с Елизаветой II. Режиссер И. Селин создал свою историю. Она о человеке, маленьком и одиноком. Тема эта в спектакле перекрывает возникающие то и дело аллюзии. Узнаваемые мелодии, подаваемые несколькими тактами то в записи, то саксофонистом, создают специфически советский фон спектакля. Настойчивость режиссерских акцентов объяснима (эхо прошлого так или иначе живет в каждом из нас), но утомительна и как-то не актуальна. Исполнитель роли В. Жукова Игорь Волков не играет конкретной человеческой судьбы. Да и какие корни могут быть у Ваньки Жукова, безответного чеховского персонажа? Раньше писал на деревню дедушке, теперь — несуществующим друзьям, Ленину, английской королеве. Герой Волкова — неприкаянный горемыка. Точность жеста, пластичность, особенное умение одухотворять предметы (белый прямоугольник конверта, чемодан, гармошка в руках артиста непредсказуемо выразительны) — эти свойства актерской природы Волкова в спектакле усугубляют тему, пронзительную по звучанию и человечную по содержанию. Тем более, что история В. Жукова разыгрывается на первом плане. Дальше — маленькая коробка, почти экран, на котором статично по преимуществу существуют В. И. Ленин (Д. Кириллов) и Елизавета II (А. Ронис). Две-три детали костюма (кепка у Ильича, испанский воротник у королевы), несколько характерных жестов, особенный выговор — так схематично решены эти персонажи. Не мудрено, ведь говорят они с того света. За ними — необозримое пространство декорационной мастерской, конструктивное, но вместе с тем мистическое. Открывающаяся зрительскому взору перспектива размыкает структуру спектакля, открывает его метафизику.

Пьеса А. Вишневского «Оборотни Байконура (Небо)» разнообразно многословна. Подробно автор описывает вычурные костюмы персонажей — космонавтов Горелова и Хусаиновa; многократно повторяясь, рисует положение на корабле: по одному умирающие подопытные животные, запах их дерьма, приобретающее тотальный характер, запустение на борту космического судна, скука, тоска, уныние, от этого потребность в зелье. Текст изобилует именами писателей, философов, музыкантов, художников, кинорежиссеров. Упоминаются все культовые для ХХ века фигуры. Командир Горелов читает, конечно, Лотреамона; слушает, естественно, джаз; говорит, разумеется, о Сартре и т. п. Рефлексия по поводу искусства ХХ века зафиксирована и в сюжетных перепетиях пьесы. Ее персонажи — двойники героев «Эмигрантов» Мрожека и «Мрамора» Бродского, повылинявшие к концу века: интеллектуал Горелов и «природный человек» Хусаинов. Ситуация заключения, в данном случае — в нутре космического корабля, метафорична, провоцирует на отвлеченные рассуждения о судьбах человечества. Прогноз Вишневского однозначно пессимистичен — все летит в Тартарары, бегство невозможно, выход в открытый космос не спасение, самоубийство не выход. Смысла искать не стоит: действие пьесы, как становится ясно в финале, разворачивается после взрыва корабля через пять секунд полета. Ее персонажи, их многоречивые разговоры — тени, фантомы, бесплотные отражения. Режиссеры Д. Рубин и А. Бороховский сделали работу вполне в духе пьесы. Текст подавался актерами одноцветно, почти монотонно, чуть небрежно, на легком дыхании, без акцентов и смысловых ударений. Пластика Ю. Ядровского (Горелов) и С. Уманова (Хусаинов) — мягкая, почти рапидная. Знаковое воплощение существа пьесы — рулон туалетной бумаги. Запах испражнений, являющийся атмосферой пьесы, и жесткая ирония над человеком, определяющая ее жанровую стилистику, — всему этому туалетная бумага лучшее обозначение. Будничный пофигизм и никаких трагедий.

Такая выходит картинка. Есть над чем подумать на досуге. Кто-то: Магия чисел — 98-й год… 1898-й — МХТ, «Царь Федор Иоаннович», «Чайка». 1998-й — ?