Я проучился у Мара Владимировича всего один год, затем ушел в армию. Но этот год учебы у Сулимова определил для меня все. Что такое режиссура, я понял именно тогда.

Он был очень смелым педагогом. В 1963 году, когда он набирал свой первый курс, на режиссуру было принято брать людей зрелых, сложившихся, с опытом работы в театре. Он же взял несколько человек, в том числе и меня, сразу после школы.

Помню первое занятие. Походкой быстрой, нацеленной, входит очень элегантный человек и, прищурившись, смотрит на нас, как бы говоря: «Ну, поглядим, что из вас выйдет». Я был сильно напуган, потому что знал, что попал сюда случайно и меня довольно скоро разоблачат, ведь поступая, я слабо представлял себе, что такое режиссура. А он и заговорил не о режиссуре. Он говорил о жизни, о жизни в искусстве. Сейчас уже трудно передать содержание этой первой лекции, но сразу возникло ощущение невероятного доверия к этому человеку, которое после не покидало меня никогда.

Первый курс он потратил на то, чтобы понять, что мы такое. Сразу дал каждому из нас сделать полностью творческую заявку на спектакль. То есть, каждый должен был выбрать пьесу, разработать подробнейшую экспликацию, обосновать работу с художником, с артистами, сделать распределение ролей из «труппы всей страны».

Мы выслушали двадцать таких экспликаций, и каждая была подвергнута ласково-язвительному, издевательски-нежному разбору. Собственно, это и была учеба. Главным в его педагогике было невероятное внимание к индивидуальности, я бы даже сказал — это был культ индивидуальности студента, что бывает довольно редко.

Самые главные вещи он сказал нам уже тогда, на первом курсе. Например, что «режиссура — это терпение» или что «режиссура и иллюстрация — вещи несовместимые, образ — многозначен, а иллюстрация — плоска». Он умел простить лень, хвастовство, умеренное вранье, но не прощал непорядочности или невыполнения чего-то обещанного, был беспощаден, если видел несерьезное отношение к предмету творчества. Помню, как в конце первого курса они с А. С. Шведерским изобрели совершенно невероятную систему отметок. Это была такая своеобразная балловая система, похожая на оценки за фигурное катание. Балл за профессионализм, балл за артистизм и т. д. Я, например, получил высший балл за умение жить в коллективе, потому что ухитрился ни с кем не поругаться, что на нашем курсе было достаточно сложно.

В то время Мару Владимировичу было пятьдесят лет, и после известной катастрофы в театре им. Комиссаржевской ему предложили место главного режиссера в Московском театре на Малой Бронной, куда был сослан Эфрос. Сулимов отказался и острил по этому поводу: «Все меня уговаривали быть главным при Эфросе. И его друзья, и его враги. Одни думали, что я дурак, другие думали, что я подлец».

В своей жизни я встретил всего двух человек, столь безупречно элегантных всегда — в больничной постели, дома, в каждодневном общении, — для которых эта элегантность была просто естественным состоянием. Это Леонид Федорович Макарьев и Сулимов.

Иногда приходится слышать, что после Товстоногова осталось много известных учеников, а после Сулимова мало. Я думаю, это связано с тем, что Товстоногов был более жестким, нежели Сулимов. Мару Владимировичу было трудно выгнать кого-нибудь с курса, потому что он увлекался человеком, влюблялся в него, а потом, когда уже понимал тщетность своих усилий, не мог с ним расстаться, ничего не мог с собой поделать.

Сулимов не бросал своих учеников и после окончания института. Всегда следил за их творческим развитием. Помню, когда я первый раз привез в Ленинград спектакль, который назывался «Три поросенка», он пришел его смотреть. И потом устроил мне полный анализ этих «Трех поросят». И после Мар Владимирович не пропустил ни одного моего спектакля, сыгранного в Питере, даже один раз из больницы вылез и пришел.

Последний курс проучился у Сулимова всего четыре месяца, но и эти ребята считают себя его учениками, ведь именно благодаря им на «четвертой» аудитории, где он преподавал, недавно появилась доска памяти. Факт, говорящий о многом.

Присутствие М. В. Сулимова в нашей театральной педагогике создавало ей, может быть, не самую громкую славу, но служило в ней неким камертоном интеллигентности, высокой образованности, острого интеллекта и утерянной уже культуры общения.

С такими людьми уходит целый пласт культуры, который выражается не в том, по какой методике они преподавали и как они ставили, а в том, как они жили, как чувствовали, совершали поступки. И какие.

1996 г.