Ю. Волков. «Антон». Русский драматический театр.
Режиссер Калью Комиссаров

С первой минуты сцена завораживает. Возникает из темноты на галерее фигура Маши (Л. Агапова) со свечой, мерцает лампа на столе, идет дождь. Приблизился к авансцене Антон (И. Нартов), подставил руку под падающие струи, взял зонт, постоял под дождем… В рассеянном свете проступают черты интерьера: слева шкаф с чучелом чайки, рабочий стол с ворохом бумаг, справа — три крепких, сросшихся у основания, березовых ствола, уходящих под колосники; в глубине, за стеклом веранды, цветущие белым цветом ветви. На встречу с Чеховым настраивает и появившаяся на зов брата сестра Антона, Маша. Антон потребовал чаю, начал писать да и забыл об этом. Маша тихо исчезает в дверях, в ее фигуре читается ангельски-смиренное понимание важности происходящего. Отбросив перо, Антон раздраженно сетует на свою неустроенную, нелепую жизнь: «Когда весь день думаешь о пиявках, рвотном, овсе, о процентах в банке… то садишься ввечер за стол дурак дураком… ни одной настоящей глубокой мысли». Рефлексия его души отражена в каких-то обособленных, отделенных друг от друга звуках «Вокализа» Рахманинова (муз. оформл. Пеэтера Коновалова, т-р «Угала»). Музыка смолкает. Антон мечется в раздражении у рампы. Неожиданно для себя, делает открытие: «…жить-то хочется, очень хочется жить…» Тишину прорезает одинокий резкий аккорд, звучащий эхом лопнувшей струны.

Режиссер К. Комиссаров отнесся к пьесе Ю. Волкова, как к чеховской. Обмануться было легко. Повсюду мелькающие цитаты из чеховских пьес создают некую иллюзию схожего с чеховским мира. Волков берет напрокат пристальное внимание драматурга к переменам погоды, основывая на этом положении механизм соединения сцен (по ходу представления погода будет часто меняться, будет и цветущий сад с поющими сверчками и птицами, и зимняя стужа), использует сосредоточенность персонажей Чехова на себе.

У рампы жалуется Маша, требуя к себе внимания. Но Антону не до нее, он не отрывает взгляд от уснувшей Блондинки (Л. Саванкова). Перебирает в ладонях легкую ткань ее накидки, делает записи, работает. Когда ему самому приходит охота порассуждать о перспективах своей женитьбы, находящийся рядом Гиляровский (О. Щигорец) развивает в это время какие-то свои, очередные бредовые идеи. Никто никого не слышит, «каждый о своем». Намеченные автором недомолвки в диалогах героев (пресловутый чеховский подтекст) читаются легко и понятно. …Проснулась Блондинка, устремила вопрошающий взор на работающего за столом Антона. Он тут же поднял голову. Их немой диалог наполнен смыслом, оставляет простор воображению. Мизансцены, проходящие в молчании, едва ли не лучшее, что есть в этой постановке. Роскошная (Е. Тарасенко) зовет доктора за собой. Уходит. Подол ее пеньюара медленно исчезает в дверном проеме. В воздухе еще долго пахнет приключением. Очнувшись от наваждения, Антон пристально всматривается в свое отражение, тонкие нервные пальцы скользят по зеркалу. Тихо…

Но как только текст вступает в свои права, поэзия созданного на сцене мира, мгновенно улетучивается. Монологи, характеризующие героев, низведены автором до инстинктивно-плотских интересов. Чего стоят хотя бы разглагольствования Гиляровского об «откровенных, дрожащих, бесстыдных испарениях земли», о «космическом дерьме», его мечты о «холодном сортире». Отчасти передернутые у чеховского Вершинина, рассуждения Гиляровского звучат как издевка над чистым пафосом героя «Трех сестер». В такие моменты восприятие происходящего начинает раздваиваться: художественная ткань постановки (существуя в своих координатах) живет своей, осмысленной жизнью, а персонажи с их мизерными притязаниями выглядят на этом фоне лишними, выпадают из него. Кроме Антона. Отношение И. Нартова к своему герою предельно серьезно. Его Антон действительно озабочен надвигающейся холерой, подвержен изнуряющим его хрупкий организм неподдельным мукам творчества. В такие мгновения он ничего не видит и не слышит вокруг. Благодаря индивидуальности Нартова образ Антона получился гораздо глубже написанного автором.

В чем же причина такой неравноценности восприятия? Откроем пьесу. В предисловии Ю. Волков сообщает, что его дед — Антон Волков — близко знал Чехова, дружил с ним «домами». Гости Мелихова по дороге к Чехову зачастую останавливались и в усадьбе Волкова. Сестру А. Волкова, как и сестру А. Чехова, звали Машей; так же, как и Чехов, А. Волков страдал легочным заболеванием и страстью к литературе. Предисловие посвящено памяти деда. Вот ведь жил в прошлом столетии по соседству с Мелиховым, неизвестный миру писатель Антон Волков (близнец по дарованию А. П. Чехову) и создавал в тиши (и тайне) своего поместья аналогичные чеховским «Три сестры», «Чайку», «Дядю Ваню». Любил женщину, подобную Лике Мизиновой, женился, как предсказано в реплике героини, на двойнике Книппер, собирался на Сахалин. Чудеса, да и только… А если допустить, что герой пьесы Чехов, то при чем тут проблема пола? Проблем с женщинами, болезненного страха перед ними у писателя, как известно, не было. Сюжетная линия до обидного проста. Настоящая жизнь с ее нормальным, «здоровым» началом пронеслась мимо Антона. Счастье он обретает только после смерти, когда наконец дает волю своим желаниям.

Через весь спектакль, как альтернатива образу жизни Антона, как наглядное изображение незамысловатых радостей бытия, проходит в определенные моменты группка танцующих. Им хорошо, весело! Антон не вписывается в их разудалый хоровод. Заложенная в пьесе пародия на чеховских героев, при малейшем уходе главного исполнителя от правды переживаний, моментально сработала бы в сторону фарса. И Антон занял бы свое место в общем балагане. Чтой-то он мечтает о женщинах, а все ноет: о холере, о лекарствах, о долге. Смешно! В финале Антон с восклицанием «Люблю!» уносится на качелях с женщиной своей мечты под колосники («в эфир» — как сообщает ремарка). Если следовать рекомендации драматурга и доверить исполнение всех женских ролей одной актрисе, то «идеал» явно потускнеет. Впрочем, это неважно, ведь главная задача Волкова состояла в том, чтобы выставить своего героя рефлексирующим, «озабоченным» нытиком. Благодаря усилиям создателей спектакля пьесу «Антон» с ее узко-ориентированной темой удалось несколько приподнять над средой «низких истин». Но унести в «эфир» возвышающего обмана, увы, не удалось. Для этого необходимы крылья, простор мысли.