ПАМЯТИ ВАДИМА ЕРМОЛАЕВА

БЕЛЫЙ РЫЦАРЬ

Его всегда, словно тень, сопровождал негласный титул самого красивого мужчины ленинградской сцены. Когда он выходил на ее подмостки — большой, красивый, элегантный, в ослепительно-белом костюме — было ли это «Царствие земное», или «Все в саду», или «Рояль в открытом море», — сидящим в зале женщинам хотелось зажмуриться. Как говорила о нем моя учительница по Театральному институту, известный театральный критик Нина Александровна Рабинянц: «Хочешь стой, а хочешь падай…» Между тем, сказать о Ермолаеве «красавец мужчина» — значит свихнуться в банальность и ничего не сказать. Красавцев мужчин в артистическом мире пруд пруди, а настоящих мужчин — наперечет.

Да и в жизни — вымирающий вид, исчезающая каста. Вадим Ермолаев, конечно же, был настоящим мужчиной. Теперь, когда его не стало, можно послать ему вслед совсем возвышенный привет: он был, несомненно, из породы белых рыцарей, каким-то чудом неубитый на неведомом турнире и потому пропутешествовавший по Ленинграду и ленинградским подмосткам тридцать лет.

Он умер в августе 1997 года, пятидесяти двух лет от роду, трагически, не дожив, не доиграв. У него была потрясающе соответствующая ему профессия — на сцене должны жить красивые люди! — но и неподходящая в то же время: актерское дело зависит от сотни случайностей, нелепостей, чужих воль и навязанных обстоятельств, а у него была своя воля, он был человек независимый и гордый, с безукоризненно прямой спиной, несуетный и настоящий.

Режиссеры наши сильно рисковали, поручая ему так называемые «отрицательные» роли. Ну какой он в «Ричарде III» был горбун и злодей?! Он был рожден для царствования: проблема преступной власти летела в давнем спектакле Я. Хамармера в тартарары… В «Трамвае «Желание» Уильямса от его Стэнли Ковальского шло такое обаяние, за его могучей спиной стояла такая правда естественной природной личности, что зрительское сочувствие и симпатии были на его стороне, а не на стороне бедной Бланш Дюбуа. Ее нервные пассажи разбивались о него, словно о волнорез. Его Стэнли Ковальский совсем не казался грубой скотиной: скала, кремень, природа — суровая и подлинная.

В.Ермолаев (Ричард). «Ричард III».
Фото из архива Театра на Литейном

В.Ермолаев в спектакле «Похожий на льва».
Фото Н.Аловерт

В.Ермолаев (Стэнли Ковальский). Т.Уильямс. «Трамвай Желание».
Фото А.Бертик

В.Ермолаев (Ричард). «Ричард III».
Фото А.Буйлова

И в театре на Литейном, и позже в театре Ленсовета Ермолаева занимали в ролях графов, интеллигентов, морских офицеров — это была его ниша, его амплуа. Эти герои были обеспечены его человеческими понятиями о мужской чести, его неистребимым идеализмом. Михаил Жванецкий как-то пошутил: «Ну не идут у нас покуда графы и князья!» У Вадима Ермолаева они «шли». Его граф в «Карусели по господину Фрейду» (постановка Татьяны Казаковой в театре им. Ленсовета) не казался ряженым: он был последний романтик и обращался с девочкой-проституткой, устроившейся перед ним на панцирной койке, как с Прекрасной Дамой.

Когда он играл русского морского офицера Николая Ливитина («Рояль в открытом море»), понятие офицерской чести не казалось чем-то доисторически-абстрактным, театральным — оно было внутренне обеспечено одним присутствием Вадима Ермолаева на сцене.

Эмансипированные женщины, озабоченные проблемами феминизма, становились рядом с ним просто женщинами. Его фермер Френк Тейлор и был для чудаковатой Норы Марш в исполнении Елены Соловей той «землей обетованной», ради которой она, покинув чопорную Англию, пересекла океан. Еще у них был замечательный дуэт в спектакле С. Спивака «Я — женщина»: Соловей играла мадонну с измученным лицом, посеревшим в толпе и очередях большого города, а Ермолаев — совсем не «изменщика коварного», как предписывала ему пьеса, он играл мужчину, тяжело бегущего в своем «осеннем марафоне»… Божественная Раба любви в дождливое российское лето — лето ГКЧП — уехала в Америку. Ермолаев летом девяносто седьмого уехал еще дальше. Но их артистический дуэт — Мужчина и Женщина — остался в памяти, как одно из самых красивых и совершенных сценических созданий.

Видимо, жизнь Вадима определяла тоска по красоте и романтическому идеалу. Но романтизм его был не литературным и не заоблачным: он умел по-мужски основательно и ответственно стоять на земле.

Он был женат на потрясающе красивой женщине, актрисе Татьяне Ткач. Когда они появлялись «на людях», от них шло двойное сияние — такие ослепительные Лиз Тейлор и Ричард Бартон, только без призвука голливудских скандалов.

У него был необыкновенный дом, единственный в своем роде. Он его сочинил и построил сам, собственными руками свил себе гнездо, свое «царствие земное» в центре Петербурга, в Графском переулке, в какой-то бывшей дворницкой. Он умудрился сделать — нет, не квартиру —двухэтажный особняк, замок, построив наверх деревянную лестницу, заселив дом старинными картинами, антикварной мебелью. Все эти старинные вещи в его доме были собраны по помойкам и куплены на гонорары от бывшего советского кино. Эти вещи — возвышенны и нематериальны, на них нет поспешного следа нуворишеской роскоши. Когда я попала в этот дом, тут же вспомнила песню Высоцкого «Дом хрустальный на горе для нее…»

Я помню многие его спектакли, но все-таки самой потрясающей с его участием была сцена из жизни. Эту мизансцену никто не поставил и не сочинил, разве что неведомый нам небесный режиссер. Был ноябрь, Вадим был уже серьезно болен и обречен. Они с Таней пришли в театр им. Ленсовета на гастрольный московский спектакль с участием Ольги Яковлевой и пригласили после спектакля к себе на ужин. Мы захватили с собой пирожные из театрального буфета на большом круглом блюде. Режиссер Владислав Пази вдруг смутился: «Нет, неловко нести пирожные через вахту, что же я, режиссер-несун?» Вадим взял у него пирожные и шагнул на заснеженный Владимирский, пересек его, держа блюдо, словно кубок с вином, и пошел дальше по Графскому переулку. Он был, разумеется, в белом костюме и легком светлом пальто. Начиналась метель. Падал крупный снег, как бывает только в очень талантливых спектаклях. Это было мгновенье чистой красоты.

В ту ночь снег шел не переставая. В доме Ермолаева горели свечи и вспоминали о море, Сочи, санатории «Актер», в общем, о непереносимой прелести бытия. Еще вспоминали ушедшего Эфроса, его спектакли. Таня Ткач с неподражаемым комическим даром рассказывала, как в молодости она пыталась быть «такой, как Оля Яковлева», изображала эфросовскую актрису с уморительным украинским акцентом — все смеялись, и огоньки свечек отражались в Таниных серебряных браслетах…

Вадима хоронили в августе, меня не было в городе, и поэтому в моей памяти он остался «красивым, пятидесятидвухлетним», пересекающим заснеженный Владимирский проспект. Скрылся в метели, напомнив, каким может быть настоящий мужчина.

Его жена по-прежнему необыкновенно прекрасна, как и его дом, как и его сын. Вадим со своей старомодной рыцарской тоской по идеалу сам заключал в себе этот идеал, и утолял нашу тоску по романтизму одним своим присутствием на сцене и в жизни.

Как это часто бывает в театре, после смерти названия спектаклей, в которых он играл, непостижимым образом образовали особый ряд, и в них стал прочитываться сюжет. «Трамвай «Желание», «Веселый тракт», «Все в саду», «Царствие земное», «Рояль в открытом море», «Земля обетованная», «Фото-финиш».

Бродит себе в каком-то неведомом нам саду, и проплывает его рояль белым облаком в небесной вышине, в совершенно «открытом море». Царствие ему небесное.