Тяжело, когда старых друзей вынужден только вспоминать. Вот теперь и Семен Ефимович… Он и смерть — не вяжется. Он всегда был таким светлым, открытым жизни человеком, таким остроумным, так влюбленным во все прекрасное, что до сих пор не веришь, что мог такой человек умереть. Вижу его: неторопливый, даже вальяжный, забывчивый, вечно погруженный в какие-то свои мечты, думы, за разговором с вами забывающий доесть свою порцию блинчиков… Иные люди с возрастом носят на себе печать болезни или печать старости. Этого не было с Семеном Ефимовичем. Он был всегда такой же, как в тридцать пять, в сорок. К нему слова «старый, больной, хилый» — не шли. Когда ему исполнилось семьдесят, он сказал мне: «Говорят, старость надо встречать гордо. Скоро и я начну готовиться…» Хотя здоровьем-то он не блистал. В последнее время болел очень много, но по нему никто бы не сказал, что он болен или только вышел из больницы. Он не «стонал», не «горевал». И его никогда не покидал иронический прищур на жизнь. После операции на коленном суставе ему пришлось взять в руки палочку. Но я не верил, что Семена Ефимовича «скрутило».
— Слушайте, Семен Ефимович, ну зачем вам эта палочка?
— Как зачем? Для понта.
Болезнь легких заставила его по-старчески ссутулиться. Но и про это вы невольно забывали, едва он, чуть улыбаясь, поднимал на вас свои прищуренные, словно от ветра, глаза и лукаво и по-доброму долго всматривался в вас:
— А вы что-то бледный. Вы, наверное, много курите…
В течение почти четырех десятков лет Семен Ефимович руководил музыкальной сферой БДТ. Все, что было более или менее музыкального в стенах прославленного театра, проходило строгий контроль этого тихого, спокойного человека. Товстоногов был без него как без рук, называл при всех ласково «Сенечка». Шеф умел отыскивать талантливых людей. Он не ошибся в Розенцвейге. Семен Ефимович много лет держал музыкальную марку БДТ на самом высоком, европейском уровне. И казалось, ему это давалось без особого труда. Он никогда не «надрывался», все делал обстоятельно. Да, был невероятно требователен, строг, порой весьма строг. Но никогда не допускал до авралов, до нервозной торопливости. Никто не видел его «взмыленным» или «в поту». У него была какая-то редкая способность делать все как бы между прочим, незаметно, но вместе с тем быстро и талантливо. Вот он приходит утром в театр и сокрушается, что ничего не идет в голову, а через неделю шефу надо показывать музыку — готовился очередной спектакль. Думаете, он спешил к роялю? Да нет. Он целый день репетирует с актерами, разучивает партии, работает с ансамблем, вечером на спектакле дирижирует оркестром, в антрактах болтает с вами в буфете, в выходной уезжает с семьей на дачу — и вдруг через три-четыре дня у него уже все готово — партитура, клавир: музыка сочинена. Это было под силу только большому профессионалу. Но Семен Ефимович поражал не только этим. Этот человек был кладезь музыкальных знаний. Он поражал своей музыкальной интуицией, своей способностью перестраиваться. Надо было срочно заменить в спектакле трубача? скрипача? Ой, ради Бога. Семен Ефимович неплохо играл на трубе. А как он играл на скрипке! (Между делом переиграли мы с ним все скрипичные сонаты Бетховена, Моцарта.) Все годы он дирижировал импровизированными оркестрами БДТ, он был дипломированным дирижером. Надо было петь — он пел. Его низкий баритон (правда, на фонограмме) очаровывал зрителей в товстоноговском «Ревизоре». Когда же Семен Ефимович садился за пианино у себя в кабинете, то из-за дверей его лился целый поток мелодий, гармонических каденций. Эпохи, стили, направления — все смешивалось, мелькало в разноцветном калейдоскопе. Но импровизатор — это побочное. Это было проявлением его главного таланта — таланта композитора. Добрая треть спектаклей БДТ была озвучена композитором Розенцвейгом, и этим он уже вошел в историю театра. Однако и остальные две трети прошли через его трудолюбивые руки…
Сколько прекрасной музыки сочинено Семеном Ефимовичем за долгие годы работы.
Композитор Розенцвейг — это вообще особая тема. У нас, увы, нет такого понятия — «театральный композитор». Хотя Семен Ефимович как раз являл собой блестящий образец профессионального «театрального композитора». Прежде всего, он был тончайший стилист. Он умел с помощью музыки создать не только атмосферу эпохи представляемой пьесы, но и смысловую и «настроенческую» атмосферу спектакля. Как, например, в телеспектакле С. Юрского «Фиеста» (по Хемингуэю) или в его же концертной версии «Избранника судьбы» (по Шоу). Семен Ефимович изумительно чувствовал театр, понимал природу театра. Он чувствовал, он знал, когда и какая музыка должна звучать, в каком количестве, в какой аранжировке. Его тонко разработанные музыкальные партитуры знакомы многим: «Три сестры», «Беспокойная старость», «Валентин и Валентина», «Дачники», «Пиквикский клуб». Шеф ему слепо доверял. Только Семен Ефимович мог подобрать, когда нужно, подходящий к сюжету старинный романс, босяцкую песню, аранжировать фрагмент из Шопена или создать музыкальную пародию на тему «Шумел камыш». Вкус никогда не подводил «Сеню». Помню, как восстал он против «революционного» этюда Скрябина в каком-то страстном эпизоде одного спектакля, почувствовал штамп. А какие пронзительные мелодии он создавал: антракт из «Луна для пасынков судьбы» (О’Нил), финальная тема из спектакля «Лица» (по Достоевскому), вальс из «Дачников» (Горький) — они тоже запомнились тогда многим…
Семену Ефимовичу приходилось много работать с приглашенными композиторами, но кто про это знает? Бывало, что не все устраивало шефа в представленной музыке, и только Семен Ефимович мог сделать так, как нужно было шефу. Сколько раз было: приглашенный композитор и приносил готовую музыку, а «раскадровку» по сценам, варианты, хронометраж и даже оркестровку приходилось делать Розенцвейгу. Бедный Семен Ефимович неделями репетировал с музыкантами, сидел на ночных записях, спорил с шефом, но лавры доставались не ему. Он не роптал. Он понимал — такова специфика его работы.
Он жил музыкой. Он вообще был увлекающийся человек, и увлекался многим. Но более всего — музыкой. Он обожал высокую эстраду, обожал джаз — и был тут «бо-ольшим спецом». И блестяще знал музыку классическую. Одним из его любимых композиторов, например, был Элгар, английский современник Малера, у нас почему-то почти неизвестный. Семен Ефимович и меня «заразил» Элгаром. Вот что он умел — так это заражать! Он всегда был в курсе европейских музыкальных дел и новинок, и многие, наверное, до сих пор благодарны Розенцвейгу за то, что узнали много такого, что невозможно было тогда узнать. Я, например, именно у Розенцвейга познакомился с игрой легендарного скрипача Перльмана, с искусством изумительной певицы Та Канава, про которых у нас тогда еще никто не слышал. Но тут есть один секрет — Семен Ефимович одним из первых в городе обзавелся видеомагнитофоном и тогда же начал собирал видеотеку. Со временем он собрал уникальную коллекцию. Я пересмотрел у него столько редких музыкальных видеозаписей — концерты Яши Хейфица, Стерна, Монка, Дэвиса, Горовица, Эллингтона, Дж. Ширинга, Караяна… Тут его щедрость была беспримерна. Тем более, что знал он все не «по верхам», а глубоко, основательно, ибо истоком этих знаний была влюбленность в предмет.
Семен Ефимович мог наиграть вам любую мелодию — из любимого им Нино Рота, Чайковского, Портера, Мансини, Моцарта, Брукнера, Шуберта, Кармайкла. Мне казалось, что он знает весь репертуар Барбары Стрейзанд, Армстронга, Фицджеральд, Минелли — он мог без устали наигрывать мне или напевать что-нибудь оттуда. Но у него была особая любовь, тайная, страстная — это американский мюзикл. Для меня эта область долго была загадкой, пока я не увидел у Семена Ефимовича записи лучших бродвейских спектаклей. Это было для меня потрясением на долгие годы. Семен Ефимович скоро сделал меня страстным почитателем этого блистательного жанра. Но если б только меня! Он сделал ими многих и многих своих знакомых. Семен Ефимович многим передал свое горение. Он не делал различий между «музыкой одной» и «музыкой другой». Любил Оскара Питерсона не меньше Чайковского. Для него высокое искусство всегда оставалось высоким искусством. Стену его комнаты украшало два портрета: Дюка Эллингтона и Владимира Горовица. Музыка была его единственная любовь и единственное хобби.
Он был очень общителен. Стоило ему меня увидеть, сразу вопрос: «Почему не заходите?» — хотя мы расстались только вчера. Он был интересный, невероятно увлекающийся собеседник. Я иной раз «боялся» позвонить ему: знал — беседа затянется на час, а прерывать ее ни мне, ни ему не захочется. Беседовать с ним можно было обо всем: о столярном деле, о новостях в индустрии звукозаписи, об автомобилях, наконец, о театре, живописи, политике, философии, о литературе. Ему я чуть не первому нес свои опусы на прочтение и слышал по-настоящему квалифицированное мнение.
Была у него черта, которую никто почти не замечал, — он был очень влюбчив, этот строгий, требовательный «завмуз», солидный и авторитетный соратник шефа. Он влюблялся в какого-нибудь певца, артиста (как, например, в Перльмана); помню, влюбился в 5-ю симфонию Канчели; он влюблялся в человека, в друга. Было трогательно видеть, как Семен Ефимович готов был на любые «жертвы» ради предмета своей новой увлеченности. Он готов был заплатить вдесятеро за редкую видеозапись, за какой-нибудь вагончик для своей домашней железной дороги. Готов был подарить человеку, который понравился, все, что попадется тому на глаза. Он приглашал друзей на дачу, в гости — любил общество. И всегда был гостеприимен, весел, хлебосолен.
Несколько лет назад страстно увлекающийся Семен Ефимович влюбился в музыку Уэббера (мы знаем только его «Христос — суперстар»). Это была его последняя увлеченность. Он «душил» меня Уэббером при каждом моем визите, но я был счастлив. Сейчас, когда его нет, я разбираю рукописи Семена Ефимовича и обнаруживаю множество сделанных его рукой записей уэбберовских мелодий, простотой которых Семен Ефимович так восхищался. Видимо, записи были сделаны по слуху с видеозаписи. И я все вспоминаю, как восторженно «Сенечка Розенцвайг» (так называл его часто Товстоногов) говорил о музыке своего любимца…
Болезнь скрутила его в какие-то полтора-два месяца. Еще в августе мой милый Семен Ефимович «пичкал» меня уэбберовскими «Кошками», а в ноябре я провожал его на Волково кладбище…
О смерти он последние годы не говорил, хотя раньше, когда ему стукнуло пятьдесят, потом шестьдесят, рассуждал много. Судьба становилась к нему все более жестокой, и он старался не роптать на нее — возможно, из страха. Уехали за рубеж дети. Умерла жена, умерла старушка — теща. Умерли многие друзья. Один в большой пустой квартире, которую он с большим трудом когда-то строил (для кого?), с двумя кошками (кошек у него всегда было непременно две), в огромных домашних тапочках, бродил он по неухоженной квартире, варил суп себе и кошкам, колдовал над какими-то пакетиками.. Счастьем и отдушиной была для него видеотека. Ну, еще работа. Ну, еще оставшиеся друзья. Правда, дети звали к себе. Он все раздумывал — ехать, не ехать? На всякий случай раздаривал мелкие вещи — на сувениры. Они все равно не представляли для него интереса, а уж тем более — смысла жизни. Как-то, помню, рассуждал он со мной о том, ехать ли ему. И сразу повис в воздухе вопрос: «Ну, а как я буду там без моих записей? Без Уэббера, без Луи Армстронга, а? Вы не знаете? Я не знаю…»
И внезапно сквозь слова эти проглянула глубокая растерянность одинокого человека, прожившего жизнь.
Семен Ефимович не зря ее прожил. Он был и остался среди тех, кто создавал славу БДТ. Он останется в его летописи. Здесь его судьба не обошла. Он должен был чувствовать себя счастливым. Наверное, он и был счастлив. Да жизнь прошла, вот что…
Сколько бы не было отпущено человеку, — когда он уходит, одна мысль: пожил мало… И долго мучит острое чувство сожаления — за то, что мало отдал другу тепла, внимания. Мог бы больше. И еще охватывает смешанное с болью чувство благодарности — за что? Наверное, за то, что одарил своим присутствием на этой земле.
спасибо, за теплоту отзыва и красоту …