А. П. Чехов. «Вишневый сад».
«Коляда-Театр» (Екатеринбург).
Постановка и сценография Николая Коляды
ЩЕПКИ-СЛЕЗЫ ВИШНЕВОГО САДА
В честь 150-летия со дня рождения Антона Павловича Чехова театр-фестиваль «Балтийский дом» устроил творческую «Дуэль». И устремились к нам из столицы и с периферии большие и маленькие «Чайки», засобирались тяжелые на подъем «Дяди Вани», заторопились неразлучные «Три сестры», потянулись местные «Ивановы», зацвели мифические и чуждые нашему климату «Вишневые сады». В один из вечеров на огромной сцене, сжатой сидящими полукругом зрителями до камерного пространства, отцвел и был вырублен под корень сад екатеринбургский. Этот «Вишневый сад», в отличие от большинства представленных в рамках фестиваля постановок, — совсем недавняя премьера, которую «Коляда-Театр» впервые показывал на чужбине. Николай Коляда в начале трехчасового действия зрителей об этом предупредил, прося, видимо, о снисхождении. Но просьба эта была излишней, так как спектакль показался цельным, составляющие его — продуманными, а высказывание — ясным.
Можно было предположить, что акцент в спектакле будет смещен на Лопахина, роль которого исполняет Олег Ягодин, актер с болезненно-нервным нутром и выразительной внешностью: до прозрачности бледный, по-мальчишески узкий в плечах, с впалыми щеками. Змеиное и дурманящее скрыто в его острых глазах, строгом носе и поджатых в кривой улыбке губах. Герои Ягодина (Ромео, Хлестаков, Гамлет) всегда оказываются стержнем спектакля, создавая вокруг себя гипнотическое поле. Волей-неволей смотришь на него. Но на этот раз центров в спектакле (и гипнотических, и смысловых) два, и главный из них — Раневская, которая практически все время находится на сцене и сочетает в себе повадки Аркадиной с внешностью За речной. Актриса Василина Маковцева до того молода и красива, что противоречивая ее героиня выглядит ровесницей своих дочерей и выделяется на их фоне статью и утонченностью (тонкие кисти рук, темные глаза на белом лице, аккуратно приглаженные черные волосы). Когда она неожиданно появляется во втором акте в белоснежном платье, невольно думаешь: почему бы Лопахину не жениться прямо сейчас на ней самой, зачем ему эта нелепая Варя?
В. Маковцева (Раневская). Фото В. Луповского
Девочки Аня (Алиса Кравцова) и Варя (Ирина Плесняева) по-разному несимпатичны и одинаково трогательны. Одна напоминает мартышку, наряженную во множество юбок и прикрытую бесчисленными яркими пончо, другая — мышку, одетую в бесформенные блеклые тряпки с чужого плеча. Явная разница темпераментов и характеров не мешает юным барышням с нежностью и заботой относиться друг к другу: после долгой разлуки они при первом же удобном случае приступают к интимным девичьим занятиям — болтовне и вычесыванию блошек. Позже, когда шум-гам и пестрота дня уступают тихой мелодии вальса и монохромности вечера, подружки-сестрицы, раздевшиеся до исподнего, вместе с другими женщинами предстают задумчивыми и печальными. Татуировки на спинах молодых актрис контрастируют с неожиданной мягкостью, ранимостью, которую они приоткрывают в своих героинях. Все это выглядит тем неожиданнее и острее, чем громче и сочнее играет голосами и красками костюмов гротескная толпа до и после этой короткой сцены.
Режиссер Николай Коляда сбивает героев в подвижную толпу ряженых, в которой периодически появляются даже медведи. На шеях у всех участников бесконечных хороводов и плясок висят нарочито огромные деревянные кресты, а на пальцах переливаются всеми оттенками радуги перстни с черепами. Ядреного цвета рубахи и валенки, расшитые сверкающими блестками и стразами… На протяжении всего спектакля герои без конца бьют яйца о лбы друг друга, заталкивают их в разинутые от удивления рты и плюются. Дружно хором распевают: «Люба — русая коса, казаки бедовые влюблены в ее глаза светло-васильковые». Крестятся и пьют без остановки. Все это шумно, при всей абсурдности очень органично и дико смешно. Совершенно непонятно, при чем тут вишневые сады — эти выдумки интеллигентов. С законными обитателями «Вишневого сада» у этих крикунов лишь одна на первый взгляд общая черта, да и та не очень-то приличная. У героев спектакля (кроме Лопахина и Раневской) на попах болтаются салфеточки: белые, розовые, кружевные, ажурные… Наряды перенасыщены аксессуарами, но этот кажется частью совсем уж фантастического костюма, хотя является, по всей видимости, деталью туалета. Сортира то есть. Обыкновенного такого сортира, где для эстетики и удобства лежит салфеточка. Персонажи Коляды, очевидно, и успели лишь посетить уборную в прекрасном дивном саду, прежде чем убежать в свои дремучие леса, унося выразительно прилипшие предметы гигиены. Какие уж тут вишни!
А. Макушин (Петя), И. Плесняева (Варя). Фото В. Луповского
Вишен на сцене и нет никаких, есть заваливающиеся, подобно костяшкам домино, балясины, которые всю первую половину спектакля олицетворяют вожделенные деревья, а потом легко оборачиваются традиционными березками: герои угольками рисуют на них полоски. Но для Коляды разницы, по сути, никакой нет: вишни, яблони али груши — все уже вырублено или будет. Потому что сад — это мечты. Мечты, которые для кого-то не сбудутся никогда и останутся лишь страшной западней-приманкой на всю жизнь. А для кого-то сбудутся однажды, но точно так же потом превратятся в ловушку, ловушку для памяти и всей будущей жизни. И потому сад так волнует, и тревожит, и не отпускает Раневскую с Лопахиным. Для одной он в жизни уже был, осуществился, воплотился (тут гуляла мама, тут бегал и веселился когда-то сын, прежде чем утонуть страшно и нелепо), и мучает теперь, и манит; а в жизни другого вот-вот должен возникнуть — желанный, вожделенный, вымученный и выстраданный. Это обстоятельство — острое предчувствие трагического, краха в каждой из двух судеб — объединяет Раневскую и Лопахина и выделяет среди других героев.
Аляповатая и разгульная до одури Россия поет, пляшет и не замечает, что ожидаемая спасительная свадьба изящно превращается в торопливые похороны. И уже никто не обращает внимания на Прохожего или проползающую мимо игуану (она же Мировая душа, и за всех троих — пластичный актер Сергей Ровин). И вот уже недавние хозяева, закруженные толпой, не успевают собрать чемоданы, чтобы не стать свидетелями того, как их вишневого царства коснутся топоры.
В суматохе сборов и проводов не сразу определяешься со своими чувствами к героям. И лишь к самому концу действия становится очевидным, что сердце болит не только за в спешке отъезжающих, но и за остающихся сад рубить. Ибо для всех придет время собирать щепки своих садов и ронять слезы.
Ссутулившийся Лопахин—Ягодин выходит под конец второго акта на первый план: медленно, словно красуясь, он снимает украшения, барскую шапку, пиджак а-ля рюс, остается в красной рубахе и проворно, по-мужицки берется за топор. Стоящие вокруг персонажи закрывают руками глаза, и во все стороны летят мелкие щепки-слезы. Единственное, что остается от сада, — горы белых пластмассовых стаканчиков. Из них пили горькую. Смятые, они напоминают нежные лепестки отцветающих вишен.
Февраль 2010 г.
АПОКАЛИПСИС МАСС
В сущности, Николай Коляда рассказывает одну и ту же историю — о восстании масс. Конфликт личности и толпы, хоть в «Гамлете», хоть в «Трамвае „Желание“», явлен в лоб, наглядно, со всей свойственной режиссеру прямолинейностью. Сложно было раньше представить автора, более чуждого Коляде, чем Чехов, с его изощренным полилогом и группой лиц без центра. Но и его режиссер взял уверенно, «на абордаж». При этом «Вишневый сад» — не радикальная интерпретация пьесы Чехова. Коляда ставит не текст, а свое отношение к нему, видение во времени, мнение о возможности его бытования сейчас.
Сцены из спектакля. Фото В. Луповского
И. Плесняева (Варя), О. Ягодин (Лопахин), А. Кравцова (Аня). Фото В. Луповского
Мир «Вишневого сада» напоминает «Гамлета». Восстание масс уже произошло. Вредоносный вирус пронесся над планетой Земля, превратив все ее население в выродков и имбецилов без прошлого и без будущего. Лубок и глянец перемешались. Поместье Гаевых выглядит как немыслимо красочное и немыслимо захламленное «берендеево царство». Ну, или помойка. Вместо сада — деревянные балясины, которые превращаются то в рощу, то в кладбищенские памятники. Не столько фамильное кладбище, сколько кладбище культуры. Белые пластиковые стаканчики, как осыпавшийся вишневый цвет, устилают сцену. Позже они ворохом просыплются из «многоуважаемого шкафа» — как наследие ушедшей эпохи.
Персонажи Чехова превратились в хор. Все, от лакея Яши и челяди до Гаева и Раневской, одеты по немыслимой аборигенской моде, носят расписные валенки с иконками и стразами, огромные кресты, пришпиленные на задах вязаные салфетки и улыбаются голливудскими улыбками, демонстрируя неполный комплект зубов. Лопахин Олега Ягодина похож на острозубого упыря. Варя и Аня (Ирина Плесняева и Алиса Кравцова) — две одинаковые обезьянки — выискивают друг у друга блошек. Петя (Антон Макушин) — «синяк», агрессивный люмпен с лицом характерного асфальтового оттенка. Все коммуникатируют посредством диковинного ритуала — «лупят» яйца о лоб ближнего.
Пьяная Раневская (главное действующее лицо спектакля) вваливается на сцену этакой Надеждой Бабкиной, замотанной в сувенирные платки, и тычется в «многоуважаемый шкаф» с утробным бабьим воем. Но ее беспечный танец постоянно сбивается, а в звуках хриплого голоса есть что-то сомнамбулическое. Словно она пытается что-то припомнить — и не может. А в тонкой красоте Василины Маковцевой — что-то обреченное, декадентское. Подчас ловишь себя на том, что не Раневская это, а поруганная врубелевская Царевна Лебедь с лихорадочным блеском и тоской запавших глаз, блоковская птица Гамаюн, предчувствующая скорую гибель — свою и этого мира.
То, что Коляда осознанно разрушает чеховский текст, особо заметно в сцене, где Петя ползает на четвереньках, высасывая остатки водки из пластиковых стаканов и «мусоря» расхожими цитатами «из Чехова». В этом — острое ощущение утраты целостности, культуры, распавшейся и растащенной на цитаты. Спектакль и сам неоднороден. Коляда использовал прием палимпсеста. Поверх Чехова он штукатурит, как «маляр безродный», но это сознательный акт. Временами краска отколупывается, из-под нее проглядывают полустершиеся письмена, как забытое и уже непонятное наследие другой эпохи. Между сценами спектакля оставлены «пустоты», минуты странной тишины. В этих затемненных паузах на сцену выходят не персонажи, а словно их души, свободно разгуливающие, пока те спят. Раневская, вся в белом, откроет шкаф, а там — маленькое детское пальтишко, которое она прижмет к груди. Варя сотрет «кариес» с зубов, подойдет, как сомнамбула, к одному из деревьевнадгробий и повесит на него кольцо — как приношение, может быть, предкам, может быть, неведомому, забытому божеству.
И хотя этой планете Коляда ставит «ноль», да и неприкосновенность Чехова в эпоху масскульта ему едва ли представляется возможной, чеховскую катастрофу в третьем акте он отыгрывает по полной. Летят щепки — от топора Лопахина в красной рубахе. Тихо уходит Раневская, заживо хороня себя в «многоуважаемом шкафу». И страшно, дико кричит Аня, колотя в этот шкаф.
В этом диком, варварском, разнузданном и замечательно утонченном «Вишневом саде» нет виноватых, нет жертв, нет палачей. Есть ощущение предрешенности. В финале в небытие (дыру под сценой) уходит целое племя, а последним — шаман Фирс. Сменяет его что-то уже совсем нечеловеческое — звероящер, ползком пересекающий опустевшую сцену.
Февраль 2010 г.
НАША САКУРА
Вишня в цвету. Не высокотехнологичный дизайн. Все видели: белые разовые стаканчики на прутиках. Но что это? Внезапной и мимолетной вьюгой опадает вишневый цвет. Думаю, никто больше так не сумеет. У Коляды неисчерпаемы запасы счастливой бесхитростной базарной красоты. Другой бы от нее устал. В «Вишневом саде» эстетика китча как-то особенно назойлива, надсадна. Похоже, постановщику не до драмы, вернее, он прибегает к рецепту, который ему кажется действительной и сильно действующей панацеей для современного человека. Лубок Коляды программно мифологичен, обращен к тем тайно сберегаемым пластам нашего сознания, где мы, публика, может быть, едины. Но я сейчас о другом. Буйная, только что не пугачевская массовка в «Вишневом саде» внезапно брызжет этими самыми стаканчиками, сотней этих стаканчиков, и… это не китч. Это приговор саду, и это лирика, сценическая поэзия высокой пробы. Но только за таким изумительно красивым и афористичным эпизодом — заставкой спектакля (думаю, и японцы оценили бы эту особенную простоту) следует пестрая, исполненная витальности и остроумия цепь фантазийных и зрелищных сцен, не становящаяся действием. И дух больше не захватывает.
Январь 2010 г.
Комментарии (0)