НЕСОГЛАСНАЯ

«Медея». Тексты Л. А. Сенеки, Ж. Ануя.
Стихи И. Бродского. Московский ТЮЗ.
Режиссер Кама Гинкас, художник Сергей Бархин

Носки. Черные мужские носки. Беззастенчиво сушатся на песочной ступеньке. В этом придуманном, красиво-декорационном мире с ярко-синим кафелем, с бликами воды на нем. Лежат и сохнут. Черные. Мужские. Ношеные.

Деталь, которую замечаешь не сразу. Вначале внимание привлекают цвет и фактура. Основные цвета этого мира — небесно-синий и песочно-желтый. Невысокая кафельная стена не то заброшенной общественной бани, не то правительственной больницы времен сталинской империи перекрыта как будто упавшей с неба широкой коряво-рукодельной песчаной лестницей. Она, впрочем, не намного выше стены — это важно. Вся верхняя часть свободна, там циркулирует воздух. Там пространство для финального полета Медеи. Гладкость кафеля противопоставлена сыпучести песка. Чужеродны эти шероховатые ступени, не из мира гладкости. Сочетание живого и облагороженного: ненавидящая Медея и образумившийся Ясон.

Я УЧИЛСЯ У ТОВСТОНОГОВА, И НИЧЕГО ДРУГОГО Я НЕ УМЕЮ. МОЖЕТ, ХОТЕЛ БЫ ЗНАТЬ ДРУГОЕ, НО ЗНАЮ ТОЛЬКО ТО, ЧТО МНЕ ВНУШИЛ ГЕОРГИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ. И ЭТО МЕНЯ В НЕМАЛОЙ СТЕПЕНИ СКОВЫВАЕТ, ПОТОМУ ЧТО Я ХОТЕЛ БЫ ЗАПЛЫВАТЬ И В ДРУГИЕ МОРЯ, БЫТЬ И НЕГРОМ, И КИТАЙЦЕМ, И ЖЕНЩИНОЙ, НО Я ЕСТЬ МУЖЧИНА, КАМА ГИНКАС, УЧЕНИК ТОВСТОНОГОВА. И, НАДО СКАЗАТЬ, ПЕРЕЛОМИТЬ ЭТОТ ХРЕБЕТ, КОТОРЫЙ ОН МНЕ ВСТАВИЛ (ШКОЛУ, ИНАЧЕ ГОВОРЯ), Я НЕ СМОГ. СОЗНАТЕЛЬНО СТАРАЛСЯ, НО НЕ СМОГ. И ХОТЯ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ХОРОШО ЗНАЛИ ТОВСТОНОГОВА И ЗНАЮТ МЕНЯ, ГОВОРЯТ, ЧТО МЫ ОЧЕНЬ НЕПОХОЖИ, Я-ТО ОЧЕНЬ ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ПО ГЕНЕТИЧЕСКОМУ КОДУ ШКОЛЫ — Я ЕГО УЧЕНИК. И ЭТО ЖЕ Я ПЫТАЛСЯ ПЕРЕДАТЬ. САМОЕ ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ, ОСКОРБИТЕЛЬНОЕ СЛОВО, КОТОРОЕ ПРОИЗНОСИЛ ТОВСТОНОГОВ (А ОН БЫЛ ОСТРОУМЕН И ЗОЛ), — «САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ». ВСЕ ДЕЛИЛОСЬ НА «ПРОФЕССИОНАЛЬНО» И «НЕПРОФЕССИОНАЛЬНО».

КАМА ГИНКАС

Должна бы смириться и Медея. Зажарить курицу к свадьбе обожаемого Ясона и, оставив всех в покое, укатить в неизвестном направлении. Для этих целей имеется плита советского производства и даже курица. Стоит плита на ступеньке, почти в центре сцены и своей неуместностью травмирует гладкость кафеля и шероховатую природность песка.

Путь смирения предлагают Медее (Екатерина Карпушина) все герои: кормилица (Галина Морачева), которая хочет жить, невзирая ни на что; Креонт (Игорь Ясулович) — старая канцелярская крыса, сверяющая каждое свое слово с текстом документа; Ясон (Игорь Гордин), захотевший быть как все и эмигрировавший в клан обывателей. Но не на ту напали. Эта Медея больше похожа на вулкан в преддверии пробуждения. Еще ничего не произошло, но какие-то внутренние силы уже действуют, пробуждая в героине беспокойство, озлобленность, коварство.

Режиссер смешивает тексты пьес Сенеки, Ануя и стихотворения Бродского «Портрет трагедии», но не «взбалтывает». Высокопарный слог Сенеки конкурирует с интеллектуальной прозой Ануя, а строфы Бродского сшивают все в отчаянный призыв: «Давай, трагедия, действуй». Через эту Медею с низким, хриплым, почти мужским голосом, с широким шагом и размашистыми движениями, быстро набирающими силу, режиссер говорит о праве человека на трагедию, о ее необходимости и неизбежности.

Об обязанности принудительно будить этот спящий, довольный своим скромным уделом мир, терзать этих людей, мечтающих о рутине как о высшем счастье.

Е. Карпушина (Медея). Фото В. Луповского

Медея с глухим клекотом чревовещательницы на порядок умнее всех и обладает знаниями, которые никому из героев не доступны. Только ей даровано право завершить монолог Креонта словами «Игорь Ясулович, народный артист России» и сорвать аплодисменты под его недоуменные взгляды. Она же, отстраняясь от действия, обращаясь прямо в зал, зачитывает описание Ясона из книги Н. Куна «Легенды и мифы Древней Греции» и указывает страницу, на которой это можно найти. Она одновременно и рефлексирующий герой, наблюдающий со стороны, как развернутся события ее жизни, и активный их участник. В ее речи редкоредко проскальзывает мат, лишь иногда слышно то эмоционально-верное, но приглушенное «б…дь!», то «послал тебя на х… за золотым руном». Так прорывается наружу напряжение.

В мире победившей обывательщины, примирения и согласия этот персонаж — «несогласный». Медея не стремится заглушить боль, она готова принять трагедию, прожить ее, как положено, и исчезнуть. «Здравствуй, трагедия! Давно тебя не видали», — так, словами Бродского, Медея обозначает собственное понимание событий и их последствий. Режиссер уравнивает Медею и Трагедию: говоришь «Медея» — подразумеваешь «Трагедия». Трагедия боится быть неузнанной, смешаться с жизнью: она затерта, смазана, низведена до бытовых драм и тривиальных несчастных случаев. Смерти нет. Способны ли мы ее осознать и обгореть, став навсегда только собственной тенью, или, прожив, возродиться из пепла? Проще быть обывателем или стать им, разочаровавшись, как Ясон. Городской житель, приехавший к родным в деревню, в сером деловом костюме, в резиновых сапогах, с большими пакетами из ближайшего супермаркета, разочарованный и не ждущий никаких перемен — ничего не ждущий. Все в прошлом. Таков Ясон. Близок к нему и Креонт, скорее уставший, чем смирившийся, менее приспособленный к этой жизни. Он на котурнах, в красном балахоне-каркасе, который выглядит величественно и в который можно спрятаться целиком, и в маске — нелепейшие атрибуты власти в заброшенном доме с протекающим краном. И Медея будет бороться за то, чтобы Трагедия свершилась, обрела свой истинный смысл. Героиня, распластавшись на ступенях, будет призывать зло и станет воплощением Трагедии.

В долгих, изматывающих диалогах с Креонтом и Ясоном Медея добивается от них, обессиленных, согласия на трагедию: «Будь что будет». Уж если выбрали они смирение — так пусть же будут последовательны и принимают ход событий, сами в них не участвуя. Правую часть сцены заливает вода, и вдруг в ней вспыхивает огонь. Можно подумать, что несовместимость этих природных явлений — намек на новые отношения Ясона и Медеи. Вода, конечно, поглотит огонь. Ясон выиграет.

Медея мстит не только за то, что любовь кончилась, но и за исчерпаемость жизни, за конечность чувств, за то, что свободная, походно-голодная жизнь, как всегда, проиграла в схватке с теплой постелью и похлебкой. То, от чего бежали сломя голову молодые, настигло зрелых. За то, что это считается нормой, за усталость перед жизнью мстит Медея. Абсолютно бесстрашно и деловито она, как цыплят, зарезала детей (пластмассовых пупсов) и, сложив в пластиковые контейнеры, что с начала спектакля стояли на плите, пустила их по воде. Ясон, увидев это, только прислонился к стене, ища опоры. Самое страшное уже произошло, когда и Креонт и Ясон махнули на все рукой: «Будь что будет!».

Е. Карпушина (Медея), И. Ясулович (Креонт). Фото В. Луповского

Спектакль полон намеков, закодированной информации, хочешь — понимай, а хочешь — не обращай внимания. Медея босиком, Нянька и Ясон в резиновых сапогах, Креонт вообще на котурнах. Это знак и защиты, и приспособления к жизни, и попытки коммуникации с ней же, жизнью. Медея говорит то прозой, то стихами, причем, когда она читает стихотворный текст, ее не понимают. Замирают недоуменно или ждут, когда проговорит, как будто это привычное временное помутнение рассудка.

Был в этой истории человек не менее сложный, чем Медея. Достойный соперник и соратник. Был и кончился. В сцене встречи Медеи и Ясона режиссер нам дает увидеть того, другого Ясона, которого полюбила Медея. Сильного, властного, привыкшего брать свое и чужое, и не украдкой. Понурившись, он сидит на краю ступени, Медея притулилась рядом, слегка ласкаясь. Вспоминая, Ясон как будто опять обретает ту вольную жизнь, где он был бесстрашным аргонавтом, влюбленным в красавицу-царевну. Он крепко, но нежно берет Медею за волосы, слегка потрепать, но при этом держит под контролем этого зверька, чтобы не укусил. От тихой, спокойной интонации смирившегося со своей участью человека Ясон на секунду переходит к тону царя, командира, военачальника. Лишь для того, чтобы убедить, что он был тем человеком, о котором говорит. Был тем, от которого зависит жизнь других. Был. Теперь голос его тих, он почти шепчет. Ясон нежен с Медеей, потому что это прекрасное прошлое, она его главное в жизни воспоминание. Но он ни за что не согласится, чтоб она стала его настоящим или будущим. Нет. В этом теперь его сила. И это страшно. Все метания разгоряченной Медеи, вся ее агрессия — лишь рябь на воде по сравнению со смертельным спокойствием этого Ясона. Гордин делает своего героя человеком с судьбой, отчетливо дает понять — Ясон замерший, достигший своего предела. Герой еще только вступил в ряды обывателей, мечтающих о скромном счастье, может быть, еще не до конца осознал, в чем оно будет заключаться, но для нас слишком очевидна полная деградация личности.

Старая нянька, разгадывающая сканворд, причитающая, как хорошо бы поесть похлебки и выпить винца, желающая жить во что бы то ни стало, в финале как будто закрывает тему: обыватели победили, чтобы жить. Трагедия, воплощенная в Медее, улетела. Надела золотистый костюм, пристегнула лонжи — и вертикально взмыла ввысь под колосники. Началось ожидание смерти.

Январь 2010 г.