А. Чехов. «Счастливые люди». Театр на Литейном.
Режиссер-постановщик Олег Куликов, художник-постановщик Анна Лаврова
А. Чехов. «Чеховъ. Водевиль». Театр им. Ленсовета.
Постановка Андрея Прикотенко, сценография Марии Брянцевой, Андрея Прикотенко
Критик Горохов, низенький, плотный человечек с вечно удивленным и как бы спешащим куда-то лицом, сидел у своего старенького компьютера в глубокой задумчивости. Пальцы его робко приближались к клавиатуре и тут же отдергивались, словно обожженные, на круглой же физиономии застыла гримаса неподдельного страдания. Критик поминутно вздыхал, передергивал плечами, жмурился и снова замирал, уставившись в пустой экран. Чувствовал он себя ужасно.
Причин страдания было несколько. Во-первых, у Горохова страшно затекли ноги. Он еще утром, выкушав чаю с мятой для успокоения нервов, дал себе честное слово не вставать из-за компьютера, пока статья, заказанная ему редакцией, не будет окончательно готова.
МОИМ УЧИТЕЛЕМ БЫЛА ИРИНА БОРИСОВНА МАЛОЧЕВСКАЯ. ИМЕННО ОНА НАУЧИЛА МЕНЯ ДВУМ ВАЖНЫМ ВЕЩАМ — ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ СОВЕСТИ И СЕРЬЕЗНОМУ ОТНОШЕНИЮ К ДЕЛУ.
ОЛЕГ КУЛИКОВ
И вот теперь, будучи человеком в некоторой степени честным, мучился. Статья не шла.
Не шла же она потому — и это была вторая причина душевных мук Горохова, — что спектакли, которые ему предстояло прорецензировать, критику не то чтобы не понравились, но весьма его огорчили. И выходило, что спектакли эти нужно ругать. Ругаться Горохов не любил. Ему было жалко артистов, ломающихся на скрипучих продуваемых подмостках за нищенскую зарплату, жалко обслуживающих спектакли костюмеров, гримеров и всю прочую невидимую театральную братию. Злобная ругательная статья означала бы, что труд этих людей, этих благородных муравьев искусства, был напрасен. Горохов жалел даже господ режиссеров, главных, с позволения сказать, ответчиков. Их и так все прочие будут ругать, так зачем же добавлять свой камень в сей неизбежный критический камнепад?
Горохов покосился на висящий в углу портрет господина Пугеля, главного редактора журнала, где имел честь служить. Благородное лицо в окладистой бороде внушало уважение и почтительный страх, мудрые проницательные глаза, казалось, прожигали насквозь. Господина Пугеля знал и трепетал не только весь театральный Петербург, но и хамская разудалая Москва, и необъятные российские просторы в целом. Уж Пугель-то не стал бы мучиться сомнениями, приложил бы, так сказать, выдал по полной. «Чего их жалеть?! — вспоминал Горохов громкий внушительный бас господина главного редактора. — Нас они нешто жалеют? Два с лишним часа бессмысленной пытки! Время-то, время жизненное драгоценное на что потрачено? Мало ли, что хотели как лучше! Критик приходит, видит результат, результат и оценивает! Так что нечего, батюшка, нюни распускать!» Пугель шумел и был в своем гневе великолепен и убедителен. Горохов так не мог и страдал.
Пора было, однако, браться за статью. На острие критического пера Горохова попались на сей раз «Счастливые люди» Театра на Литейном и спектакль «Чеховъ. Водевиль» театра на Владимирском, то бишь театра Ленсовета.
Спектакли эти были откровенно «датские», то есть
приуроченные к
Театр на Литейном к своему спектаклю выпустил специальную афишку, которая Горохова сильно обнадежила. На ней симпатичный молодой человек в добротном пальто и чуть съехавшем на затылок котелке, закрыв глаза, улыбался на ушко миловидной барышне в хорошеньком, отороченном мехом зимнем костюмчике. Барышня косолапо ставила ножки в высоких полуботиночках и тоже улыбалась. На щеках обоих играл приятный румянец. И название рядом — «Счастливые люди», и жанр — «комедия». Горохов летел в театр, предвкушая встречу с прекрасным и вспоминая любимые чеховские рассказы, главным образом, почему-то «Шуточку» и «Душечку».
Сцена из спектакля. Фото Ю. Белинского
Но на десятой минуте спектакля Горохову стало ясно, что афиша его обманула. Впрочем, под ложечкой тоскливо засосало сразу, как только доверчивый критик взглянул на сцену и увидел в красивом холодном, кажется, контровом свете кусочек железнодорожной станции, неуютный фонарь, застывшую под этим самым фонарем фигуру в чем-то темном и мохнатом, обрывающиеся у стены искусственные рельсы, остановившиеся круглые часы. Потом на сцену вышел деревянной походкой тепло и добротно одетый господин, походил по пустой станции, изображая спешку и нетерпеливое ожидание поезда, долго смотрел на остановившиеся вокзальные часы, а потом обратился к скукоженной мохнатой фигуре хорошо поставленным низким голосом, тщательно, «по-театральному», редуцируя гласные: «Вы нипадкажити каторрай час?» Горохову стало дурно. Его надежды на светлое и прекрасное искусство, на чеховский смех сквозь слезы рушились на глазах.
Мохнатая фигура оказалась Чертом. Чтоб зритель в это поверил, артист Валерий Смоляков нестрашно взбил у себя на голове седые волосики и начал искушать господина с хорошо поставленным голосом, предлагая немедленно выпить. Он говорил долго, часто останавливаясь на авансцене и выдавая в зал репризы о банкирах, губернаторах, судьбе России, водке, пьянстве, дорогах и т. д. и т. п. Зритель на репризы поначалу радостно откликался, а потом затух. Черт вещал еще часа полтора, как показалось Горохову, после чего хорошо одетый господин, оказавшийся банкиром и артистом Вадимом Бочановым, выпить наконец согласился. Беседа продолжилась. Горохова неудержимо начало клонить в сон. Он изо всех сил ущипнул себя за руку, краснея со стыда — вот ведь, а еще профессионал, и что главный редактор скажет?! Ему все хотелось поймать нить сценической истории, уловить хоть какие-то связи, но ничего из этой его затеи не вышло. Автор инсценировки и по совместительству режиссер спектакля господин Куликов об инсценировании, судя по всему, имел довольно смутные представления. Персонажи, реплики, сюжеты были так перепутаны между собой, что даже Горохов со своим театроведческим образованием, которым весьма гордился, не смог определить с точностью, какие именно рассказы вдохновили господина режиссера на это безобразие. Горохов изо всех сил напрягал мозг и взывал к собственной человечности, но перед его глазами стояла картина — режиссер, высунув от старания и удовольствия язык, выдергивает из литературной почвы персонажей, как корнеплоды из грядки, и скрещивает их, и соединяет в неудобоваримых пропорциях и несъедобных блюдах. А чтобы зритель эту отраву сразу не выплюнул, присыпает сверху разнообразными «отвлекушками». И вот у него то пляшут, то поют, то по-французски лопочут довольно сносно, то акробатические фортели выделывают, то на аккордеоне играют почти в неглиже. А в целом все равно выходит — скука смертная и полное отсутствие смысла!
«Вот так и напиши! — шепнул какой-то чертик в уши Горохова. — Нечего, нечего!» «Да чего „нечего“-то! — взвился Горохов. — Кто я такой, чтобы людям юбилей портить?!»
А. Новиков (Ломов), У. Фомичева (Наталья Степановна). Фото Э. Зинатуллина
Он решил про инсценировку не писать, а сосредоточиться на актерах и отдельных диалогах, но вышло еще хуже. Потому что играли все плохо. Актеры почтенного возраста прямо на сцене припоминали текст. Артистки в возрасте молодились, жеманно хихикали и вскрикивали сиплыми прокуренными голосами. Молодых актеров в спектакле было все-таки больше, потому что играли, кажется, про любовь. Тут тоже вышло сплошное огорчение. Молодые старались, спору нет, но только выходило так натужно и неловко, что Горохову вспоминались всякие выражения, вроде «мальчиков, приклеенных к бороде», «не в свои сани не садись» и совсем уже жестокое «со свиным рылом в калашный ряд»… Молодые люди кривлялись, несмешно изображая чеховских чудаков или темпераментных влюбленных. Девушки и руки заламывали, и покачивались, приложив ручку ко лбу, как бы теряя равновесие от душевных переживаний, и порхали по сцене невесомо, а все одно выходило — Купчино.
Все это было так же ненатурально и убого, как искусственные утки в клетке, про которых играли, что они настоящие. И чем серьезнее изображалась на сцене любовь, тем было хуже, и Горохов даже заплакал, представляя, что будет, если он все это вот так честно напишет, а они потом в театре прочитают…
А с другой стороны — вот не напишет. И пойдут люди на спектакль. Те же гимназисты. Выйдут и скажут — что мы вам говорили? Туфта это все, ваш Чехов. Серый, скучный и противный. И не спасут ни мексиканские песенки, ни задранные подолы, ни Ганзбург, ни Бычковский, ни Ляховская…
Горохов понял, что сам себя загнал в тупик, и решил начать со второго спектакля. Там все-таки водевили, глядишь, и вырулит из мрачного настроения, и слово доброе найдется, и Пугель одобрительно кивнет…
Но вышла опять какая-то запендя. Хотя второй спектакль действительно был веселее и думать о нем было приятнее.
Горохов уже слышал от коллег, что три чеховские пьесы — «Предложение», «Юбилей» и «Лекция о вреде табака» — в одно целое соединяются как-то неловко, но ему очень хотелось верить, что это не так. Оказалось — так. И антракт не спас. Разнофактурные пьесы были довольно грубо пришиты друг к другу тем способом, к которому ловкие режиссеры обычно прибегают, когда не знают, как сделать в спектакле переход. Тогда на сцену обычно вываливает закулисный театральный люд и прямо на глазах у зрителя делает откровенную перестановку. Вот, мол, мы ничего не скрываем, вы в театре, это все понарошку, не всерьез. В случае со спектаклем в театре Ленсовета Горохов предпочел бы, чтоб от него скрыли побольше.
Орали громко, так громко, что уши закладывало. Потому что играли, кажется, трагикомедию или трагифарс о семейной жизни. Персонажи то и дело переходили друг с другом на «ты», случалось, звучало даже что-то вроде «Наташка, заткнись!» (это Ломов невесте своей, Наталье Степановне), что должно было опять-таки подчеркнуть театральность происходящего. Местами было очень даже смешно и узнаваемо. И молчаливый этюд Ломова и Натальи Степановны после свадьбы, в окружении пяти детских кроваток. И неторопливое возвращение в банк хмельного Шипучина, пропевающего свою роль роскошным басом (что-что, а голосом и статью артиста Олега Андреева природа не обидела). Артистка Ульяна Фомичева в роли Натальи Степановны силой, юмором и всей своей могучей природностью приятно напоминала Нонну Мордюкову. Александр Новиков в роли Ломова тоже был, безусловно, хорош, тянул на себе разнофактурное одеяло спектакля, правда, случалось, тянул его и на себя, но ему, в силу непомерного обаяния, многое прощалось.
И все же не поднималась рука у Горохова написать о спектакле хорошо. Потому что было в нем много глупой и нехорошей современной пошлости, актерского самолюбования и режиссерской поверхностности. И если у Литейного получалось, что писатель Чехов скучный до оскомины, то в Ленсовета выяснялось, что он редкостный паскудник. И что с этим делать, Горохов не знал. Конечно, скорее всего, великий Чехов тут совсем ни при чем. Дело в том самом, «со свиным рылом…».
Горохов попытался припомнить, как смотрела спектакли публика. На Литейном зритель был простой, лез вперед с номерками, шуршал шоколадными обертками и громко комментировал происходящее, будто дома у себя сидел, перед телевизором: «Ишь ты, вышел! Вампир какой!», «А ты-то куда смотрел?», «Ой, взял деньги-то, взял!» В Ленсовета публика была почище, но тоже пихалась локтями, дамы были чересчур сильно надушены, и, когда Чубуков воскликнул «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!», никто цитаты из грибоедовской бессмертной комедии не опознал.
ВЕНИАМИН МИХАЙЛОВИЧ ФИЛЬШТИНСКИЙ НА НАБОРЕ УМЕЕТ УВИДЕТЬ В ЛЮДЯХ ТАЛАНТ, А ЭТО ОЧЕНЬ РЕДКОЕ КАЧЕСТВО. КАК НИ УЧИ ЧЕЛОВЕКА, ЕСЛИ ОН НЕ ТАЛАНТЛИВ, НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ, ПРАВИЛЬНО? КТО ПРИХОДИТ В ТЕАТРАЛЬНУЮ АКАДЕМИЮ, ОСОБЕННО НА АКТЕРСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ, НЕ БУДЕМ ДУШОЙ КРИВИТЬ? ТЕ, КТО НЕ МОЖЕТ НИКУДА ПОСТУПИТЬ. ПРИХОДЯТ, НЕ ДО КОНЦА ПОНИМАЯ, ЧТО ИМ НАДО ОТ ЖИЗНИ. И ВОТ ТАКОЙ СЛОЖНЫЙ СОСТАВ ПОПАДАЕТ К В. М., КОТОРЫЙ ИЗ ЭТОГО ПОТОКА УМУДРЯЕТСЯ ВЫИСКАТЬ ТАЛАНТЛИВЫХ, А ПОТОМ ПОЛЮБИТЬ ИХ, НЕСМОТРЯ НА КАЖУЩИЕСЯ МАЛЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ, И ДАТЬ, С ОДНОЙ СТОРОНЫ, УВЕРЕННОСТЬ, А С ДРУГОЙ — НАПРАВИТЬ ТАК, ЧТО ЭТА УВЕРЕННОСТЬ НЕ ПЕРЕТЕКАЕТ В ЗВЕЗДНОСТЬ. ВЕНИАМИН МИХАЙЛОВИЧ ВОСПИТЫВАЕТ НЕ ТОЛЬКО ПРОФЕССИОНАЛЬНО, НО ЕЩЕ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИ. Я БЫ НЕ ХОТЕЛ ПОСВЯТИТЬ СЕБЯ ЭТОМУ ТРУДУ, УЖ БОЛЬНО ТЯГОСТЕН. А ОН САМОЗАБВЕННО СКАЗАЛ СЕБЕ, ЧТО ЭТО ЕГО ПРИЗВАНИЕ, И ПОСВЯЩАЕТ ЭТОМУ ЖИЗНЬ. И ОНА ПЛАТИТ ЕМУ УСПЕХОМ.
АНДРЕЙ ПРИКОТЕНКО
Впрочем, ведь если вспомнить хорошенько, то принимали неплохо. И хлопали, и кричали, что полагается, — и на первом спектакле, и на втором…
«Да нет же! Это же я просто ничего не понял! — Горохов был неприятно поражен. — Я не постиг! Ведь радовался же зритель! Та половина, что осталась на второе действие „Счастливых людей“, очень даже радовалась! И в Ленсовета тоже не хуже, чем на Задорнове, смеялись! Эх, ты, Горохов, да ты, братец, сноб и придира! Перечти-ка ты, свинтус, Чехова, да и успокойся, и людям жизни не порти. А еще лучше — займись-ка хроникой. Куда как полезнее будет!»
И критик Горохов занялся самобичеванием, разминая затекшие ноги, с тоской понимая, что ни сегодня, ни завтра статья, по-видимому, готова не будет. Что грозный главный редактор устроит ему таки хорошую взбучку. И что в следующем сезоне — 100 лет со дня смерти графа Толстого, а это, братцы мои, я вам доложу…
Январь 2010 г.
О пользе блога.
Только сегодня в редакции говорили о том, что не пересматриваем старые спектакли, да и где ж найти силы и время их пересмотреть?
Но служебная педагогическая надобность привела меня сегодня в театр Ленсовета: студентка решила взять тему «Александр Новиков в роли Ломова». Я не видела раньше «Водевилъ». Хорошего не ждала. На артистов надеялась. И У. Фомичеву, и А. Новикова люблю. Зал был не полон. Понедельник…
Думаю, по режиссуре спектакль лучше не стал. Он срублен тесаком и сколочен большими гвоздями, ухо режут отсебятины, а глаз — то комикование, которое обычно не знает границ, а когда много и жирно, то даже сюжет теряется, как потерялась вовсе (невероятно!) Мерчуткина. Она, обычно дающая аттракцоион на манеже, была заглушена литаврами и трубами всех остальных. Там, в «Юбилее», уже вообще ничего нельзя было понять, режиссер просто не понимает. по-моему, куда рулить…
Но! Именно второй акт, «Юбилей» и «О вреде табака» превосходно, бестяще сыграл Новиков, водрузив всю рыхлую махину на свои плечи и отыгрывая каждый сантиметр. каждую реплику каждого персонажа (хотя в режиссерской партитуре нет нужных акцентов, зритель все равно следит за теми сегментами сцены, где «громко», а у Новикова много пауз).
В отличие от первого акта («Предложение»), где Ломов с самого начал придурок и почти даун, в «Юбилее» он уже не так дергается, поумнел. погрустнел, надел очки и мог бы уже читать горькую лекцию о вреде табака, но ему надо делать отчет. И еще есть силы на злость, и Новиков играет сквозную тему комического женоненавистничества. Ломов ненавидит их всех: жену, Танечку, просто — всех. Он передразнивает, куражится. ему, в общем, уже все равно, что подумают о нем окружающие (всю ночь носился с ножом за женой…) Здесь — очень разные виды комического, но вкраплены и драматические паузы, когда глаза персонажа за очками транслируют умную тоску Ломова.
И очень хороший финал, когда за спиной Новикова зверь-баба Фомичева тоже проживает свою неудавшуюся горькую жизнь. За которую и убить мужа можно, если вдуматься. Придурка и дауна.
Я абсолютно верю коллегам, не сказавшими о спектакле доброго слова (то есть. я не слышала). Но, думаю, он из тех, в который нужно было выграться. Глубины и тонкости в нем не прибавилось. А мастерство Новиков демонстрирует отменное.