Б. Брехт. «Барабаны в ночи». Московский драматический театр им. А. С. Пушкина.
Режиссер Юрий Бутусов, художник Александр Шишкин

Пьеса «Барабаны в ночи» (1919) — это очень ранний Брехт, до того ранний, что еще даже и не совсем Брехт. Юрий Бутусов его так и поставил — и, как и можно было предположить, этот «не совсем Брехт» ему по многим свойствам ближе, чем тот, который через десятилетие, к концу 1920-х, станет «совсем». Брехт в «Барабанах» — довольно отчаянный экспрессионист, он прописывает свои центральные темы не как драматург, а как поэт: получаются импульсивные диалоги, вычурные и литературные в своей физической грубости, построенные на системе лейтмотивов, подчеркнуто эмоциональные и подчеркнуто выбивающие эмоцию из зала.

История «мертвого жениха», вернувшегося с войны и застающего свою невесту накануне свадьбы с другим, у Бутусова с первой же сцены больше всего похожа на своего рода Пляску смерти, Totentanz — жанр, Брехту не чуждый. Нерв спектакля, его движущая сила — это саунд, который важнее слов, за эмоции отвечает не диалог, а ритм. Персонажи, со знанием дела стилизованные под фигуры Эгона Шиле, этим ритмом, навязчивым и угрожающим, буквально одержимы — в финале он вырастет в целый барабанный хор. Ни одна роль, ни один характер (кроме главного героя) здесь, кажется, не интересует режиссера сам по себе, только их сцепление, сплетение, выливающееся то в грубое противостояние, то в пародийную гармонию.

Дочь против отца и матери, невеста против жениха, два жениха-соперника друг против друга, темный провал уличной жизни против гротеска семейной идиллии — чем дольше длится эта Пляска, тем заметнее спектакль расходится с пьесой, не переставая следовать авторскому тексту. Происходит это там, где брехтовские лейтмотивы перестают быть лейтмотивами общепонятно-литературными. В диалогах возникают слова-маркеры, слова-линки, они отсылают к какой-то реальности, которой совсем нет места на сцене. Главный такой маркер — словосочетание «Газетные кварталы». «В Газетных кварталах стреляют»: очевидно, что ни актеров, ни тем более публику этот линк сам по себе никуда не ведет. Ошибка 404. В спектакле Юрия Бутусова «Газетные кварталы» — просто акустический лейтмотив, реплика-сигнал, по которому в сцене что-то надламывается, движение диалога через крохотную заминку возобновляется в другом регистре, сквозь беспричинное веселье проступает столь же беспричинное раздражение, сквозь отчаяние — безразличие.

Между тем в пьесе именно эти реплики привязывают происходящее на сцене к близко лежащему и хорошо узнаваемому.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. ИСТОРИЧЕСКОЕ

У «Барабанов в ночи» Бертольта Брехта есть два источника, две внешние сюжетные силы — революция и война. И если война — это недавнее прошлое, то революция — настоящее и близкое будущее. Действие пьесы происходит ровно между ними, там, где одно переходит в другое, — в том историческом зазоре, в котором война становится революцией. При этом время действия и время написания практически совпадают — что для Брехта, несмотря на репутацию остроактуального автора, вообще-то большая редкость, граничащая с исключением.

У немецкой революции, в свою очередь, было два главных места действия — Берлин и Мюнхен, и две эти революции — берлинская и мюнхенская — друг от друга отличались значительно. Берлинскую революцию 20-летний Брехт знал понаслышке, первая в его жизни поездка в Берлин состоялась уже после того, как «Барабаны в ночи» были дописаны. Революцию в Мюнхене он видел своими глазами и даже принимал в ней некоторое, очень незначительное, участие. Однако действие «Барабанов» происходит не в Мюнхене, а именно в незнакомом Берлине. Начинающий автор «отодвигал» от себя место действия — не без причин. Отодвигал, впрочем, на не слишком большое расстояние.

Революция в Берлине, начавшаяся 9 ноября 1918 года, была одновременно Февральской и Октябрьской — в один и тот же день республику в городе провозгласили дважды: из окна одного официального здания парламентскую, с балкона другого — советскую социалистическую. Между двумя этими республиками в следующие три месяца шли бои разной силы, и в январе 1919-го парламентская победила довольно страшной ценой. В нее, в частности, входила родовая травма Веймарской республики — слишком тесная, неразрывная связь с постфронтовой люмпенской солдатеской, которая позже превратилась в нацистские штурмовые батальоны.

Газетный квартал (на самом деле так, в единственном числе и как имя собственное, а не «газетные кварталы») — несколько уличных пролетов в окрестностях Фридрихштрассе, в двух шагах от будущего пограничного пункта Чекпойнт Чарли — был тем местом, где в январе 1919-го забаррикадировались берлинские рабочие, требовавшие всю власть Советам и считавшие, что, блокируя прессу, которая об их вождях, Либкнехте и Люксембург, писала буквально в лучших традициях «кровавого навета», можно предотвратить расправу над обоими. Через несколько дней рабочих выманили из их укрытий обещанием переговоров и немедленно перестреляли или просто забили до смерти в соседних дворах. Карл Либкнехт к тому времени уже был объявлен убитым «при попытке к бегству», Розу Люксембург, избив прикладами, застрелили и затолкали под лед Ландверканала в Тиргартене. Противостояние завершилось к концу января — первая версия «Барабанов» написана с конца января по июль 1919 года.

Мутное и бесконтрольное насилие, превращающееся в оружие политического раскола, политического предательства и политического убийства, городское восстание, истекающее большой гражданской кровью, — все это в пьесе «Барабаны в ночи» стоит за сигнальными словами «Газетный квартал».

Исторический экскурс здесь совсем не для того, чтобы порадовать и позлить кого-то ворохом дополнительной информации. А для того, чтобы уточнить территорию сравнения. В спектакле Бутусова нет собственно исторической фактуры (за одним исключением, о котором ниже) — ну так ее и в пьесе Брехта почти нет. Но это два очень разных «нет».

Текст «Барабанов в ночи» — сценический гротеск, на грани пристойности. А «в Газетном квартале стреляют» и все подобные реплики — в этом гротеске кнопка, на которую автор нажимает, чтобы вызвать боль конкретных воспоминаний. Революция к этому моменту еще не была прошлым. К тому же она была, сказали бы мы сегодня, ярким медийным событием — фотографии баррикадных боев продавались по всей стране как почтовые открытки. Брехту историческая фактура как таковая почти не нужна, в диалогах он размалывает ее в метафоры и аллегории: реальность все равно была в голове у каждого зрителя мюнхенской премьеры 1922 года, потому что страх перед прикладами и ночной стрельбой у каждого еще сидел в затылке.

Бутусову историческая фактура тоже не нужна, но его спектаклю вообще нужен только один из двух сюжетов, упомянутых выше. Его сюжет — война, а не война и революция. И война у него не Первая мировая, а любая, всеобъемлющая, вечная — катастрофа, включающая в себя любые другие катастрофы. Его персонажи, хотя и штатские, испепелены ею. Его спектакль не качается на грани между двумя обрывами, а идет по кругу, не сдвигаясь с места, ибо некуда. У Брехта «условно мертвому» Андреасу Краглеру противостоит мир (условно) живых обывателей. У Бутусова Краглер в белом невестином платье-саване, безусловно, мертв, но и все окружающие не то чтобы живы. И раз за разом повороты сюжета разрешаются мизансценами, которые выглядят как гротескные кладбищенские аллегории, — будь то гостиная в городской квартире, ночная улица или бар.

Актеры в этом буксующем, но не останавливающемся мрачном балагане меняют облик, меняют темп, меняют повадки, почти у каждого есть несколько выразительных выходов, да и сами трансформации придуманы изобретательно. Лидирует в ансамбле Александра Урсуляк, она играет свою Анну, не дождавшуюся жениха с войны, в том же регистре, что уже был найден в «Добром человеке», — когда экспрессия совсем не боится превратиться в пародию, в кабаре, в номер. Играет отчаяние, похоть, корысть, страх, жалость, неприкаянность между живым женихом и мертвым — все это фрагментами, рывками, но в полную силу и в настоящий размах. Но как бы хорошо она ни играла — спектакль Юрия Бутусова и пьеса Брехта не про ее героиню.

ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ. ПОЭТИЧЕСКОЕ

Сколько бы действие спектакля ни топталось на месте, а саундтрек ни заглушал диалог — есть одна брехтовская тема, которую Бутусов сегодня в нашем театре слышит лучше всех. Ее можно, упростив, обозначить как единство катастрофы и свободы, единство изгойства и счастья, силы и богооставленности. Рождена она новым временем и сильнее, чем у Брехта, кажется, не прозвучала ни у кого. Она привязана к ранним его — великим — стихам и ранним — слабым — пьесам. Ее главное воплощение — Ваал, а еще (с оговорками) Андреас Краглер, Мэкки Нож, Фатцер из неоконченной пьесы «Гибель эгоиста Иоганнеса Фатцера». Но в первую очередь — лирический герой ранних поэтических сборников «Псалмы» (1920, Psalmen), «Домашние проповеди» (1918–1926, Hauspostille) и «Из Хрестоматии для жителей городов» (1927–1928, Aus dem Lesebuch fur Stadtebewohner).

Ключевые слова этой темы звучат в «Большом благодарственном хорале», стихотворении примерно того же времени, что и «Барабаны». У нас его совершенно напрасно иногда называют пародийным, что, к сожалению, сказалось и на каноническом переводе Ефима Эткинда, поэтому я вынужденно воспользуюсь подстрочником. «Воздайте хвалу холоду, тьме и погибели, / Взгляните ввысь: / Вы не имеете никакого значения / И можете умирать без помех».

Библейские интонации Брехт в своих текстах использует часто и по-разному, иногда и саркастически. Но в данном случае сарказм не отменяет серьезности высказывания. Это поучение литературы нового времени, обращенное к человеку нового времени, человеку, стоящему на руинах всего того, с чем он вырос, на что опирался. Вот ему-то, оставшемуся без опоры, без приюта, без морали, без поддержки, ну, и просто без еды, питья и чистой одежды, — поэт говорит, что именно здесь и начинается счастье. Счастье — не нуждаться в бессмертной душе. Счастье — быть забытым и оставленным, счастье — умереть никому не нужным и, стало быть, никем не потревоженным. Вообще, счастье — не выжить, а быть тем, кто умирает в пятом акте своей собственной жизни. Счастье — не знать, что такое милосердие. Лирический герой раннего Брехта благословляет пустоту неба, в которое он смотрит, не встречая ответного взгляда. Он готов жить и умереть, но не готов отречься ни от одного мгновения собственной жизни и смерти. Или, как говорится в стихотворении «О Франсуа Вийоне» (1918), посвященном еще одному постоянному персонажу и альтер эго молодого Брехта: «Когда Вийон издох, перехитрив облаву, / Он поздно понял, что и смерть ему по нраву».

Этого героя не нужно путать с ницшеанской белокурой бестией, он вырос из соседнего с нею корня, но он ее антипод — потому что его идеал не полнота власти, а полнота бессилия и безвестности. У Брехта тема эта, совершенно личная, остается чисто мужской — и в более поздних текстах, особенно драматических, уже практически не возвращается.

Андреас Краглер Тимофея Трибунцева, собственно, и есть тот, кому эта главная тема предназначена и оставлена не как эпизод, а как сквозное движение, — и в тональность роли актер попадает точно. Трибунцев играет торжество бессилия и силу поражения — человека, который непобедим, потому что у него нечего отбирать. Бесправное отребье, невзрачный, грязный призрак, лишенный всего, кстати, уже даже и жизни. Он выигрывает поединок за Анну, потому что он этот поединок не в состоянии вести. Он выводит из себя своего благополучного соперника, потому что смеется, даже корчась от унижения, потому что готов сойти с ума, но не готов торговаться. В богатой фонограмме спектакля партия Краглера — это его собственный внутренний рейв, которого больше никто не слышит и который не позволяет ему ни сдаться, ни исчезнуть. В этом Андреасе Краглере есть бессилие и совсем нет страха, да и чего, собственно, бояться мертвому.

Финальное преображение Краглера во втором действии Бутусов неожиданно помещает в очень конкретный исторический антураж, включая хронику времен строительства Берлинской стены. На экране — на глазах растет ввысь каменная гряда, рыдающие или недоверчиво улыбающиеся люди смотрят друг на друга по обе стороны, в то время как стена разрезает насмерть живой городской ландшафт. На сцене Андреас Краглер, надев на себя, наконец, «приличный» клетчатый костюм, усаживается у телевизора, рядом с ним две женщины, одна из них, впрочем, красивый андрогин, другая мутировала в домашнюю собаку.

Позднего Брехта собственный ранний финал смущал, хотя переписывать его он не стал — Краглер уводит домой свою Анну и отказывается участвовать в революции: «Этот галдеж скоро кончится, нынче утром, а я нынче утром буду лежать в постели и буду размножаться, чтобы я не умер никогда. (Бьет в барабан.) Нечего глазеть так романтически!..» И у режиссера, и у автора здесь, разумеется, были свои замыслы, но это тот редкий случай, когда персонаж, кажется, переигрывает обоих. Финальная метаморфоза вообще-то задумана как поздний упрек главному герою, как поучительная подстава — и ты, труп, продался меньшевикам. Однако на сцене Андреас Краглер — Тимофей Трибунцев совершенно не готов расстаться с теми незримыми бесами, которые водили его все эти три часа. Усаживаясь перед телевизором, он меньше всего похож на человека отчаявшегося, что-то предавшего, от чего-то отрекшегося. Скорее, на Мефистофеля, который садится караулить добычу, переодевшись из пуделя в цивильное. Мертвый или живой — он продолжает слушать свой внутренний рейв «чтобы я не умер никогда»… В бессмертие Андреаса Краглера — Трибунцева поверить легко: это не бессмертие перманентной революции и не бессмертие победившей пошлости — это бессмертие того, кому «и смерть по нраву».

Февраль 2017 г.