А. Сюмак. «Cantos». Пермский театр оперы и балета им. П. И. Чайковского. Музыкальный руководитель и дирижер Теодор Курентзис, режиссер-постановщик, художник по свету Семен Александровский, художник-постановщик Ксения Перетрухина

Зима, к семи вечера в Перми давнымдавно темнотища, но местный горсвет работает исправно — и главная улица города в меру сияет и поблескивает. Оттого так поражает театральный сквер — обычно вполне уютно освещенный, сейчас он представляет собой остров мрака. Ну вот буквально — чтобы увидеть, что у тебя под ногами, надо доставать телефон. И, осторожно двигаясь к Пермской опере, наблюдаешь, как так же с крохотными огоньками в руках пробираются по снегам собирающиеся на премьеру зрители. Какие-то технические проблемы? Спектакль-то состоится или нет? Ну, вроде в театре все нормально — в фойе все лампочки работают. И лишь когда поднимаешься на второй этаж и тебя приглашают войти в зал — понимаешь, что это вообщето было художественное решение. В городе ничего не ломалось — театр договорился с местными властями, чтобы устроить в сквере этакую темень. Потому что входишь не в привычный партер с привычной же театральной толпой — а в некий черный коридор, в котором лишь крохотные светлячки указывают, куда двигаться. И входишь один — следующих за тобой зрителей слегка придерживают у дверей.

Ты с ними пришел; ты с ними встретишься на сцене — в спектакле Семена Александровского публика сидит именно на сцене, в двух маленьких амфитеатрах, что воздвигнуты у правых и левых кулис, — но есть часть маршрута (часть жизни), которую ты проходишь один. Спектакль, собственно, о маршруте одного-единственного человека и о театре его жизни; ровно постольку, поскольку этот человек — Эзра Паунд — был великим поэтом, спектакль о маршруте каждого и о театре как таковом.

К. Гамарис в спектакле. Фото М. Дмитриевой

Алексей Сюмак написал оперу «Cantos» по заказу Пермского театра оперы и балета — и мы присутствовали на мировой премьере. Основой для оперы стали стихотворения Эзры Паунда — но вот только не представляйте себе, пожалуйста, некий вечер романсов. Сочинения Паунда — вместе с массой дописанных диалогов, среди которых, по уверению автора оперы, есть диалог Нильса Бора и Альберта Эйнштейна о квантовой механике, — разломаны и вброшены в общий шумовой котел; разобрать иногда можно отдельные слова, фразы же — уже не получится. Музыка в итоге состоит из шепота, курлыканья, пения, специально выстроенного дыхания хора musicAeterna и кратких фраз скрипки; никаких солистов; совсем немного ударных инструментов. Теодор Курентзис, повелевающий хором и вступающий в диалог со скрипкой, — Эзра Паунд (хотя этого и не написано в программке). Поэт, разрушающий границы поэзии и получающий со всего размаху в лоб от реальной жизни, которая настаивает на неприкосновенности своих границ, границ «хорошо—плохо». Скрипка (Ксения Гамарис) — голос Бога в герое. Этот голос можно заставить на какое-то время замолчать — но это точно не принесет счастья.

Сцена из спектакля. Фото М. Дмитриевой

Паунд мечтал о метаязыке, способном сблизить народы, но ведь народы должен кто-то объединить, так? Вот поэт и увлекся идеями национал-социализма, уверовал в сильную руку Муссолини и уехал из родных Штатов в Италию — не он первый, не он последний приписал вполне ублюдочному режиму божественное величие целей. Во время Второй мировой вещал по Римскому радио для американцев, рассказывая им, как неправы виновные во всем евреи. После победы союзников попал в тюрьму, чуть не был казнен за государственную измену и долго содержался в психиатрической больнице. «Cantos» («Песни») он начал писать еще во время Первой мировой войны; последние стихотворения этого цикла были опубликованы в 1967-м, уже после того, как поэт был выпущен из американской психушки и вернулся в Италию.

Сцена из спектакля. Фото М. Дмитриевой

Итак, мы сидим на сцене у кулис, посередине — пространство для хора. Занавес открыт, виден зрительный зал, и в этом зале клубится смутный дым. К «земле» он особенно сгущается — кресел не видно, зато видны выросшие в этом дыму голые, безлиственные яблони. Трудно представить себе что-то более странное, чем этот облетевший на зиму сад, занявший партер оперного театра. Яблоневые деревья обычно окуривают, да, — но пахнет ладаном, а не какой-нибудь химией. Ладан — спасение от иной беды, чем насекомые-вредители. Этот сад будет задействован лишь в финале — финале путешествия, финале спектакля, — но все время будет смотреть на нас. Мы все время будем знать, что он рядом, и догадываться, что в этот неуютный рай нам придется уйти.

Сцена из спектакля. Фото М. Дмитриевой

Хор одет в наряды 1930–1940-х примерно годов: здесь летчики и медсестры, учительницы и работяги, но все костюмы сотворены изо льна, и все они одинакового сероватого цвета (над спектаклем работали художники Ксения Перетрухина и Леша Лобанов). Старая фотография? Возможно. Но еще и апелляция к совсем давней древности — ведь лен возделывается с незапамятных времен. Так в этом спектакле все время перекликаются два плана: биография и мистерия. Одна из самых сильных сцен спектакля — та, когда Курентзис, буквально опустив руки, садится на пол у рампы и измученно замирает; одновременно апелляция к тому моменту в истории Паунда, когда в тюрьме его содержали в яме под палящим солнцем, и — моление о чаше? Может быть.

Сцена из спектакля. Фото М. Дмитриевой

«Cantos» — вещь поразительная с музыкальной точки зрения. Вот эти шепоты и крики, стрекот ударных, реплики скрипки организованы так логично и так конгениальны сочинениям Паунда (которые тоже то шелестят, то бормочут, то на секунду вопят и вдруг замирают в тяжелейшей паузе на страницах книг поэта), что убеждают в своей правоте и своем праве на жизнь даже самых ортодоксальных меломанов. Когда в финале Курентзис по одному выводит зрителей с мест и заставляет уткнуться в темную ткань опустившегося занавеса (будто в стенку; но нет-нет — занавес этот поднимается, все не заканчивается безнадежной темнотой) — это тоже музыкальный жест. И когда мы, спустившись со сцены в зал, бредем по этому саду в партере к выходу, а где-то в вышине в клубах дыма играет радуга — кажется, что она прописана в партитуре. Впрочем, наверняка прописана. В глобальной партитуре — несомненно.

Март 2017 г.