У. Шекспир. «Троил и Крессида». Театр им. Евг. Вахтангова (Москва).
Режиссер Римас Туминас, художник Юлиан Табаков

В 1623 году вышло первое фолио Шекспира. Тексты в нем были аккуратно разделены на три группы: хроники, трагедии и комедии. Но с одной пьесой приключилась забавная история. Сначала «Троила и Крессиду» засунули в раздел «Трагедии», потом подумали и поместили в «Комедии», но наверняка спорили, не отправить ли ее в «Хроники» — пьеса была на «историческую» тему. Современники Шекспира не очень хорошо понимали степень реальности героев гомеровского эпоса. Настоящие ли это были люди или выдуманные, тогда никто особо не задумывался.

У этой неприкаянной пьесы почти нет сценической истории. Ее мало ставили в Европе, но было у нее одно счастливое десятилетие. В шестидесятые вдруг начался бум постановок. После того как развеялось счастье победы и всеобщий духовный подъем обернулся всеобщим душевным кризисом. Когда настало время подвести итоги первой половины двадцатого века. Ее начали ставить в то самое время, когда абсурдизм в Европе перестал быть тяжким уделом избранных и стал общим местом, когда скепсис и презрительный взгляд на род человеческий стали чуть ли не нормой социального поведения. Если сегодня «Троила и Крессиду» дать почитать студенту первого-второго курса, скрыв авторство, то он наверняка отнесет пьесу к двадцатому веку. Причин для такого взгляда множество, а режиссер Римас Туминас поставил спектакль, в котором ясно различим наш двадцать первый век.

В. Добронравов (Ахилл), С. Епишев (Патрокл).
Фото из архива театра

Пространство, придуманное художником Юлианом Табаковым, совсем не походит на поля Троянской войны. Высвеченный холодным скупым светом кусочек суши, зажатый между плещущимся морем (шум прибоя навязчиво сопровождает действие) и глубокой темной пустотой. В глубине свалены шезлонги, школьные парты, мешки, туго набитые чем-то, пустые рамы, отколовшаяся голова античной богини — с этими идеальными строгими линиями, с огромными глазами, верно, уже столетия глядящими вдаль. Белесый, словно присыпанный известкой мир. В углу торчит одинокий бетонный фонарь. Неожиданно и странно появляются тут то троянские, то греческие воины. Худенькие и маленькие рядом с этими большими предметами. Короткие туники цвета слоновой кости у греков и обожженной меди у троянцев, открывающие мощные мужские ноги, перетянутые кожей плетеных сандалий. Мизансцены, тонко прорисованные в пространстве, с острыми углами локтей и коленей, хранящие память о рисунках на греческих вазах.

В невероятном и ошеломляющем поначалу контрасте с этим строгим и изысканным миром существуют люди. Точеный минимализм разрушается при малейшем соприкосновении с их голосами, мыслями, действиями. Красота исчезает, блекнет, отступает перед натиском жизни.

Греческие вожди удобно расположились под стенами Трои. За семь лет, прошедших с начала осады, они тут неплохо освоились. В уютных белых махровых халатах, благостно расслабленные, с вальяжным достоинством они несут на своих посеребренных головах позолоченные венки — шествуют на очередной военный совет. Закатывают подведенные томные глаза, мягкими изящными жестами выказывают несогласие друг с другом, поджимают губы в снисходительной и недоуменной улыбке. По очереди выступают с пафосными речами, сопровождая их хорошо отрепетированными величественными жестами. Страсть и интерес загораются в глазах только от звуков собственного голоса. Нестор Александра Граве, трясущийся от старости, заходится в пароксизме собственного геройства и, обессилев от мысли, что он сам ответит на вызов Гектора, опускается на руки соратников. Каждый готов разрыдаться или упасть в обморок от своего мужества, от красоты и складности собственных слов.

Тот факт, что женщин в этом мире почти нет, что это война, — совершенно незаметен. Греки изнеженны и ухоженны. Завитые волосы, струящиеся туники. Они почти неотличимы друг от друга. Разве что Улисс — Олег Макаров считает себя много умнее других, и оттого его презрительная улыбка чуть более презрительна, Агамемнон — Анатолий Меньщиков наделен большей властью, и оттого его пренебрежение еще более пренебрежительно, а раздражение от суеты вокруг чуть менее сдержанно. Обезличенные пафосом и позерством велеречивые пустышки по иррациональной логике вселенной управляют и миром и войной, двигают историю.

Парис — Олег Лопухов, с которого все и началось, фигура не просто невзрачная, но до смешного жалкая и бессмысленная. Его слова гораздо больше, чем он сам. Выкрикивая их, он подпрыгивает, голос от напряжения срывается на визг, шея вздувается, к концу любой своей бестолковой речи он почти без сил. Женственное лицо с вздернутыми бровками сморщивается в жалостливую гримаску. Но Парис твердо усвоил, что все великое должно быть большим и громким. Видимо, этим и обусловлено всеобщее обожание Елены.

Когда Елена появляется, все впадают в истерическую деятельность. За секунду в пустоте вырастает пьедестал, на который водружается пустая рама. Елена грузно поднимается и становится собственным парадным портретом. Застывшая огромная красавица, разбухшая и студенистая. Пресыщенное тело, страдающее от обжорства, одышка, голос осип от излишеств, пудры столько, что Елена задыхается. Невольная слеза течет по щеке от переполняющего ее сознания собственной красоты. Мария Аронова играет существо, впитавшее все слова, всю молву о себе. Она живой символ этого оцепеневшего от бесконечного бездействия и самолюбования мира. Гипертрофированные формы совершенно пусты. Нет даже намека на душу. Елена Прекрасная — это пустота, вторящая себе, любующаяся собой и отражающая самое себя. Она суть этого мира, изуродованного ложным пониманием красоты, долга и чести. И именно из-за этой Елены идет война.

«А кто ж у нас сегодня на поле боя-то?» — без особого интереса и с юморком сипит Елена. Война — ежевечернее, надоевшее, но рейтинговое шоу, которое кормит и приносит популярность.

За совершенно физиологичной и прямой картиной торжества этой безмерной плоти встает страшное режиссерское обобщение. Едва слышная, но мощная метафора. Пьедестал вдруг смутно и тревожно напоминает плаху, а застывшая холодная полуулыбка Елены и взгляд, вперившийся в темноту, похожи на безмолвное и злобное пророчество.

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Туминас задает и держит сложную театральную игру. Все немного преувеличено и отстранено. Между актером и персонажем есть ироническая дистанция. А вот герои Греции и Трои относятся к себе предельно серьезно. Их жизнь проходит на подмостках, публичность каждого их движения есть залог существования. Они ведут себя так, словно все время под наблюдением фотокамер, вернее, под пристальным взглядом поэтов, которые опишут их славные деяния и величественную жизнь. Они страстно и истово отдаются правилам и нормам этого лучшего из миров. Не играют с ним, не приспосабливаются, а гораздо хуже — являются его полноценной и полноправной частью. Маска давно вросла в лицо, социальное стало духовным. Никакого отстранения Ахилла от образа Ахилла в стане греков и в помине нет. Оставаясь один, он наверняка точно так же принимает изящные позы, следит за осанкой и красиво тянет ножку.

Не быть, а казаться. На «быть» нет ни сил, ни времени, потому что «казаться» нужно постоянно, ярко и эпатажно. Ты герой, пока занимаешь верхние строчки таблоидов. Неделю провалялся в своей палатке — и все: зажглась новая звезда. В этом мире нельзя долго почивать на лаврах. Так как геройство мнимое, то и слава эфемерная.

Скорбный пупс Аякс Евгения Косырева, нелепый, толстый и розовый, уморительно смешон в своих попытках казаться настоящим героем. Он все время в стороне, опасливо наблюдает за Ахиллом, мучительно ему завидует и мечтает о славе. От старательности потея и высовывая кончик языка, копирует Ахилловы геройские позы, примеряет на себя образ. Он обиженно сопит в ответ на постоянно и демонстративно выказываемое ему пренебрежение и готов расплакаться от неудачи своих попыток — дискобол в его исполнении вот-вот завалится под тяжестью собственного веса, а нежные пухлые складочки и ямочки его тела никак не хотят походить на каменные мускулы кумиров. Но чтобы стать тут героем, нужно просто оказаться в нужное время в нужном месте. Аякса назначают на роль героя, поскольку капризы и злоба Ахилла всем осточертели. Чаша терпения сильных мира сего переполнилась, когда Улисс, посланный уговорить-таки Ахилла ответить на вызов Гектора, выходит из палатки с разбитым носом: герой ни с кем не хочет разговаривать, он отдыхает.

Пресыщенный славой и самодовольный Ахилл Виктора Добронравова — ярчайшее проявление всеобщего инфантильного нарциссизма. Он беспрестанно любуется своим отражением в глазах поклонников. Главная психологическая характеристика общества дана в предельно ясной и точной зарисовке. Изящно наклоняясь, Ахилл поднимает плоский камушек и запускает по воде, «лягушка» долго шлепает, заставляя восхищенного Патрокла (Сергей Епишев) все больше округлять глаза, а подглядывающего Аякса все сильнее выворачивать шею. Так герой демонстрирует свою доблесть и ловкость.

Война продолжилась и Троя пала лишь потому, что Ахиллу показалось: упал его рейтинг… Когда Агамемнон со свитой гордо дефилируют мимо Ахилла, нарочито его не замечая, тот мечется обиженным ребенком, злобится и судорожно трет пятку. Ахилл принимает судьбоносное решение пойти-таки на поединок с Гектором, дабы его не сбросили окончательно со счетов.

Война как таковая вынесена за скобки. Всего пару раз за спектакль пронесутся по сцене троянцы. Мальчишки, прячущиеся за огромными щитами, подкрадутся к столу, на котором приготовлены закуски для военного совета греков, и шкодливо пописают на виноград и вино. То, что там, на поле боя, реальность смерти, — никого не волнует. В этом ухоженном и расслабленном мире правит философия, которая гласит, что несчастья нет, смерти нет. Античный гламур заявляет: ко всему надо относиться с юмором, быть успешным и убежденным в своей правоте. Безликие, гибнущие где-то там толпы в расчет не берутся.

Запредельно эгоцентричные герои спектакля не поднимают глаз вверх. Убежденность в пустоте небес позволяет этим людям не замечать нависшую над их головами гибель: в мрачной пустоте над сценой — гигантский таран на уже проржавевших тяжелых цепях. Тупая, но огромная сила, чутко реагирующая на любое прикосновение. Ближе к финалу таран все более активно будет участвовать в делах человеческих. В какой-то момент упрется острием в живот вот-вот готовой родить Андромахи. У этой обезбоженной вселенной есть еще и голос. Мычание или же рев-скрежет разносятся над оглохшим и ослепшим миром, словно что-то усталое и ржавое пытается напомнить о себе, напугать: так небо откликается на ярость, ненависть, жажду крови, все чаще звучащие к финалу спектакля, под кружение или раскачивание тарана.

Слуга и шут Терсит (Юрий Красков) — единственный, кто знает про это воплощение вселенной, словно он завис меж двумя мирозданиями. Он служит сразу двум господам, Аяксу и Ахиллу, и сразу двум мирам. Прихихикивая, сластолюбиво втягивая слюну, он похлопывает себя руками по бокам, нетерпеливо подпрыгивая, весь словно подбираясь в радостном предощущении мерзости. Он изрекает гнусности, делая после каждой коротенькую, но многозначительную паузу. Он дзанни этого изуродованного пространства, идол которого война. Его печальные лацци лишены света и радости. Поглаживая таран, успокаивая, он ставит ведро и начинает доить его. Война — корова-кормилица. С тем, кто умеет ее доить, она ласкова и дружелюбна.

Е. Крегжде (Крессида), В. Симонов (Пандар), Л. Бичевин (Троил).
Фото из архива театра

Заглавные герои спектакля юные Троил и Крессида (Леонид Бичевин и Евгения Крегжде) только что в этот мир шагнули. Вроде бы обещанная история любви остается лишь обещанием. У Туминаса — это рассказ о привыкании, о деформации.

Они горячи и стремительны. Для них все происходящее истинно, они искренне верят пафосным речам, слова, давно мертвые в устах других, звучат для них убедительно и прекрасно. Крессида так истово, взахлеб декламирует обывательскую бабью мудрость, словно произносит революционное воззвание. Юношеский максимализм, вера в то, что мир таков, каким и должен быть, до поры до времени оберегает их от полного перерождения и делает обаятельными… еще не куклами, но все же зверушками. Они и не замечают, как мир берет их в оборот. Любовная клятва Крессиды — по сути молитва о неверности. Троил так увлекается собственным переживанием чувства, что оставляет невесту в момент расставания одну, безропотно отдавая ее грекам.

Мир напрочь утратил чувство реальности, лишился природы. Эти дети не знают, как любить. Для того чтобы им соединиться — нужен сводник. Многоопытный Пандар берется устроить все в лучшем виде. И стыд этой обговоренности, публичности их свидания (Пандар со слугой в сторонке читают книгу, подглядывая одним глазком за успехами молодых) сковывает и мучает. Они стоят растерянные, на негнущихся ногах, с открытыми для поцелуя ртами и в ужасе глазеют друг на дружку. Крессида знает, что надо дразнить и лукавить, Троил — что нужно показать мужество и силу. Приблизительное знание о том, как надо себя вести в подобных ситуациях, в действии выглядит феерически смешно. В итоге Пандару приходится чуть ли не силой запихивать этих двоих на подготовленное ложе. Когда же на утро выясняется, что Крессиду нужно вернуть грекам, это не встречает почти никаких препятствий. Надо, так надо. Все выстраиваются в сложную скорбную композицию и распевают пошленькие стишки: «Бедное сердце, зачем страдать…». Троил не преминул упасть в мнимый, но хорошо сделанный обморок. Они безропотно принимают всеобщие правила. Боль будет неожиданной и почти невыносимой, потому что никто им не объяснил, что она в принципе бывает. Жгучая боль предательства в буквальном смысле будет выламывать Троилу суставы. В надежде унять ее он начнет подпрыгивать, пытаться вытянуться в струнку, стать изваянием и прогнать слишком человеческое из слабой и ненадежной души.

Смешная девочка Крессида в тот самый момент, когда ее обменяли на неизвестно кого и неизвестно зачем, вдруг почувствовала свою непомерную значимость. Из очаровательного доверчивого, искреннего и неуклюжего ребенка сотворили диву. В полупрозрачном вечернем платье, покачиваясь на пуантах, это эфирное создание вплывает в стан к грекам. Ее зацеловывают до головокружения, размазывают красную помаду по лицу, заласкивают словами. Борьба с собой, мучительная дрожь, страх будут совсем недолгими. От обещаний, от грезящейся сладости нового положения неокрепшая девчоночья душа быстро окаменеет.

Пандар в исполнении Владимира Симонова приспособился, пожалуй, лучше всех. Он, истинный поэт, свой дар пристроил к войне и употребил на сводничество, а артистизм, обаяние, шелковые интонации, мягкую улыбку, летящие руки, изысканную фантазию, все богатство своей натуры — приспособил к делу. Высокородный Пандар так же дорожит своей шкурой и торгуется с войной, как и Терсит, как и все прочие, но он сумел сделать это не грошовой пародией на поэмы о богах и героях, видимо изучаемые в средних школах античного мира, а исполненным красоты и таланта творческим актом. Он явно понимает этот мир чуть больше остальных, и потому палитра его приемов гораздо более красочна. Но этот путь истинно талантливого человека мало чем отличается от всех прочих бездарно, но радостно прожитых на этой войне жизней. Единственное, что позволил ему режиссер, — это открыть и завершить историю лукавыми стихами. В финале Пандар застегнет ошейник на слуге, потащит его за собой на авансцену и станет отчаянно походить на беккетовского героя из «В ожидании Годо». Ласково улыбаясь залу, он будет деловито проклинать всех будущих людей.

Проклятье вместо катарсиса, ведь на трагедию «Троил и Крессида» Туминаса и не претендует. Героя нет, «быть или не быть» нет и, уж конечно, нет трагической вины. Все вопросы бытия отброшены, человек счастливо свободен от собственной экзистенции. В ранней юности позволяет сделать своей душе пару инъекций, чтобы не чувствовать, не любить, не видеть и не слышать. Комедией этот спектакль тоже не назовешь. Это не улыбка, а гримаса, не смех, а усмешка, горькая и нервная. Видимо, для сегодняшнего дня это все же Хроника и реальность этих персонажей не подлежит никакому сомнению.

Проклятье, предугаданное в улыбке Елены, звучит набатом в финальной сцене. Пьедестал обернулся плахой, пустой заброшенный берег — кухней, где с остервенелыми лицами и греки, и троянцы, сбившиеся в кучу, мертвые и живые, по какому-то механическому и суетливому порядку шинкуют капусту, сбрасывают в котлы. Деловитость кухни тут же оборачивается деловитостью морга. Под прицелом холодного, скользящего с небес луча со стола сбрасывают ошметки, укладывают тело Гектора, делая его пищей для стервятников… В этом обезличенном мире вдруг начинаешь различать жертв, и становится жалко погибающих бессмысленно и неожиданно людей. Жалко Патрокла. Огромный, слишком живо реагирующий на все происходящее, кокетливо прикрывающий ладонью вечно округленный красный рот и хлопающий длинными ресницами, он стоит теперь недоуменно, застыв в густеющем сумраке, пронзенный стрелой… Очередной памятник богу или герою. Потомки разберутся.

Февраль 2009 г.