А. Вампилов. «Старший сын». Театр-студия п/р О. Табакова (Москва).
Режиссер Константин Богомолов, художник Лариса Ломакина

«Старший сын» у нас традиционно считается одной из самых оптимистических пьес Вампилова. Сейчас трудно поверить, что в 1960-е министерские чиновники не хотели пустить ее на сцену, считая жестоким, труднообъяснимым исходный поступок главного героя, обманом проникающего в квартиру незнакомого человека. Эту пьесу любили и любят ставить в театральных вузах. Где еще найдешь столько приятных ролей для молодых артистов? Но мне (в новейшее время) не доводилось видеть такой постановки «Старшего сына», где финал, по сути своей, был бы выращенным всем ходом действия воплощением оратории Сарафанова-старшего «Все люди — братья». Где не фигурировали бы типически донжуанистые Сильвы, наивно-прекраснодушные Сарафановы и строгие Ниночки. Где не было бы милого сердцу зрителя духа ретро. И где приключения двух обаятельных обормотов не представляли собой более или менее блистательный набор реприз.

«Старший сын» в Табакерке похож и не похож на все эти спектакли. В нем тоже злоупотребляют игрою в ретро: из-за двери Макарской потоком льются шлягеры 60-х, радио транслирует интервью еще не впавшего в маразм Брежнева — французскому ТВ, а на стенах — афиши «Я шагаю по Москве» и «Начальника Чукотки». Он тоже — «light». Он тоже очень хочет нравиться. В нем тоже есть клоунские эскапады Сильвы, спасающие заскучавших буржуа. Но он же и пытается опровергнуть сценическую традицию.

От других виденных мною «Сыновей» его выгодно отличает степень режиссерской, актерской проработанности материала, погружения не только в быт, но и в межчеловеческие связи. Майский холод, загоняющий двух парней в первую попавшуюся квартиру, — нешуточное предлагаемое обстоятельство. А Сильвина импровизация на тему родственных связей с Сарафановыми, невзначай поддержанная Бусыгиным, — изобретательный этюд. Режиссура Константина Богомолова внимательна и милосердна к второстепенным героям. В румяном богатыре Васеньке (Андрей Фомин) отчаянная мальчишеская влюбленность мешается с подростковым озорством. Бесхитростный гедонист Сильва (Евгений Миллер) — не подловат, он лишь не может противостоять всем чувственным искушениям жизни. А непутевая, но по-бабьи жалостливая Макарская (Светлана Колпакова) вроде бы тоже ждет своего принца.

Сценография представляет «хрущобу» в разрезе: справа — кухня в квартире Сарафановых, слева — лестничный пролет с дверью в квартиру Макарской, прямо — окно во двор, по которому бродит похмельный сосед в растянутых трениках. Примостившись на подоконнике, так удобно стрелять бычками в этого самого соседа. Художнику Ларисе Ломакиной удалось втиснуть все это на крохотную сцену Табакерки. Но тесно от этого не стало. Повернув дверную ручку, можно перенестись из одного места действия в другое, а зрителю гарантирован эффект со-присутствия сразу в нескольких местах. И на лестнице, где Сильва с Бусыгиным пытаются вломиться в квартиру Макарской, и в квартире, где в это же время Нина собирает на стол отцу, а тот достает из «нычки» бутылку «Столичной» и тайком подливает водку в борщ. Во-вторых, такой «внутриэкранный» монтаж дает возможность увидеть в сопоставлении сцену разговора Васеньки с Сарафановым, припоминающим подробности своего послевоенного романа, и то, как на кухне к появлению Сарафанова готовятся Бусыгин и Сильва. Один торопливо, простодушно опрокидывает в себя водку и пьет борщ прямо из кастрюли, другой, наоборот, напряженно вслушивается в диалог на лестнице и определенно что-то замышляет.

В спектакле Богомолова нет, как у Вампилова, центростремительной силы, которая влекла бы героев друг к другу, создавала бы из них семью не по паспорту, а по духу. И выталкивала бы за ее пределы «посторонних» — Сильву или летчика Михаила. Но некоторая сила здесь все же есть. Она сосредоточена внутри одного человека — Бусыгина — и влечет к нему окружающих.

Тихий, немногословный мальчик в аккуратном костюме оставляет ощущение загадки. Вслед за Юрием Чурсиным в спектакль не тянется шлейф молодого модного артиста. Но он явно производит впечатление постороннего на этом празднике ретро, гостя из будущего, чуть более реального, нежели остальные. Не случайно его сопровождает тревожная музыка Майкла Наймана. С трудом верится, что у такого есть хоть какая-то семья.

У Бусыгина—Чурсина есть внятный, жесткий мотив, «привязывающий» его к Сарафанову. Безотцовщина. И он мстит Сарафанову-старшему, как мстил бы собственному отцу, которого, очевидно, у него никогда не было. В сцене на лестнице, изобретая подробности одинокого житья своей матери, он пристально наблюдает за мучениями раздавленного угрызениями совести Сарафанова. Но в какой-то момент что-то в нем срывается, и он отворачивается, прижимает к оконному стеклу болезненно исказившееся лицо. И этот надрыв, очевидная эмоциональная брешь, впоследствии не даст ему сбежать от того, кого он так неожиданно легко «приручил».

Воздействие неочевидной силы, внутренней уверенности этого по-уайльдовски изящного юноши с внимательным взглядом довольно быстро почувствует Нина. Потянется — не только потому, что ей понравился «брат», она чувствует: он понимает про нее что-то, в чем она сама не хочет себе признаваться. Воздействие этой силы испытает на себе и обнаглевший Сильва, которому Бусыгин, жестко взяв за отворот пиджака, всего-то шепнет на ухо пару слов. Каких — неизвестно, но, видимо, тех, которым в университетах не учат. Богомолов добавляет в личность Бусыгина очень важный штрих: он на самом деле врач, единственный, кому не изменит хладнокровие в сцене сердечного приступа у Сарафанова. Его профессионально закатанные рукава рубашки, спокойные, четкие действия посреди всеобщего хаоса и истерики — еще одно очко в пользу героя.

С. Сосновский (Сарафанов), Ю. Чурсин (Бусыгин).
Фото Е. Цветковой

Режиссерский концепт Богомолова дает сбой в том самом месте, где надо объяснить, что влечет Бусыгина к Сарафановым и что заставляет его остаться в этой далекой от «шестидесятнической» идиллии, полураспавшейся семье, где нет уюта, откуда все бегут — эгоистично влюбленный Васенька, усталая Нина, да и сам безвольный, болезненно амбициозный Сарафанов (Сергей Сосновский). Рассматривать как мотив влюбленность в озлоблено-истеричную Нину (Яна Сексте) — достаточно сложно. Остается принять «на веру», что несчастье связывает сильнее, чем счастье. И дело не в том, что Бусыгин хочет, а в том, что он единственный может помочь в целом симпатичным, но каким-то бестолковым людям. Потому что сильный должен помогать слабым. И в финале гениальная реплика Бусыгина, которой, как ни странно, нет в тексте Вампилова. «Я не сын тебе, папа», — звучит у Чурсина с такой мольбой, что заставляет поверить — даже сильным одиночкам «из будущего» необходимы любовь и прощение.

Финал решен формальными средствами. Наверное — искусственно, потому что выход из сложившихся противоречий не найден. Здесь нет ни разоблачения Бусыгина Сильвой, ни длительных выяснений, кто кому сын, кто кому брат и что им всем вместе теперь делать дальше. Сцена совпадает с поджогом квартиры Макарской отчаявшимся Васенькой. И потому вслед за воплем Сарафанова «Вы все — мои дети!» в квартиру вваливается погорелец Сильва, а ошалевший Васенька опрокидывает Макарскую поцелуем. У Вампилова финал — как заключительный аккорд сарафановской оратории «Все люди — братья». У Богомолова вместо этого — какофония. А призрачное счастье возможно только на фотографиях из несуществующего прошлого, где «смонтированы» еще молодой счастливый Сарафанов и школьник Бусыгин, маленькая Нина — в объятиях старшего брата. И в этом Богомолов честно признается.

Февраль 2009 г.