Это место светское: Дворцовая набережная. Великокняжеский дворец. От Невского — по каналу Грибоедова, мимо флигеля Бенуа, Михайловского сада, мимо Спаса на крови (действует, но все еще в лесах), дальше, дальше. В стороне — дом Лансере, Конюшенная площадь (Пушкиным веет, здесь отпевали его, неподалеку — квартира на Мойке). За горбатым мостиком узкий переулок с разбегу врезается в набережную. Петропавловка дрожит на неспокойных свинцовых водах. Поверните налево — увидите выступ дворцового подъезда. Массивная дверь, беритесь за ту ручку, что ярче блестит медью.
Три ступени наверх, снова дверь. За нею — ветвь беломраморной парадной лестницы. Плавный разбег ее пологих ступеней обрывается в бельэтаже, отражаясь в проемах венецианских зеркал. Мрачный «средневековый» зал, готическая библиотека, зимний сад, контраст светлого и темного. Из окна гостиной, на противоположной стороне внутреннего итальянского дворика, виден странный каменный крест на крыше.
Сюда. По лестнице, на верхний этаж, в зал бывшей лютеранской часовни с дубовыми кессонами и полуциркульными окнами-бойницами. С крыши сюда наведывается неприветливый кот — сущий дикарь, он будет молча бросаться на окна и падать вниз, пока не устанет и уткнется носом в угол. Стены занавешены, в углу — рояль. Здесь теперь — театр.

И. Ефимов-младший (Тузенбах), И. Ефимов-старший (Чебутыкин), Н. Шостак (Ирина), В. Шевченко (Соленый). Фото В. Дюжаева
Классический театр Милы Мартыновой нашел прибежище в Доме ученых. Дают «Три сестры».
Нас — приглашенных в дом Прозоровых на именины — всего 34 человека. Наши — два ряда стульев поодаль от стены. Мы растворены в этом доме.
Здесь на нас не посмотрят и не увидят, но сети раскинуты, и мы неизбежно втянемся в чужую жизнь. Вокруг нас живут люди, пьют чай и ссорятся, любят и умирают. Вокруг. Кто-то будет шептаться за нашей спиной; крадучись, промелькнет на свидание Наташа, перекинутся странными птичьими «позывными» Маша и Вершинин.
Визг от радости — страшный: как! Вы из Москвы? Каждая из сестер — со своим темпераментом, ритмом жизни. Размеренность благочестивой Ольги (28 лет! Но какой старой она видится себе!). Щенячья радость всеобщей любимицы Ирины и надломленность с напускной милой грубостью Маши. Дорогой рояль, ключ от которого потерян.
Господин Чехов, почему именно «Три сестры», а не просто — «Сестры»? К чему эта конкретика? (Три грации… три источника…)
Молодой человек в кроссовках по-ученически старательно выводит на скрипке знакомую мелодию, и появляется Маша. Присаживаясь к роялю, она рассеянно-рефлекторно заканчивает музыкальную фразу. То ли ставит жирную точку в конце собственной жизни, то ли хочет пробудить воспоминания минувших дней, пережить вновь былое. Маша, отчего Вы в черном?
Я успела полюбить Вашу нелепую походку, Вас, упрямо смотрящую в пол, то насупленную, то странно улыбающуюся собственным мыслям; Ваши сжатые кулачки опущенных напряженных рук; Ваш блуждающий взгляд прозрачно-голубых глаз.
Вы тоже в этом доме гостья — одинокая и потерянная. Я-то вижу, что любовь Ваша к заурядному унылому Вершинину — как тоска по Москве, по молодости уходящей, по неосуществимому, мираж. Вот и Чебутыкину собственная жизнь словно примерещилась. Вечно читает газету, перепутал все жизненные реалии, этот философ давно не видит окружающий мир живым. Ерунда. Иллюзия. «Тара-рабумбия»…
Милые, ненужные, интеллигентные: на такое пространство вас по сегодняшним меркам чрезмерно: Ирина, Тузенбах, Ольга, Маша, Вершинин, Андрей, даже Кулыгин. А Наташу-то не перебороть. Как инфекцию, занесла она в дом Прозоровых новые отношения. Находиться с ней вместе невыносимо. Потому что на дворе эта «инфлюэнца» свирепствует давно, и они знали это, и ждали ее, как неизбежность, как пожар. Несколько лет назад мы назвали бы Наташу мещанкой. Сегодня это уже не проходит. Изменился контекст, и впору пофилософствовать, как сказал бы Вершинин, на тему силы и слабости, выживаемости, материальной и духовной стойкости.
Наташа мне понятна до дна. Завоевательница жизни с конкретностью и простотой желаний. Она впорхнула в дом Прозоровых взъерошенным воробьем-замухрышкой, с испуганными бегающими глазами, с наигранной растерянностью. «Грядущий хам» явился, чтобы убрать из освоенного пространства все лишнее и ненужное. Ее вздрагивающая, девически-семенящая походка очень быстро «восстановится», станет настоящим шагом хозяйки дома. На пожаре она покажет себя во всей красе: самоуверенно ухмыляясь, «элегантно» держа папиросу с длинным мундштуком, пройдет она за спиной взнервленных сестер (в исподнем, но на каблуках!). Лишнее и ненужное — это обессилевшая няня, это темный старый клен (зачем он так пугает по вечерам?). Словно кошка у огня, щурится Наташа, предвкушая теплый остаток долгих дней в усадьбе, деловито осматривая свои владения, планируя клумбы с цветочками, «чтобы запах был, запах…» Снисходительность к недотепам-сестрицам пока смешивается с генетическим страхом плебейки, но это скоро пройдет.
Милая Ирина, мне безумно жаль Вас, Ваши глаза постепенно гаснут, их глубина таит безысходность. Вырветесь ли Вы из дома Прозоровых? Что станется с Вами?
Мальчик вновь выйдет к нам в самом конце, взмахнет в тишине смычком, прикоснется к струнам, выпрямится, а звука не будет. Тишина. «Тарара-бумбия, сижу на тумбе я». А, может, и мне все это только кажется? А был ли мальчик?
Мне безумно жаль Вас, барон. Зачем идете Вы в рощу и глядите такими беспомощно-подслеповатыми глазами на Ирину? В этом доме Вы были уместны. Смешливы и миролюбивы, Вы были душой общества, хорошо играли на фортепиано и пели… Старинные фотографии на рояле, живая мебель и живой дом, в который пригласили гостей и которые теперь должны расходиться, отступить.
…Ночью по телефону разговариваю с Милой Мартыновой. Узнаю, что костюмы в этом спектакле тоже «живые». Платье Ирины — то самое, что было на Эмме Поповой — товстоноговской Ирине. То же — с костюмом Тузенбаха-Юрского. Остальные костюмы — коллекционные.
Что же главное в этом театре? — «Три сестры». Они открыли Классический театр. Именно в этом спектакле два года назад смогли объединиться первые студийцы Мартыновой 1974 года с ее учениками из Института культуры по режиссерскому отделению. Спектакль видели уже в Германии и Америке.
В названии театра — суть. Способ игры может быть разным. Классический репертуар обязателен. Здесь объединились люди, которых Мартынова «коллекционировала всю жизнь». Важно, что они близки не только творчески и духовно, но по-человечески надежны и не способны предать. Их мало чем испугаешь. Это дружеская связка, но не труппа. «Когда мне говорят, что труппу надо менять, я этого не понимаю: как можно поменять брата или сестру?»
Принципы этого театра просты: подлинность интерьера, реквизита (мебели и костюма), камерность исполнения, близость к зрителю, недопустимость компромисса в распределении ролей. Идеал Мартыновой — синтетический актер.
Синтетизм особенно ярко проявляется в трех Игорях. Игорь Дамба — актер-мим, драматический актер, педагог (разрабатывает методику энергетического тренинга). Он играет Кулыгина.
Второй — Игорь Ефимов-младший (Тузенбах) — драматический актер, режиссер (работает на бывшем «Ленфильме»), музыкально одарен в такой степени, что во время учебы в музыкальной школе ему прочили будущность Клиберна. Болезнь помешала…
Наконец, Игорь Фокин, руководитель кукольного театра «Деревянная лошадь» («У нас три театра под крышей Дома ученых: драматический, Театр пантомимы и кукольный») — художник, режиссер, актер, резчик по дереву, сам изготавливает кукол для своего театра, делает музыкальные инструменты и реставрирует их. Интересный художник-график. Программки к спектаклю — его работа.
Комментарии (0)